обгрызенными ногтями, и губы расплывались в некрасивой, редкозубой, зато мечтательной улыбке. Наконец-то и она станет человеком! Пройдут, забудутся непрерывные ночные слезы. Останутся в прошлом похвальбы одноклассников: каждый день она только и слышала, что об отцах. Той папа телефон подарил, этой привез шубку из-за границы, третьей до сих пор книжки на ночь читает, как будто она ребенок. Катька срывалась – убегала в туалет и плакала там, пока классная руководительница, Светлана Кузьминична, добрая душа, не приходила за ней и не возвращала ласково, но твердо за парту.
Только в последний месяц Катя стала спокойнее. После новогодних каникул почти весь класс явился с новыми впечатлениями от семейных поездок, но она бросала безразличные взгляды на одинаковые изображения одноклассников – мальчишки обязательно на верхотуре: парапете моста, пьедестале памятника, пальме; девицы с туманными взорами в обнимку то с уличным фонарем, то с каким-нибудь баобабом.
Ей теперь и самой до заветного путешествия оставались считаные дни. Собраться с духом, чуть-чуть перетерпеть, и исполнится желание: она снова увидит папу.
В свои двенадцать лет девочка не бывала нигде, кроме родной Москвы. Здесь появилась на свет, здесь ходила в мамин детский сад в своем же дворе – выбегаешь из подъезда и сразу в ворота, – здесь же шестой год училась в школе. Тоже не бог весть какой дальний путь: пройти вверх между старых пятиэтажных домов, похожих один на другой как братья-близнецы, и свернуть налево по узкой тропинке. Десять минут, и ты на месте. Ни в кино, ни в театры они с матерью не ходили: на развлечения не было денег. Изредка ездили с классом в какой-нибудь музей, но культпоходы эти Катька не любила. Ни один учитель, ни один экскурсовод не умел рассказывать о картинах как папа. Он разыгрывал перед ней живые спектакли, изображал художников, смешно опуская очки на кончик носа, а все остальные только скучно бубнили.
Единственными дальними поездками в жизни Кати были летние путешествия к бабушке на дачу. Сто километров на электричке – вот и все приключение. На дворе двадцать первый век, а она даже на самолете ни разу не летала.
Зато Катя в отличие от большинства своих сверстников твердо знала, чего она в этой жизни хочет. Переехать жить в Прагу! Так подолгу смотрела на открытки, которые присылал ей отец, что почувствовала – это ее судьба. Влюбилась без памяти в средневековые шпили и башни, врезающиеся в синее акварельное небо. В мозаичные мостовые, блестящие в романтическом свете фонарей. Город манил, обещал вечное счастье.
Открыток от папы было всего три – по одной на каждое католическое Рождество, которое они провели в разлуке. Только последняя, четвертая, куда-то пропала. Катя долго ждала, до конца каникул, но обклеенная иноземными марками открытка на этот раз не пришла. Наверное, затерялась где-то на почте: последнее время изо всех углов неслось про «бардак в стране». Вот вам и результат. Потеряли! Или кто-то решил присвоить себе. Папа умел подбирать такие виды, в которые было легко влюбиться. При одной мысли о том, что другой человек – Катька представляла себе толстую нечесаную тетку – смотрит на ее открытку, девочку обдавало горячей волной ненависти. Попадись ей этот вор, разорвала бы на части! Каждая фотография была ее тайной дверью в другой, счастливый, мир – она смотрела на город и переносилась на улицы Праги. На первой открытке над заснеженными крышами вырастал готический собор с двумя острыми башнями и колокольней, увенчанной зеленым шпилем. От одного взгляда на него захватывало дух. Катя не поленилась, пошла в школьную библиотеку, хотя до этого бывала там два раза в год – когда выдавали учебники и когда приходило время их возвращать, – попросила книгу о Праге. Вычитала, что на папиной открытке фотография собора Святого Вита. Внизу страницы даже было маленькое черно-белое изображение этого чуда, которое строили шесть веков: тот же силуэт. Заодно и многое другое узнала. Казалось, попади она в Прагу, не растеряется ни на минуту: сразу поймет, куда идти. На второй открытке – эта была с надписью – красовался Карлов мост над рекой с непроизносимым названием «Влтава». Девочка пыталась рассмотреть статуи, которые стояли на парапете, даже лупу у бабушки выпросила. Но так и не поняла, что они изображают. В книге нашла описание каждой скульптуры, но очень путаное, с длиннющей историей, да еще без картинок – фигуры святых так и остались для Кати загадкой. Был бы рядом папа, он сумел бы объяснить. А третья открытка, Храм Девы Марии перед Тыном, стала ее талисманом-хранителем. Потрепанная и затертая, служила закладкой для учебников в школе, а летом перемещалась в любимую сумку, которую Катька всюду таскала с собой. Даже на даче, выходя с участка, не забывала прихватить старенькую кожаную торбу. Перед сном каждый вечер Катька доставала открытку, смотрела на фотографию, и ей становилось так тепло и хорошо, словно папа никуда не уезжал четыре года назад. Словно мама все еще была доброй. Словно они втроем по-прежнему любили друг друга…
– Катька! – Девочка резко отдернула руку от папки с паспортами. – Я тебе что сказала?!
– Вещи собрать… – Она втянула голову в плечи и попятилась: никогда не знаешь, что у матери на уме. – Я сумку сложила.
– Все вещи! До одной! – тут же зашипела мать. – Совсем ничего не понимаешь, больная?!
