Теплая ладонь легла мне на затылок – я не знал, чья именно.
– Это не постановочный удар, – сказал Александр.
– Конечно, мать его, нет, – прошипел Джеймс. – Дыши, Оливер.
Я попытался расцепить челюсти и вдохнуть. Поднял взгляд на Джеймса, и его ладонь скользнула на мое плечо.
– Он пытался снова раздробить тебе запястья? – спросил я.
Джеймс взглянул на полосу света, косо падавшего между кулисами на сцену. Колин еще разговаривал со слугой.
– Да.
– Он что, нарочно творит это дерьмо? – хрипло спросил Александр. – Он едва не оторвал мне голову, когда я ударил его ножом, но я подумал, что парень просто снова увлекся.
– Ты видел руки Джеймса? – поинтересовался я.
Джеймс шикнул на меня, но расстегнул пуговицу левой манжеты и закатал рукав. Даже в полумраке мы смогли разглядеть уродливые синяки на его коже. Александр смотрел на них несколько секунд, после чего на одном дыхании выпалил целую очередь непристойностей.
Джеймс опустил манжету и согласился:
– Именно так.
– Джеймс, – сказал я, – мы должны что-то предпринять.
Он повернулся, и свет софита окрасил одну половину его лица в желтый. Приближалось время антракта.
– Ладно, – произнес он. – Но без Фредерика и Гвендолин.
– Что будем делать? – спросил я.
Александр жестко посмотрел на нас обоих.
– Знаете что? Если он хочет драки, мы ее устроим.
Джеймс нахмурился, но ничего не ответил. Я дотронулся до мочки уха. Пронзительный звон стихал, однако до сих пор докучал мне, как назойливая муха.
– Александр, это самоубийство, – ответил я.
– С чего бы?
– Он крупнее, чем мы все, вместе взятые.
– Нет, идиот!.. Он – крупнее каждого из нас. – Александр пристально посмотрел на меня.
Свет софитов внезапно погас, и публика разразилась аплодисментами. И вдруг мимо нас пронеслись люди. В темноте невозможно было разобрать, кто есть кто, но мы знали, что один из них – Ричард. Александр толкнул нас с Джеймсом к переплетению строп. Тяжелые канаты стонали и качались за нашими спинами, будто корабельные снасти.
Александр сунул голову прямо между нами, и я почувствовал его дыхание, пропитанное запахом сигарет и самокруток. Его рука стиснула мое плечо мертвой хваткой. В ушах гремели аплодисменты.
– Слушайте, – прошептал он, – Ричард не сможет отбиться от нас троих разом. И завтра, если он попытается что-то сделать, мы дадим ему праведный пинок под зад.
– «Протягиваю руку. Дело стоит
Того, чтоб им заняться», – сказал Джеймс после секундной заминки.
Я тоже чуть-чуть помедлил.
– «От души скажу и я: аминь».
Александр с силой сжал мою руку.
– «И я. Посмотрим,
Кто может помешать теперь, когда
Решен вопрос согласно всеми нами!»[43] – Он немного помолчал и добавил: – А потом пусть тупой ублюдок делает что хочет.
Александр отпустил нас, когда в зале зажегся свет и зрители по другую сторону занавеса встали со своих мест и направились в вестибюль.
Я посмотрел на сцену – несколько первокурсников в черном уже вовсю работали: ребята наводили порядок на «месте преступления».
Мы трое обменялись мрачными взглядами и больше не произнесли ни слова. Я поплелся следом за Джеймсом, чувствуя покалывание в конечностях и ощущая то же самое, что и неделю назад, – беспокойство и нетерпение одновременно.
Сцена 7
Дни проходили в суете, и пятница наступила очень быстро. Если не считать издевательств Ричарда, премьера прошла гладко, и в коридорах училища нас щедро хвалили. Музыканты и вокалисты, правда, остались в стороне – не впечатленные нами, трагикомичными клоунами, у которых не было ничего сопоставимого с музыкой, – зато остальные смотрели на нас широко распахнутыми от восхищения глазами. Откуда им знать, что стоять на сцене и произносить чужие слова как свои собственные – это не столько акт храбрости, сколько отчаянный рывок на пути к взаимопониманию? Попытка создать тонкую связь между говорящим и слушателем и передать что-то – по сути, что угодно.
В пятницу мы были рассеянны. По крайней мере я. Утром я почти не слушал лекцию Фредерика, а на тренировке Камило мои мысли ушли так далеко, что я позволил Филиппе опрокинуть меня, когда мы выполняли упражнение на равновесие. Александр бросил на меня нетерпеливый взгляд, который явно означал: «Возьми себя в руки».
