– А она?!
– А она вино и конфеты сохранила, хотела приятное нам сделать. А записку куда-то дела.
– Вот надо же! Лучше б наоборот.
– Не говорите, – женщина махнула рукой, – но Леночка, когда поняла, в чем дело, так переживала, так расстраивалась, что на нее саму было больно смотреть. Теперь что поделаешь? Новых родителей будем искать.
– Вы же сами знаете, – Иван Семенович обреченно вздохнул, – у нас людям самим часто жить не на что. Какие приемные дети? Мало кто на такое решится.
– Но ведь есть же и богачи! Вон, вчера в газетах писали, этот, наш…
– Такие о чужих бедах думать не будут. – Иван Семенович перебил, не желая направлять разговор в неприятное русло. – Их другие вещи интересуют. Не будем об этом.
Аннушка проснулась, только когда ее начал осматривать врач. Испугалась, не поняла, где очутилась, и залилась горькими слезами. Кое-как ее успокоили: сам Иван Семенович добрых двадцать минут погремушками над девочкой бренчал. Потом ее умыли, подмыли, переодели и понесли. В младшей группе, куда малышку определили после оформления, по стеночке стояло штук двадцать деревянных кроваток. В каждой из них копошился ребенок. Аннушка удивленно замерла на руках врача: никогда не видела так много детей сразу. В больнице в каждой палате было максимум по шесть человек, да и по возрасту ребята были разными. А тут как на подбор: все до года. Кто-то лежал безмолвно, уткнувшись лбом в решетку кровати, только изредка вздрагивая всем телом. Кто-то крутился с боку на бок, чтобы хоть чем-то себя занять. Кто-то плакал, безнадежно, протяжно. Кто-то стоял на четвереньках, раскачиваясь взад-вперед и подпевая себе «а-а-а-а», «а-а-а-а». И от этого заунывного пения становилось тоскливо и страшно.
Аннушку определили в свободную кроватку у окна. Рядом пустовала еще одна деревянная клетка. Все остальные места были заняты. По комнате, ворча себе под нос, ходила старая нянька. Она не успевала стаскивать со своих подопечных мокрые ползунки и надевать сухие штанишки. Стоило ей обойти всех по кругу, как оказывалось, что кто-то из группы успел уже снова напрудить. Распухшие от нагрузки ноги болели, думать старушка могла только об одном: как бы поскорее сесть и скинуть тапки, вытянуть натруженные ступни.
– Чего они ерунду всякую привозят? – снова забормотала старушка, дождавшись, когда врач положит Аннушку в кроватку и выйдет за дверь. – На кой черт полугодовалым карапузам книжки-тетрадки? Вчера вона от мэра-хера опять две коробки макулатуры приволокли. Помощь гуманитарная, чтоб им всем пусто было. Ты нам дай чего на пользу! Подгузников закупи. Пеленок одноразовых побольше.
Кто-то из детей громко вскрикнул: так, словно внезапно проснулся от привидевшегося кошмара.
– Вот именно! – пожилая женщина согласилась. – Дитя несмышленое и то понимает: так жить нельзя. А то в начале месяца по реестру пять пачек памперсов закупят на всю группу. Вроде как на месяц. Через неделю нету уже ничего. Как там начальство считает?! Мы эти подгузники как сокровища бережем. На ночь только надеваем. Днем вон с ползунками туда-сюда, как комбайн, без остановки. И на семь ночей только хватает. Это разве дело?!
Аннушка чувствовала, как ее крошечная голова взрывается от нарастающего вокруг шума. Дети плакали все громче, старушка, чтобы перекричать общий гвалт, тоже невольно повышала голос. Продолжала ругать начальство, власть и всех, кто устроил так, чтобы в стране было столько несчастных и брошенных детей. Спертый воздух, пропитавшийся парами детского пота и мочи, бурлил, давил на легкие. Спрятаться от него было негде – пустая кроватка, на дне клеенка, вот и все.
У няни закончились чистые ползунки. Она вздохнула с облегчением, собрала мокрые штанишки в охапку и понесла их вон. Теперь надо было ждать, когда появится из прачечной новая партия. А пока можно было передохнуть и исполнить мечту – сесть, наконец, в кухне, вытянуть ноги и выпить чаю. Не торопясь, слушая болтовню кухарок. Они там каким-то чудом все узнают первыми. Вот пусть и расскажут, откуда к ним новенькая прибыла.
После ухода няньки дети в группе словно взбесились. Все, как один, начали вдруг плакать, кричать. Аннушке не оставалось ничего другого, как присоединиться к общему хору: иначе нельзя было вынести этого ада. Сколько продолжался кошмар, она не знала – просто плакала навзрыд вместе со всеми.
А потом дверь в группу открылась, и на пороге возникли двое: молодая женщина с большой сумкой и та самая няня, которая меняла ползунки. Девушка тут же бросилась к одной из кроваток, вытащила из нее четырехмесячного мальчика и прижала к себе, стала целовать. Ребенок, мокрый с головы до ног, тут же оставил на платье матери темные следы. Дети притихли. Прижались лицами к решеткам – кто лежа на боку, кто привстав на колени – и стали ревниво наблюдать за разворачивавшейся на их глазах сценой.
– Маленький мой, – причитала молодая женщина, стягивая с малыша одежку, – описался.
– Да уж менять замучились, – пожаловалась нянька, – ты подгузники-то принесла?
– Принесла, тетя Люба. Как вы велели.
– Вот и надевай сразу. Хоть чистеньким полежит.
