Как-то поздним зимним вечером прапорщик Лермонт разводил караул у Грановитой палаты, сменил часового и подчаска. Только что окончился большой царский пир. Из широких парадных дверей палаты шумно вывалились, изрядно поддав, Нарышкины, Долгорукий, Одоевские, Столыпины, Мусины-Пушкины… Одного стольника сбили с ног, и он пополз вниз по ступенькам Красного крыльца, по истоптанному снегу, тщетно силясь подняться на ноги, сопровождаемый хохотом и гоготом князей-бояр. Другой, упершись о стену палаты под квадрами белого камня, натужно блевал при свете смоляных светочей. Глядя на него, гоготали подгулявшие стольники, оружники, конюшие, постельничие, ближние к Царю люди. Царя, увы, тошнило с первого кубка. Блюдя государственну тайну, надежные виночерпии подавали ему безобидное пойло…
Расталкивая всех, из святых сеней с собольей шубой на плечах вышел огромный, как медведь, боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Льстецы называли его «архистратигом русских сил» во время Смуты. Он и впрямь считал себя, а не захудалого князька Пожарского и уж тем паче неграмотного мясника Минина-Сухорука спасителем отечества! Гордый отпрыск одной из старейших русских фамилий, непомерно кичившийся древностью рода, он только что сидел за столом Царя, принимал из рук Государя, которого презирал, медовое вино и медвежатину. Он был известен своим буйным нравом, необузданностью и лютостью, пивал до крайности, бивал и ругивал даже дворян и детей боярских, дьяков и стряпчих.
— Эй, служивый! — гаркнул он Лермонту, расправляя пятерней огромную раздвоенную бородищу. — Куда запропастились мои сани! Шкуру холопам спущу! А ну слетай за ними на одной ноге!..
— Я не есть ваш холоп, ваше сиятельство! — бесшабашно ответил Лермонт. — Я есть шкотский дворянин и с караулу уйти не могу…
По волосатому лицу Трубецкого плыли багровые всполохи.
— Что?!. Немчина? Скот?.. Не терплю проклятую чухну, продажных перебежчиков! Иноземчишка!.. Я тебе, курва немая, зубы пересчитаю!.. Да я тебя проезжей плетью!..
И вдруг за ним раздался насмешливый бас:
— Истинно сказано: гнев человека не творит правды Божией. Не тебе бы, княже Алексей княж Никитов сын Трубецкой, перебежчиков поминать. Ворон ворону глаз не выклюет.
Все обмерли. Из дверей шагнул Шеин, прославленный воевода; столбовой боярин, витязь смоленский Михайло Борисович Шеин. Он был поменьше «архистратига», но шире в плечах и груди и без брюха. Илья Муромец да и только! Глаза словно голубые топазы, искрящиеся насмешливым умом. Это он привез в Москву весть о победе Шуйского над названым Дмитрием и был пожалован из чашников в окольничьи. Оба боярина, находившиеся в старой местнической распре, постоянно соперничали друг с другом и в душе, и в трапезной, и на поле брани. Слова Шеина были явным оскорблением. Все знали, что князья Трубецкие, кроме Алексея Никитича и Дмитрия Тимофеевича, не очень надежного сподвижника Пожарского, сбежали в Смутное время к ляхам за «Литовский рубеж» и там, служа Сигизмунду III и Владиславу, совсем ополячились. Такой «отъезд» признавался за государственную измену. Князь Юрий Никитич, битый Болотниковым и лже-Горчаковым, сбрил бороду, надел шляхетский сшитый у варшавского портного камзол и преобразился в Еже-Вигунда-Иеронима. Сын его, Петр Юрьевич, получил от польской короны титло королевского камергера и маршала Стародубского. Хуже того, Трубецкие стали католиками и детей своих воспитывали в католичестве. Сам же Алексей Никитич хотя и остался в Москве, замарал себя, присягнув Тушинскому вору. Одно время — в 1611 году — он был неверным союзником Прокопия Ляпунова, еще до Минина и Пожарского поднявшего народное восстание в Рязани против королевича Владислава и двинувшегося неудачным, правда, походом на Москву.
На все это и намекал Шеин, мстя боярину-князю за то, что тот на пиру был больше обласкан Царем и ближе посажен к его августейшей особе. Хотя всем была ведома неукротимая ненависть Трубецкого к новым служилым родам и к служилым выходцам из чужих земель, к нему благоволили Царь и его батюшка Филарет, его отец, глава церкви, подлинный Государь Московии.
Задохнулся князь от ярости, опалился злобою не окольничего.
— Как ты смеешь, сучий ты хвост! — взревел он хрипло, бросаясь на Шеина. — Сам ты сума переметная!.. Это ты, шельма, ляхам Смоленск сдал! За это Царь Иван Васильевич казнил бы тебя на лобном месте!..
Могучий голос Трубецкого разносился чуть не по всему Кремлю:
— Ах ты, шельма треанафемская! Гнусник, негодивец шелудивый! Снимут тебе голову, Михаиле, снимут!.. Мои предки твоих батожьем лупцевали… А тебе и Царь не указ, коли он меня выше тебя посадил?.. Отцов твоих я не поместил бы с псами стад моих!
— Михаил — Царь, а ты его псарь!
— В землю вобью!.. — проревел Трубецкой.
С этими словами он вцепился в бороду Шеина. Тот огрел его кулаком по скуле. Бояре, предводительствуемые исполински могучим курским воеводой Петром Ромодановским, кое-как разняли сиятельных драчунов.
