Я поморщился.
– Не смешно.
За две недели до этого мы оставили изучение «Цезаря» и перешли к «Макбету». Однако в тот день, когда Фредерик начал объяснять нам структуру трагедии, мы не смогли сдержаться и не процитировать реплику из «Цезаря», и то, что началось как простое обсуждение, вскоре переросло в спор.
– Нет, вы неправильно поняли, – произнес Александр, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. – Я говорил, что трагическая структура, как мы видим ее в «Макбете», превращает «Цезаря» в теленовеллу.
– Какого черта это значит? – спросила Мередит.
– Пожалуйста, не ругайся, Мередит, – мягко сказал Фредерик.
Рен выпрямилась (она сидела на полу) и осторожно поставила чашку на блюдце, стоявшее между ее коленей.
– А я как раз понимаю, – оживилась она.
– Тогда ты объяснишь всем остальным, не так ли? – Ричард.
– Макбет – хрестоматийный трагический герой.
– Трагический порок. Честолюбец. – Филиппа.
– Апчхи! – Я.
– А его жена – хрестоматийная злодейка трагедии, – добавил Джеймс, переводя взгляд с Рен на Филиппу, словно вымаливая у них согласие. – В отличие от Макбета, она не испытывает ни малейших угрызений совести по поводу убийства Дункана, что создает почву для любого другого злодеяния, которое они совершат.
Мередит пожала плечами, лениво теребя прядь волос.
– Тогда в чем разница? – скептически спросила она. – Это тот же Цезарь. Брут и Кассий убивают Цезаря, чем предопределяют дальнейшую катастрофу.
Рен захлопала ресницами и ответила – несколько удивленно:
– Но они же не злодеи? Ну… Кассий, возможно, зато Брут делает все на благо Рима.
– «Не потому, что я любил Цезаря менее, но потому, что я любил Рим более»[23], – процитировал Джеймс.
– Такова твоя точка зрения, Рен? – спросил Ричард.
– Ее точка зрения – это и моя точка зрения, – изрек Александр, сместившись на самый край диванчика и согнув длинные ноги так, что колени оказались почти на уровне груди. – «Цезарь» относится к другому роду трагедий, нежели «Макбет».
– И в какой он категории? – Мередит.
– Черт меня подери, если я знаю. – Александр.
– Александр! – Фредерик.
– Прошу прощения. – Александр.
– По-моему, ты слишком усложняешь, – встрял Ричард. – У «Цезаря» и «Макбета» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Нечто среднее: Брут. – На его губах заиграла слабая, почти ленивая улыбка. – Наверное, его можно приравнять к Банко.
– Погоди, – начал я. – Что делает Банко…
Но Джеймс с выражением крайнего негодования на лице прервал меня.
– Ты считаешь, что Цезарь трагический герой?
– Очевидно, – фыркнул Ричард. – Кто еще?
– Хм, да. – Филиппа ткнула пальцем в Джеймса. – Брут.
– Антоний ясно это показывает в пятой сцене пятого акта, – добавил Александр. – Там твоя реплика, Оливер. Что он говорит?
– «То римлянин был – благородней всех.
Все заговорщики… – Апчхи! – …за исключением
Его, так поступили, как он сам,
Из ненависти к Цезарю; один
Он, повинуясь чести и любви
К общественному благу, к ним пристал»[24].
Александр пожал плечами и добавил:
– Вот оно.
– Нет, – Ричард покачал головой. – Брут не может быть трагическим героем.
Джеймс смотрел ошарашенно.
– Почему?
Ричард едва не расхохотался.
– Ведь у него по крайней мере четырнадцать трагических пороков! Предполагается, что у героя должен быть всего один.
– Цезарь амбициозен, как и Макбет, – заявила Мередит. – Элементарно. Самый главный трагический порок Брута состоит в том, что он настолько туп, что не слушает Кассия.
– Как может Цезарь быть героем? – осведомилась Рен и посмотрела на Ричарда. – Он умирает в третьем акте.
– Да, но пьеса названа его именем, верно? – выпалил Ричард: он так спешил это объяснить, что слова вырывались прямо на вдохе. – Как и остальные трагедии.
– Серьезно? – произнесла Филиппа ровным тоном. – Ты собираешься строить аргументацию, отталкиваясь от названия пьесы?
– А я все еще жажду услышать про четырнадцать пороков, – заметил Александр.
– Я не имел в виду, что их точно четырнадцать, – тихо вымолвил Ричард. – Попробую выразиться по-другому… Невозможно выделить, что именно приводит к тому, что он кончает с собой.
– Разве нельзя утверждать, что трагический порок Брута в его непреодолимой любви к Риму? – спросил я, переведя взгляд на Джеймса, который, прищурившись, пристально разглядывал Ричарда.
Фредерик безмолвно застыл у доски, слушая нас.
– Нет, – повторил Ричард, – помимо прочего есть его гордость, его самодовольство, тщеславие…
Ясный голос Джеймса прорезал низкий, царапающий баритон Ричарда.
– Но ведь это по сути – одно и то же, что ты должен понимать лучше всех.
В галерее воцарилась гробовая тишина. Джеймс стиснул зубы и уставился на Ричарда. Я знал, что он не собирался говорить вслух ничего подобного, и мое сердце бухало так, будто я сам сболтнул это несколько секунд назад.