Лена резко рванула на себя дверцу шкафа. Огромный ворох поношенного разноцветного тряпья появился из недр, загораживая лицо матери. Женщина с ненавистью швырнула старые Катины вещи на пол.
– Зачем ты так?! – Лицо девочки переменилось, уголки губ задрожали. – Я бы аккуратно, сама…
– От тебя не дождешься!
– И зачем мне это там? Я из всего уже выросла.
– Заткнись! Сказано, собрать! – Мать сверкнула злыми глазами.
Девочка молча села на пол рядом с бесформенной кучей и стала аккуратно складывать ненужные вещи в стопки. Спорить себе дороже – рука у матери тяжелая, в прошлый раз синяк оставила на полспины. Две недели ходить больно было. Наверное, с дедом они опять поругались – вот мать и бесится. После смерти бабушки дурной характер этих двоих стал невыносимым. Только бабушке, доброй душе, и удавалось с ними справиться.
Бабулечка у Катьки была замечательная. Баловала ее как маленькую. Но вот умерла… Здоровье не выдержало. Мать тут же деда обвинила, а он все свалил на беспутную дочь. Пока они препирались, бабулечка, восковая и неподвижная, лежала в доме на перекинутой между табуретами доске. Катька отчетливо помнила каждую минуту тех дней: словно было это только вчера. Она не плакала. Глаза у нее были горячие и сухие – смотрела, как соседки моют покойницу, надевают на нее чистую рубашку, выплескивают воду в выгребную яму. Мать ненадолго переключилась с отца на дочь: назвала ее бессердечной тварью. Припомнила уличного котенка, над которым Катька ревела как полоумная, а над родной бабкой слезинки не пролила. Девочка ничего не могла с собой поделать – ей было так страшно и так давило в груди, словно это она сама умерла.
Мать с дедом разругались вдрызг. Едва бабушку закопали, Ленка, подхватив дочь, умчалась в Москву.
Два самых любимых человека – папа и бабушка – бросили Катю одну. Одиночество грызло ее изнутри и не давало дышать. Чтобы избавиться от удушья, Катька часто доставала свой детский альбом. Вот она, годовалый карапуз, сидит на руках у бабушки и хохочет, запрокинув назад пушистую голову. Вот папа на прогулке подбрасывает ее вверх, и она летит, улыбаясь, сначала в небо, а потом к нему в руки. До сих пор помнила это чувство восторга и счастья. Так скучала по нему! Бабушка и папа были надежными. Катька могла рассказать им все, что угодно, и они бы не посмеялись, как мать, над серьезными чувствами маленького человека. Всегда слушали с вниманием, все на свете понимали. А как они умели жалеть! У Катьки все-все сразу проходило – и обида на маму, которая опять не захотела слушать, и боль в животе от детсадовских страхов, и даже ссадины – вечно она падала на ровном месте – переставали жечь. А теперь уж никто ее не жалеет.
Дед с матерью словно с цепи сорвались. Один без конца обвинял в том, что выгнали их с бабкой из квартиры, отправили жить на дачу. Они пошли на поводу у единственной кровиночки, хотели устроить ей счастливую жизнь. И где это счастье?! Где тот муж, на которого и взглянуть косо было нельзя, не то что слово поперек сказать. Художник! Куда им до такого зятя! Только дед и понимал, что удачливый бездельник, лимита подзаборная, слишком сладко устроился: живет в чужой квартире, ест на чужой счет и в свое удовольствие дни-ночи малюет. И мать от деда не отставала – винила в том, что Витя уехал из-за него. Тот и не пытался скрывать, что ненавидит зятя, немца поганого, лютой ненавистью. За то, что он не работал, как все нормальные люди, не вставал в шесть утра, не ехал на службу. За то, что был вражеских кровей и даже не пытался этого скрывать. За то, что все у «этого фрица» – иначе дед отца и не называл – было шиворот-навыворот: и вера католическая, и понятия о жизни другие, и мечты постыдные – уехать из великой страны. При каждой встрече ветеран войны и заслуженный человек, глядя на зятя, прищуривал глаза и шипел: «Валил бы ты в свою Пруссию, фриц». Отец улыбался тестю и вежливо отвечал: «Обязательно. Всему свое время».
И действительно, когда Катя перешла во второй класс, папа вдруг собрался и уехал. Сказал, что летит в Прагу по делам – нашел человека, который готов купить несколько его картин для своего ресторана. А потом пропал. Конечно, он предупреждал, что, если все сложится удачно и ему предложат работу декоратора, – были такие намеки, – отказываться он не станет. Но ни мама, ни Катька в это не верили. Как же так?! В чужой стране, без семьи?
А вот у папы все получилось, и он решил не возвращаться из Чехии. Объявился только через семьдесят дней, за которые мама поседела наполовину и превратилась в злую ведьму. Позвонил на свою голову и такое услышал… А потом только изредка писал: узнавал, здорова ли Катенька и как дела у доченьки в школе. После каждого такого письма мать плакала навзрыд целые сутки – в гости к себе отец не звал и сам не обещал прилететь. От Ленкиных слезных просьб отмахивался: лишних денег на путешествия нет. Он зарабатывает, конечно, но едва хватает на жизнь: снимать маленькую квартирку и покупать еду. Но ни о чем не жалеет. В Праге ему легче и свободнее, чем в Москве. Здесь ценят и его самого, и то, чем он занят.