Шеин обдал Трубецкого взглядом, полным жгучего презрения, и, заглушая бешеный рык подгулявшего князя, спокойно проговорил:
— Как сказал некий лакедемонянин, «клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!».
Но Трубецкой не привык, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И он надрывно прокричал Шеину:
— Век не забуду!.. Ужо я тебя!.. Почему ты не взорвался в Смоленском соборе? Почему тебе дали бежать из плена? Не потому ли, что ты такой же перевертыш!.. — И они снова кинулись друг на друга.
— Это я перевертыш?!. А не ты?!.
Хватали за грудки, рвали бороды.
— Разнимите этих псов! — раздался из дверей сердитый тонкий голос.
Этот голос знали все в Кремле — голос боярина Феодора Ивановича Шереметева. Хотя в Боярской думе первенствовал боярин князь Иван Феодорович Мстиславский, истинным правителем Московского государства при кротком Царе в отсутствие Филарета был Феодор Иванович Шереметев. Видимо, он не узнал со спины Шеина, а то бы и он остерегся задеть грозного воеводу.
Расходившийся Шеин оттолкнул Трубецкого, резко повернулся к Шереметеву и гневно бросил:
— Ты кого псом обозвал? Меня, Шеина?!. Шелудивый пес тот, кто изменил Царю Борису под Кромами! Пес тот, кто присягал Владиславу Жигимонтовичу яко Царю всея Руси на Девичьем поле, когда я в Смоленском кремле сидел! Пес тот, кто гетману Жолкевскому дуну лизал, кто за ляхов супротив ополчения Прокопия Ляпунова пошел! Пес тот, кто с ляхами в Кремле тут сидел, пока его Пожарский не вызволил!..
— Полно, полно тебе! — побелев, замахал на него руками Шереметев. — Ну, охолони, обознался я, не признал тебя, с кем не бывает… Да нетто мы не знаем твои многие службы отечеству!..
Шеин плюнул и пошел, отряхивая ручища от клочков бороды Трубецкого, с крыльца валкой медвежьей походкой, задевая дюжими плечами притихших бояр.
Из дверей вышел князь Мстиславский:
— Что тут за шум? Кто кричал?
— Да Шеин вон лаялся спьяну, — негромко объяснил ему Шереметев. — На князя Трубецкого наорал, на меня. Чушь всякую во хмелю нес…
— Зато на войне он нас всех стоит, — неожиданно рек Мстиславский. — Так намедни сказал мне патриарх наш и Государь святейший Филарет Никитич. И я должен с ним согласиться.
Позднее Лермонт убедился, что Трубецкой принадлежал к «боярской крамоле», которую подрубил, но не вырвал с корнем Иван Грозный, что он и близкие к нему князья и бояре и в 1612 году, при возведении на престол Тишайщего Михаила, уповали на молодость и недалекость нового Царя. Князь спал и во сне видел, как бы снова разбить Русь на уделы и поделить их между князьями.
Зная о мстительности, злонравии и коварстве его высококняжеского сиятельства, столь дерзкого на слово и на руку, Лермонт долго опасался князя и его поплечников, но дороги их как будто больше не перекрещивались, хотя под конец сошлись весьма близко, что возымело роковые последствия.
Они перекрестились, как перекрещиваются молнии, через два с лишним столетия, в жизни потомков Трубецких и Лермонтов.
В полку Лермонту сказали, что Трубецкой — один из самых влиятельных молодых еще князей-бояр, искусный царедворец, человек коварный и опасный, лютый зверюга. В Кремле знали, что Трубецкой не гнушался наглым подлогом выборов Царей. О таких в Библии, у Иова, сказано: «Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов». Далее разузнал в Кремле Лермонт, что Алексей Никитич Трубецкой, или Трубчевский, вел свое начало от великого князя Гедимина Литовского, соперника московских князей, правившего не только Литвой, но и русскими княжествами вплоть до Смоленска, Чернигова и Киева и покушавшегося на Новгород и Псков. Другой его предок в том же столетии, Димитрий Ольгердович, володел Брянском, Черниговом и Трубчевском. Близкий родич его князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой до избрания на царство Михаила Романова был правителем Москвы и даже всего Московского государства. И гнев такого вельможи, стоявшего у самого трона, навлек на себя несчастный Лермонт!
Вся Москва знала, что князь Трубецкой любил давать излишний простор языку и рукам. Он вполне мог бы попытаться прибить Лермонта, как холопа, и тогда дело неминуемо кончилось бы смертоубийством одного (Трубецкого, конечно) и казнью другого (увы, бельского немчины).
При дворе старая знать во главе с князем Трубецким открыто ополчилась на новую, служилую, предводителем или, вернее, символом коей считали Шеина, хотя он и отмахивался от такой чести.
— Мы, Рюриковичи, — гудел в боярских теремах бас Трубецкого, труба его иерихонская, — знать первой руки, а Шеин и его свора — наглые новопришельцы, воры, но заслужившие княжеское титло, расхитившие имения боярского цвета Руси, погубленного Иваном Грозным. Последним Рюриковичем на престоле был Царь Феодор, но вернется наше времечко, сполна отомстим мы Шеину, взашей погоним всю его братию, по шеям их звонкими топориками пройдемся!..
— Не Рюрикович ты, — крикнул ему однажды Шеин, — а Гедимин литовский.
Уверяли, что никто не пролил столько крови, сколько пролили ее князья Алексей и Юрий Никитич Трубецкой, враль и лжерюрикович, причем не польской, свейской или татарской к вящей славе Господа, а русской кровушки. Болотниковым князь был бит, да не добит