– Что ты сказал? – спросил Ричард ледяным тоном, и волосы у меня на затылке встали дыбом.
Джеймс сглотнул и ответил:
– Ты меня слышал.
– Да, мать твою, слышал, – процедил Ричард, и от звука его голоса у меня мурашки побежали по спине, замораживая все позвонки. – Я даю тебе возможность забрать свои слова обратно.
– Джентльмены. – Я почти забыл, что Фредерик был в комнате: он говорил очень тихо, и на мгновение мне почудилось, что он сейчас потеряет сознание, шокированный ситуацией. – Хватит.
Ричард, который практически сполз с кушетки и наклонился вперед, как зверь, готовившийся к прыжку, резко откинулся на подушки.
Джеймс нервно облизнул нижнюю губу и отвел взгляд.
– Прошу прощения, Ричард, – коротко и сухо произнес он. – Мне не следовало так говорить.
Гнев исчез с лица Ричарда, подобно молниеносной вспышке, хотя в его глазах осталась неожиданная удрученность… но лишь на мгновение. Он печально улыбнулся.
– Полагаю, критику в свой адрес я заслужил. Я даже не извинился за ту маленькую выходку в день первой репетиции. Мир, Джеймс?
– Да, конечно, – ответил он, подняв голову и немного расслабив плечи. – Мир.
После неловкой паузы, во время которой я обменялся быстрыми, озадаченными взглядами с Филиппой и Александром, Мередит сказала:
– Ради бога, это просто пьеса.
– Что ж, – вздохнул Фредерик, снимая очки и протирая линзы краем рубашки. – Дуэли случались и по иным – совсем несущественным – поводам.
Ричард вскинул бровь, посмотрев на Джеймса в упор.
– Мечи, за столовой, на рассвете?
– Только если Оливер будет моим секундантом. – Джеймс.
– «Но я, надеясь жить,
Готов и умереть»[25].
– Прекрасно. Мередит может быть моим секундантом. – Ричард.
– Спасибо за вотум доверия, Рик. – Александр.
Ричард рассмеялся, и напряжение покинуло комнату, будто воздух – надувной шарик. Мы вернулись к нашему спору и продолжили обсуждение, но теперь в цивилизованной манере. Я украдкой наблюдал за Джеймсом и был уверен, что я – не единственный, кто чувствовал себя неловко.
Между всеми нами всегда было легкое соперничество, но никогда прежде мы не проявляли столь открытой враждебности. Я наблюдал, как мои одногруппники успокоились, сели, пригладили взъерошенные волосы. Сделав глоток чая, я подумал, что мы слишком остро реагируем. Актеры по природе своей изменчивы: алхимические создания, состоящие из легко воспламеняющихся элементов: эмоций, эго и зависти. Подогрейте их, перемешайте, и порой получите золото, а порой – катастрофу.
Сцена 12
Хеллоуин приближался, словно тигр в ночи, крадучись и под покровом темноты. Всю вторую половину октября небо было затянуто тучами и штормило, а Гвендолин почти каждое утро приветствовала нас фразой: «Какая ужасная шотландская погода!» По мере приближения зловещего дня невозможно было подавить нарастающее возбуждение среди студентов. Утром тридцать первого, когда мы наливали себе кофе в столовой, нас уже преследовали шепотки. Каждый хотел знать, что произойдет сегодня ночью на пляже, продуваемом всеми ветрами.
Мы были слишком взволнованы, чтобы сосредоточиться, и Камило отпустил нас уже через двадцать минут после начала занятия, велев нам: «Проверить силу наших чар». Но и в Замке мы избегали друг друга: забились по углам и бормотали под нос реплики, как обитатели сумасшедшего дома.
С приближением волшебного часа мы, один за другим, двинулись через лес.
Ночь была зловещей и душной, и я отчаянно пытался не сбиться в темноте с лесной тропы, чувствуя на коже дуновение легкого ветерка. Невидимые корни тянулись вверх, чтобы схватить меня за лодыжки, а один раз я потерял равновесие и упал. Внезапно ветер усилился: влажный запах озона (приближалась гроза) ударил мне в нос. Я с трудом поднялся и пошел осторожнее, сердце билось быстро и часто, как у нервного кролика.
Когда я добрался до цели, то на мгновение испугался, что опоздал. Мой костюм: черные брюки, сапоги, куртка и белая рубашка – все в стилистике Первой мировой (спасибо студии искусств третьего курса) – не подразумевал наручные часы. Я замер на опушке и снова посмотрел на склон холма – в сторону особняка. Мягкий желтоватый свет тускло горел в трех или четырех окнах, и я представил себе, как несколько студентов, весьма осмотрительных, чтобы отважиться пойти на пляж, робко выглядывают наружу. Неподалеку от меня хрустнула ветка, и я резко обернулся.
– Кто там?
– Оливер? – голос Джеймса.
– Да, это я. А ты где?
Он появился из-за деревьев, в полумраке его лицо казалось бледным овалом. Он был одет почти так же, как и я, но на его плечах поблескивали серебряные эполеты. Он улыбнулся, сверкнув белыми зубами.