На этом приходы Манины прекратились. И жизнь Аннушки осталась такой, как была. Недолго она по старушке скучала: выпали ее визиты из памяти, словно той и не было никогда.
На улице похолодало, зарядили дожди. Чемодан со двора убрали, и приходилось Аннушке теперь все время лежать в кроватке. В свои два месяца она еще не пыталась держать головку и не хотела поднять ее, лежа на животе. Не думала взять в ручку единственную игрушку – старого резинового пупса, – не пробовала его на вкус. И хотя среди вещей, которые баба Маня то и дело оставляла для Аннушки у калитки соседей, были и погремушки, и новая соска, и даже новомодный прорезыватель для зубов, малышка об их существовании ничего не знала. Все подношения исчезали бесследно. Мамаша ни словом, ни жестом Василия за это не упрекала: как решит муж, так и правильно. Ходила по струночке, слово боялась сказать.
Чем больше подрастала Аннушка, тем хуже становился Васин характер. Каждый день с женой драку затевал, а как дочку видел, норовил ударить или чем-нибудь в нее швырнуть. Мамаша только и успевала ребенка собой прикрывать.
Только когда отец надолго уходил из дома, у Аннушки начиналась жизнь. При нем мать не смела доченьку приласкать. А без Василия наступало раздолье. Могла песенку Аннушке спеть, взять на ручки, по душам с ней поговорить.
– Плохая тебе досталась мать, – винилась она, прижавшись помятой щекой к пушистой макушке, – все понимаю, а сделать ничего с собой не могу. Дурная натура. Ты уж меня прости.
Аннушка тихонько шевелилась у нее в руках, заходилась в тяжелом кашле. Потом успокаивалась, устраиваясь удобнее. Согревалась маминым теплом и начинала улыбаться.
– Прощаешь?! – мамаша расцветала. – Знаю я, надо бы Васю выгнать. Плохо тебе с ним. Но ведь без него я не смогу. Люблю его сильно: хоть на куски пусть режет, только бы был со мной. Как тебе объяснить… Маленькая ты еще, не поймешь.
Малышка внимательно смотрела на маму, даже не моргала. Ей так нравилось, что она как ласковый ручеек – говорит, говорит. В такие минуты Аннушка наполнялась счастьем.
– Меня ведь многие обижали. Ни за что, просто так. Полюблю человека, потянусь к нему всей душой, а он поиграет и бросит. Да еще с пузом. Шутка ли, три раза вот так! Стыдно. Сначала думала, вены порежу, не стану жить. Но детишек-то как погубишь? Жалко. Рожала. Ванюшка появился сначала, старший твой братик. Славный такой, на папку похож – красавец. И умненький, весь в него. Миша мой аспирантом был, представляешь? Приехал к нам в деревню на лето диссертацию писать. А тут я. Образование – девять классов. Только-только маму похоронила. Он меня пожалел, на целый год жить остался. Я готовила, стирала, работу в городе нашла. Кормить-то надо молодую семью. А он работу свою писал. Сейчас уже большой человек, наверное. Я потом долго ждала. Может, вспомнит? Знал ведь, что ребеночек должен родиться. Нет, забыл…
Аннушка глубоко вздыхала, и мама с силой прижимала ее к груди. Тискала, целовала.
– Умненькая ты моя, – радовалась она, – все чувствуешь, понимаешь. Тебе бы мамку другую… Дальше-то будешь слушать?
Она вставала с места и начинала возбужденно ходить по дому, взад и вперед.
– Мне бы тогда остановиться, а я не смогла. Знаешь, когда в сердце рана. Пить начала. С пьянством, да с Ванечкой на работе меня держать не стали. Официантка и выглядеть, и соображать должна. Можно людей понять. Кому нужны такие кадры? А желающих-то кругом пруд пруди. Каждый день в город со всех поселков и деревень полные электрички идут. Каждому нужен кусок хлеба. В общем, завела я огород, с него и кормились.
Мамаша встала у окна, печально глядя на сорняки в человеческий рост.
– Все бы ничего, но не могу я одна. Пустота внутри – ноет, болит. Вот и дачники были. Бывшие клиенты кафе даже из города заезжали. Я рада была. Говорила, живи, родной, сколько хочешь. А он на выходные приедет и в понедельник домой. Оказывается, у каждого – своя жена. В общем, как Коленька появился, я толком не знаю. Но мальчик хороший. Застенчивый такой.
Аннушка начинала кряхтеть и крутить головкой, чтобы для полного счастья получить грудь.
– На-на, покушай, – мамаша торопливо соглашалась, – поешь спокойно, пока Васи дома нет. Так о чем я? Ах, да. Приехал к нам в деревню один человек. В поселок ездил работать на строительство, а у Клавы угол снимал. Какие-то они родственники дальние, седьмая вода на киселе. Уж она его и так, и эдак пыталась охмурить. Он ни в какую. Начал ходить ко мне. Стали мы жить одной семьей. Он и с мальчишками возился, и продукты домой носил. Не пил, ничего такого. И я с ним капли в рот не брала. Хороший человек этот Лаврентий. Но как работа закончилась, засобирался домой. На Украине двое детей и жена. Я в слезы. У нас, говорю, трое уже, считай. А он как скала. Маленький Лавруша вместо него остался.
Малышка весело причмокивала, время от времени отдыхала, продлевая радость.