Девушка раскрыла сумку, не выпуская ребенка из рук, достала одежку, подгузник и стала возиться с сыном, беспрестанно воркуя над ним.
Аннушка напряглась в своей кроватке как струна. В интонациях женщины ей послышался голос собственной матери – такой ласковый, такой нежный. Она не могла понять, почему так долго они вдали друг от друга. Ее не пугали ни боль, ни побои – готова была все вынести, лишь бы оказаться на руках у мамы, как этот счастливый малыш.
– Ночью спал? Уже какал сегодня? – девушка сыпала вопросами.
Тетя Люба терпеливо ей отвечала. Чего не помнила, выдумывала на ходу, чтобы не расстраивать мамочку.
– Ты лучше скажи, что там с общежитием? Договорилась?
– Пока нет, – девушка расстроенно опустила голову, – говорят, с ребенком держать не станут. Нас в комнате и так пять человек.
– А квартиру снять нельзя?
– Ну что вы! С моей зарплатой?! Надо хоть институт закончить, тогда повышение дадут.
– Долго тебе еще?
– Нет. Полтора года осталось.
– А Ванюшка как же?! – тетя Люба расстроилась. – Он за полтора года превратится здесь невесть во что. Сама будешь не рада.
– Вы думаете? – Девушка посмотрела на няню испуганными глазами.
– Не думаю я ничего, точно знаю! Тридцать лет уж работаю. Приходят детишки, глазки умненькие, живые. А через полгода глядишь – бревно бревном. Лежит, ни на кого не реагирует. Ты хоть и ходишь сюда каждый день по три раза, а толку мало. Ребенку дом нужен, семья.
– Где же ее взять, семью-то…
– Тоже мне беда. Молодая, красивая. Мужа ищи!
– Прямо так их и приготовили, этих мужей.
– Надо пытаться, – няня вздохнула, – под лежачий камень вода не течет. А родителей-то у тебя нет?
– Есть, но далеко.
– И что же?! – тетя Люба выкатила глаза. – Внука видеть не хотят?
– Они и не знают о нем, – девушка, переодев малыша, прижала его к себе и стала кормить, – я сказать побоялась. Отец убьет.
– Вот дура-то где! – старушка покачала головой. – Я думала, ты на всем белом свете одна. Потому тебя Иван Семенович и пожалел, разрешил оставить Ванюшку. Домой езжай, к маме с папой! Повинишься. Куда денутся? Примут!
– Но как же…
– Знать я ничего не желаю, – няня обиженно отвернулась, – а чтобы Ванюшки твоего к лету тут не было. К родителям вези. Заживет хоть как человек!
Аннушка обхватила перекладины своей кроватки обеими ручками, сжала кулачки так, что пальчики побелели и, не отрываясь, смотрела на счастливого младенца, который лежал у матери на руках и, бесстыдно причмокивая от удовольствия, сосал полную грудь. Она закрыла глаза и вспомнила запах своей мамы: сладкий, любимый. И оттого, что нельзя было сейчас его вдохнуть, нельзя было прикоснуться к родимой, стало так больно…
Как только мама Ванюшки ушла, нянька полезла в пакет, оставленный ею у сына под кроватью. Вытащила пачку подгузников, отсчитала восемь штук – на всех, кому по весу подходят – и стала переодевать детей.
– Бедненькие, – причитала старушка, застегивая на Аннушке памперс, – вот хоть и вам чуточку счастья перепало. Полежите, сердешные мои, немного сухими.
Глава 7
Уже несколько месяцев после записи программ, после каждого эфира Маша тут же бросалась к телефону – нет ли пропущенных вызовов? Нет. Ни Тамара Михайловна, ни даже Алла, сразу же профессиональным чутьем уловившая ее настрой, не звонили. Когда выдавались свободные от работы вечера, они с Олегом садились за компьютер и прочесывали все доступные базы данных о детях, оставшихся без родителей. Чтобы войти в систему, каждый раз приходилось заново ставить галочки напротив доступных параметров поиска. Цвет глаз – карий, черный, серый, голубой или зеленый; цвет волос – черные, темные, светлые, рыжие, русые, светло-русые или темно-русые…
Система искала, выдавала скудные сведения: имя, месяц и год рождения, глаза, волосы, темперамент. Характер у всех малышей в базе был одинаковый – «спокойный». Фотографии нередко бывали размытыми, на многих изображениях младенцы спали. А некоторые детки лежали в боксах, обвитые капельницами и медицинскими трубками. Таких картин, ярких напоминаний о собственном малодушии, Молчанова боялась больше всего…
Наутро она набирала указанные под выбранными анкетами детей номера телефонов. Чаще всего включался факс или не брали трубку. Если под контактными данными было указано точное время, в которое нужно звонить – к примеру, третий понедельник месяца, после 15:00, – линия в этот период была беспросветно занята. А когда удавалось наконец услышать человеческий голос, нередко выяснялось, что этот ребенок давно устроен, и такие ответы Маша любила больше всего. Но чаще случались совсем другие разговоры. Убийственные, тяжелые. Несовместимые с жизнью болезни и недуги, на которые не было даже намека в анкетах детей, всплывали во всех подробностях.
От общедоступной базы не было толку. Молчанова начала пробиваться к региональному банку данных. Чтобы на месте получить консультацию специалиста, а не висеть часами и неделями на телефоне, нужно было заранее записаться на прием. За двадцать один день вежливый женский голос в трубке назначил время и посоветовал заранее, накануне визита, выбрать на сайте приглянувшиеся анкеты.