Придя домой, он впервые просидел за столом всю ночь, писал и рвал, писал и рвал, пока не догорела свеча и не пошел он в потемках, разжижженных первым светом утра, к кровати, на которой, свернувшись клубочком и тихо посапывая во сне полуоткрытым ртом, давно спала Наташа…
Зачем-то зажег он новую свечу и долго смотрел на спящую жену. Набожная Наташа всегда огорчалась, что у нее не иконописный лик, а живой, плотский, с васильковыми веселыми глазами, опущенными темно-золотистыми ресницами, задорным носиком и сочными, как земляника, губами. Ресницы под высокими дугами бровей трепетали, шевелились — Наташа смотрела сон. Как ни постилась она усердно, а все никак не походила на мученицу, страстотерпицу. Он любил жену, но любил какой-то покойной, невозмутимой любовью, и ему все казалось, что настоящая и не временная, преходящая любовь где-то впереди, в туманном будущем. К тому же он вовсе не разлюбил еще Шарон, хотя давний образ ее тускнел, как тускнеет пламя свечи с восходом солнца.
Все эти годы его неодолимо тянуло к перу. К перу, к которому он был не очень привычен. Ему хотелось как-то на бумаге отразить перелом во всей жизни своей после крепости Белой, после встречи с Наташей, свадьбы, рождения сына. Нет, он не надеялся на публикацию, а мечтал, чтобы записки эти прочитал его сын, может быть, внуки, правнуки… Через десятилетия, даже века…
Много разноречивых воспоминаний и суждений о Смуте слышал он от старых рейтаров и русских стрельцов и пушкарей, от людей посадских. Для них она была делом вчерашнего дня, они собственными глазами видели Бориса Годунова, Василия Шуйского и обоих «Димитриев», сражались против или за них. Страсти продолжали бушевать вовсю. В кабаках не утихала междоусобица. Ходили слухи о новых заговорах, новых ворах, новых самозванцах. Воскресали сыновья Царя Федора: лжецаревичи Федор, Савелий, Клементий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка. Несть им было числа. Уверяли, что и Болотников жив и скоро приедет в Москву с живым своим соратником лже-Горчаковым. Многое понятнее стало Лермонту, но он чувствовал, что ему не хватает знаний вообще и знания Руси в частности, что хроника его холодна и чересчур бегла, поверхностна, что не разобрался он в подводных течениях русской жизни, не постиг всей сложности противоречий между боярами, дворянами, купцами и простым людом и, главное, плохо знал поселян и холопов, кои шли вразброд и против своих бояр и дворян, и против иноземных завоевателей. Все-таки был он родовитым дворянином, помнящим двадцать поколений Лермонтов, и не мог он избавиться от дворянских шор. В Шотландии и Англии многое походило на то, что творилось на Руси, но еще больше было в Московии своего, самобытного, варварского.
Во всем этом, решил Лермонт, надобно досконально разобраться, а нет лучшего способа к этому, чем прислушиваться к людям, впитывать в себя их рассказы о прошлом, изучать их жизнь, нравы, чаяния, писать и дополнять написанное. И, конечно, надо читать, как можно больше читать. Пожалуй, самой ценной находкой его были бумаги южника Гильберта, капитана шкотской стражи Бориса Годунова, капитана француза Маржерета, Василия Шуйского и первого самозванца… И, разумеется, нужно больше ездить, дабы ближе узнать эту великую страну, раскинувшуюся от Пскова, Смоленска и Чернигова до Иртыша и от Кольского полуострова до Кубани и Терека, до Дагестана.
Следы Смуты еще долго поражали глаз в Московии: Лермонт видел всюду на земле русской великую мерзость запустения, обглоданные волками и вороньем кости павших ратников на полях и в лесах, опустелые деревни с неубранными разложившимися трупами поселян, убитых неизвестно кем, брошенные пашни вокруг пепелищ. И все-таки «Царство внове строитеся начат», как строят заново сожженный врагом дом.
В великое разорение пришла вся земля Русская. Новые самозванцы лезли тараканами из всех щелей расколовшегося Московского государства. Владислав в отчаянии хотел отказаться от московской короны. Часть бояр из страха перед народом звала на царствие аглицкого и шкотского короля Иакова, чему рьяно способствовали аглицкие послы на Москве.
Темное время, страшное время. И среди всего этого бушующего на Русской земле хаоса твердыней стояла Смоленская крепость во главе с твердостоятелем воеводой Михаилом Борисовичем Шеиным, который до Минина и Пожарского светил маяком в черном мраке лихолетья. Считая себя обязанным жизнью Шеину, Лермонт пристально приглядывался к этому человеку и скоро, поглощая одну летопись за другой, распознал в нем истинного героя своего времени и замечательнейшего человека. Он стал собирать по крупице все, что мог почерпнуть о Шеине в летописях и хронографах, в разговорах с рейтарами старых выездов, со своим тестем Евтихием Федоровым и другими русскими родственниками, — а их было немало, — со знакомыми стрельцами и, конечно, с летописцем Пименом, который горячо соглашался с Лермонтом, что Шеин — это человек века у себя на родине. Лермонт словно предвидел, предчувствовал, что будущее свяжет в тугой узел его судьбу с судьбой Шеина и что узел этот разрубит только смерть.