– Ты на меня, Аннушка, не сердись. Не могу я не пить. Думаю о своей судьбе, о маме, о Ванечке, о Коленьке, о Лаврушке. И так мне больно. Очень я виновата. Спасибо, тебя вот Бог дал. На бабушку ты очень похожа, радость моя. Смотрю, и кажется – мама вернулась. Простила непутевую дочь…
Она замолчала. Запрокинула голову и стала смотреть в потолок. Аннушка не переставала сосать. Только чуть вздрогнула, когда почувствовала упавшие на лобик тяжелые капли.
– Может, и сложится все, – мамаша всхлипнула, – поменяется Вася. Я ведь одного только хочу: чтобы он нас с тобой любил. Чтобы семья. Я бы все-все тогда сделала и в огороде, и по хозяйству. И братиков-сестричек сколько хочешь тебе нарожаю. Я деток люблю… А Василий-то вон как… Обуза, говорит. Руки распускает, иногда кажется, все, прибил. Но потом выпьешь с ним за компанию, и ничего. Кажется, боль проходит…
Баба Маня тем временем не могла успокоиться – неделя прошла с тех пор, как она в последний раз видела Аннушку во дворе. Рассказала все своему сыну: и что Степаныч вмешиваться не хочет, и что ребеночек кашляет без остановки, и что каждый день крики-угрозы слышны с соседского двора. Только дочь Анину просила не трогать: жалко дуреху. Сын обещал разобраться. Ему давно соседский дом поперек горла стоял – рассадник заразы. Одно время думал его купить, но за что там платить? Развалюха под снос. И земля ему не нужна – родителям своих двадцати соток за глаза хватает, а у него в другом месте коттедж. Пьянь бы эту из деревни вышибить, но мать защищает Верку в память о тете Ане. Хотя кого там защищать? Клейма ставить негде. Он и сам в молодости успел попользоваться. Не было в округе ни одного мужика, с которым бы эта беспутная Верка не путалась «по большой любви» с малолетства.
Алексей решил, что, если от милиции и опеки толку нет, нужно привести журналистов. А там как пойдет. Пусть поднимут шум: издевательства над младенцем, жестокое обращение. Он им еще и про дом историю какую-нибудь придумает. Сюжет классический вполне подойдет. Как будто Верка продала наследство матери, деньги пропила и теперь отказывается съезжать. Пока разбираются, что да как, он найдет способ на самом деле документы переоформить. Достало его такое соседство! Летом дети здесь, сам он частенько приезжает. Сколько можно на трущобы смотреть?
Журналисты появились на следующий же день. Не спрашивая разрешения, фотографировали перекошенный дом, топтались по запущенному огороду, колотили в дверь. Выманили из укрытия грязную алкоголичку.
– Здравствуйте, – вежливо так в камеру говорят, – скажите, пожалуйста, как вы живете? Здоровы ли дети?
Мамаша сначала оторопела.
– А что случилось? – спрашивает, и видно, как от страха покрывается красными пятнами.
– Давайте в дом пройдем, поговорим. Нехорошо на пороге стоять.
Журналист начал напирать, пытаясь проникнуть внутрь. Женщина испугалась, стала кричать. Записали ее вопли и истошный детский плач, доносившийся из дома. Пока мамаша бесилась на крыльце и орала, чтобы все убирались прочь, второй оператор проявил смекалку – пробрался к окну, подтащил старую лестницу и снимал, сколько нужно, жилище изнутри. Тихий ужас! Любому, даже бездетному, было ясно, что ребенка надо немедленно спасать. Закатывания, жуткий кашель. Малыш и физически, и психически совершенно больной. И никаких условий для него нет. Лежит голый, на грязных тряпках и дрыгает, как припадочный, руками-ногами.
Василий, притаившись за забором, долго наблюдал за нашествием. С утра он ездил в город и вот вернулся к разгару. Как только машина районного телеканала отъехала, ринулся в дом, схватил мамашу за плечи и стал ее трясти как безумный.
– Чего они тут шарили? – орал он хриплым голосом. – Что вынюхивали?
– В-в-вась, ус-с-спокойся, – мать стучала от тряски зубами. – П-п-просто хотели з-з-знать, как живем. Я не п-п-пустила.
– Говорил тебе, дура, – он отшвырнул женщину и ринулся к кроватке, – от этой одни напасти! Убьюююю!
Мамаша успела вскочить, повиснуть на муже. Но он пер как бык. Схватил Аннушку. Та уже стала бордовой от крика. Мать успела впиться в ребенка с другой стороны. Василий не выпускал. Они боролись. Повалились на пол, сжав малышку в тисках. Девочка задыхалась в сплетении обезумевших животных тел. Внезапно острая, как нож, боль пронзила ножку. Послышался противный, разрывающий кости и ткани, хруст и нечеловеческий, похожий на животный, а не младенческий, крик. А потом Аннушка потеряла сознание.
Очнулась она нескоро. В ушах шумело. Глаза заволокло пеленой. Тошнота подкатывала к горлу, а все тело горело адским огнем и не могло пошевелиться. Аннушка закричала что было сил, пыталась повернуть головку, чтобы увидеть маму. Но даже намека на ее запах не было. Только белые стены, чужие люди.
– Пришла в себя, миленькая? – вокруг засуетилась девушка в белом халате. – Не кричи, солнышко. Гипс тебе наложили. Неприятно, я знаю, но все пройдет.
Она приготовила малышке бутылочку и попыталась накормить. Но Аннушка не понимала, зачем ей суют в рот противную соску. Ей нужна была мама. Родная, любимая. Девочка охрипла от крика, звала и звала единственного человека на свете. Боль не проходила. Тоска становилась все глубже. Она чувствовала, как посреди белых стен на нее опускается кромешная тьма.