После занятий я вернулся в Башню с кружкой горячего чая и «Театром зависти» Рене Жирара, надеясь отвлечься от дюжины тревожных предчувствий, связанных с предстоящей ночью. К тому времени я уже не испытывал к Ричарду никакой симпатии: безжалостная, цепкая враждебность, которую он демонстрировал в течение нескольких недель, оставила более глубокое впечатление, нежели три года безмятежной дружбы. Однако я знал, что никакое возмездие с нашей стороны не останется безнаказанным. То, что началось, насколько я мог понять, с мелкой обиды Ричарда на Джеймса (когда последний указал первому на его место), каким-то образом набухло, раздулось и выросло, будто раковая опухоль, пока не охватило всех нас. Любой непредвзятый наблюдатель счел бы это грандиозным состязанием в ненависти, но всякий раз, когда я пытался убедить себя, что это действительно пустяки, голос Фредерика тихо напоминал мне, что дуэли случались и по сущим пустякам.
Но меня угнетала не только реальная перспектива суровой расплаты за нашу вражду с Ричардом. В пятницу вечером должна была состояться актерская вечеринка, которую всегда устраивали четверокурсники. Мне казалось, что после того, как мы поставили настоящий спектакль, нас должны освободить от планирования подобных мероприятий. Но кто я такой, чтобы бросать вызов традициям? Примерно через час после финала большинство студентов театрального отделения Деллехера и самые смелые парни и девчонки других отделений вторгались на первый этаж Замка – а иногда и на второй, хотя редко кто осмеливался подняться в Башню, – чтобы отпраздновать удачное начало и выпить за удачное окончание.
Мередит и Рен, которые не появлялись на сцене после второго акта, милостиво согласились прокрасться в Замок и подготовить все к ночи буйного веселья. Гостям и главным участникам действа, которые нагрянут сюда, не придется ничего делать, кроме как вовсю славить Диониса и потакать ему.
Ну а дежурные позаботятся о том, чтобы убрать беспорядок на следующее утро.
В половине седьмого я неохотно закрыл книгу и спустился на второй этаж, а затем поплелся по лестнице и заглянул в столовую. Мебель уже сдвинули, чтобы освободить место для танцпола. В одном углу возвышались колонки, нахально позаимствованные из будки звукорежиссера, вдоль плинтусов к розеткам тянулись кабели.
Я покинул наш Замок и направился к Фабрике, по пути сделав крюк. Моя тревога нарастала и с каждой минутой все больше и больше походила на ужас.
Должно быть, он отражался на моем лице, когда я открыл дверь гримерки. Как только я переступил порог, Александр схватил меня за куртку и выволок обратно. Когда мы добрались до погрузочной площадки, он сунул мне в рот раскуренный косяк.
– Не нервничай, – сказал он. – Все будет хорошо.
Не уверен, что кто-нибудь когда-нибудь так ошибался.
Я послушно пыхтел косяком, пока от него не осталось полдюйма. Александр забрал его, высосал до кончиков пальцев, бросил в сторону и повел меня в гримерку. Мои дурные предчувствия на задворках сознания сменились паранойей.
Время тянулось медленно, пока я накладывал грим, натягивал костюм и рассеянно – вместе с остальными – выполнял дыхательную гимнастику. Джеймс, Александр, Рен, Филиппа и я прислонились к стене в коридоре, раскинув руки, чтобы расправить диафрагму, и напевали:
– «О, войте! Войте! Войте! Вы из камня —
Из камня, люди!»[44]
Вдруг откуда-то появился первокурсник в наушниках, который заявил нам, что у нас пять минут до начала. Мое сердце пропустило удар, а потом все понеслось, словно кино на ускоренной перемотке.
Плебеи-второкурсники высыпали из соседних гримерок и поспешно заняли свои места за кулисами, торопливо застегивая рубашки и манжеты или прыгая по коридору в попытках завязать шнурки ботинок. Филиппа потащила меня в женскую гримерку и кинула на стул. Она набросилась на мою голову с расческой и тюбиком геля для волос, когда на сцене уже вспыхнул свет и первые строки пьесы затрещали в динамиках за кулисами.
Флавий:
– «Пошли домой, бездельники, – домой!
Иль нынче праздник?»[45]
Филиппа шлепнула меня по щеке.
– Оливер!
– Черт, что?..
– Готово, убирайся отсюда, – хмуро ответила она, глядя на меня сверху вниз, уперев одну руку в бедро, а другой еще сжимая гребень.
– Извини, – сказал я, поднимаясь со стула. – Спасибо, Пип.
– Ты что, под кайфом?
– Нет.
– Обделался?
– Да.
Она поджала губы и покачала головой, но ничего не сказала. Я не был вполне чист, но и не был целиком под кайфом, и она наверняка знала, что во всем нужно винить Александра. Я вышел из женской гримерки и слонялся по коридору, пока мимо не промчался Ричард, обратив на меня не больше внимания, чем на облупленную краску на стене. Я последовал за ним, отстав на полшага, выскочил на сцену, ярко освещенную софитами и произнес со всей искренностью, на которую был способен:
– «Тс!.. Цезарь говорит»[46].
Первый и второй акты пронеслись как дождливый фронт урагана. Атмосфера наэлектризовалась, но и мы, и зрители предчувствовали, что самое худшее еще впереди. Когда появилась Кальпурния, я наблюдал за ней из-за кулисы. Ричард и Мередит вроде бы преодолели взаимные разногласия или, по крайней мере, забыли о них на время представления. Он был груб с ней, но не жесток. Она – нетерпе