Никому не известный летописец, он же поручик рейтарского полка, по своей охоте Джордж Лермонт строчил заметки «Гиштории» Московии. Ему самому необходимо было понять время, в которое он жил…
Своею кровавой секирой Иоанн Грозный срубил с помощью Скуратова и Бельского все древнейшие княжеско-боярские роды, оставив лишь десяток верных ему княжеских фамилий во главе с князем Вяземским и горсть нетитулованных бояр во главе с Шереметевыми, Шеиными и их сродниками Морозовыми. Иоанну служили три брата Шеина — Юрий, Василий и Иван. Отец их, боярин Дмитрий Васильевич Шеин, был старшим из двух сыновей боярина Василия Михайловича Морозова, известного по прозвищу Шея. Этот Шея был потомком в седьмом колене Михаила Прушанина, мужа честна, выехавшего в XIII веке из Пруссии в Великий Новгород. По мнению Лермонта, изучавшего род Шеиных по древним родословцам в кремлевском подземелье, этот рыцарь, вышедший почти четыре столетия назад на русскую службу, был не немцем-прусскаком, а пруссом, когда его народ, литовское племя пруссов, искони обитавшее в Восточной Пруссии, подпал под власть Тевтонского духовно-рыцарского ордена. В 1234 году Папа Григорий IX признал Пруссию вечным владением ордена. Бежав в Новгород, Михаил Прушанин встал под хоругви великого князя Александра Невского, громил с ним шведов на Неве, чтобы отстоять для Новгорода побережье Финского залива, а в 1242 году отомстил немецким рыцарям, помогая Александру Невскому и новгородскому воинству разбить их в исторической битве на Чудском озере.
Лермонт, разумеется, обратил особое внимание на то, что Михайло Борисович Шеин, оказывается, был потомком в десятом колене иноземца, пришельца. Не потому ли сохранил боярин жизнь бельским немчинам?
У Шеина был особый, личный счет к ляхам.
Отец Михаилы Борисовича, Борис Васильевич, старший сын Василия Дмитриевича, будучи окольничим и главным воеводой в крепости Сокол, что под Полоцком, во время долгой и несчастной для Москвы Ливонской войны достойно сражался против польского короля Стефана Батория и был убит ляхами в сентябре в 1579 году. Мстя мертвому за тяжкие свои потери, ляхи обезобразили труп.
О дворцовой службе Михаилы Борисовича в его юношеские годы, в царствование Царя Феодора Иоанновича, Лермонт собрал не много сведений. В 1598 году Шеин подписал вместе с сорока пятью другими лучшими людьми грамоту об избрании на царство Бориса Годунова после смерти слабоумного Феодора.[74] Родовитые бояре не очень хотели видеть на царском троне потомка татарского выходца XIV века, хотя он и был свояком покойного Царя через сестру Ирину. В грамоте подпись Шеина стояла на двадцатом месте и ниже его подписались семнадцать князей, что убедительно говорило о его близости к Борису, несмотря на молодость.
В 1589 году еще безбородый Шеин заметно выделялся среди тех деятелей Земского собора, что выступили против Романовых и других охотников на московский престол и провозгласили Бориса Царем после смерти его зятя, мужа его дочери Ирины Годуновой, скудоумного Царя Феодора, сына Грозного. К тому времени Борис Годунов уже пять лет правил царством за Федора. Злопамятные Романовы не прощали своим врагам, притаились до поры до времени.
Возложив на себя шапку Мономаха, Борис среди прочих пожаловал Михаила Шеина чашником и поместил его в богатом имении на Смоленской земле. Но новоиспеченный виночерпий Царя не собирался командовать чарочниками и распивать вино и водку из кремлевских погребов, — его смолоду прельщало ратное дело.
В 1598 году новопомазанный Царь Борис взял юного Шеина, бывшего тогда рындой, с собой в поход против крымского хана Казыгирея. Шеин с блеском отличился в этом походе, и Царь Борис уже в 1600 году назначил его полковым воеводой в украинных городах Пронске и Мценске. Был он затем воеводой полка правой руки у боярина князя Тимофея Романовича Трубецкого, воеводой большого полка, но уже к 1604 году он выдвинулся, став воеводой передового полка.
Борис Годунов полюбил его за ум, храбрость и бескорыстную любовь к Руси великой. Мудрый, хоть и не безгрешный правитель умел находить и отличать нужных государству людей. Шеин быстро сделался одним из самых блестящих и подающих надежды молодых вожаков служилого дворянства и посадских людей, бросавших вызов изжившим себя князьям-боярам.
Поначалу набивал руку на разгроме разбойных ватаг, но смело говорил Царю, что поселян негоже угнетать, надобно урезать подати, установить в неделю токмо два дня работы на барина. Борис и сам желал поднять крестьянство, облегчить крепостное ярмо, и тут многие дворяне вслед за боярами отшатнулись от него. Только не Шеин.
С 1598 года — года воцарения Бориса Годунова — полыхала в царстве крестьянская революция, прозванная перепуганными князьями и попами Смутным временем. Началась, собственно, Смута сразу после смерти Ивана Грозного, в 1584 году. Помещики-дворяне восстали против бояр, захватывали их вотчины. Разоренные крестьяне — смерды, сябры, страдники — стремились разорвать оковы крепостного права, покончить с барщиной и оброком. Терпя поражение в борьбе с царским войском, они бежали на окраину царства, в Польшу и Литву, к шведам, на Запорожье. Гнали их туда голод и бесхлебица.