Не имеет значения, где я сплю, решил я. Ничто не имело особенного значения после того, что мы сделали прошлой ночью, и того, что видели и о чем говорили сегодня утром.
Наши две души – если не все шесть – уже конфискованы. Так мне казалось в ту минуту.
– Ладно, – ответил я. – Хорошо.
Она кивнула и вернулась в комнату. Я пошел следом за ней, закрыв за собой дверь. Одеяло и подушки на кровати были разбросаны. Я как был, в джинсах, растянулся на простыне. Я ведь собирался спать в одежде.
Ладно, мы сможет подремать. И ничего более.
Мы не прикасались друг к другу, даже не разговаривали. Она забралась в постель и легла на бок, спрятав руку под голову. Она наблюдала, как я устраиваюсь, взбивая подушку. Когда я угомонился, она, наконец, смежила веки. Но слезы просачивались, выкатывались из ее глаз, проскальзывали между ресницами и медленно высыхали на щеках. Я старался не обращать внимания на то, как она дрожит на матрасе. Это напоминало тиканье каминных часов в Замке: мягкое, настойчивое, которое невозможно игнорировать. Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем я поднял руку, не глядя на нее. Она замерла, потом придвинулась поближе и положила голову мне на грудь. Я обнял ее.
– Боже, Оливер, – произнесла она сдавленным голосом, зажимая рот ладонью, чтобы не закричать.
Я погладил ее по волосам.
– Тсс, – прошептал я. – Не надо. Я знаю.
Сцена 4
«Цезаря», конечно, отменили, да и лекции мы не посещали. Мы дважды пили чай с Фредериком в Халсуорт-хаусе, и Гвендолин однажды поужинала с нами, но после их визитов мы вообще никого не видели, кроме дежурившей в коридоре медсестры.
Приближался День благодарения, а вместе с ним и краткосрочные каникулы. Во вторник нам разрешили вернуться в Замок и собрать наши вещи. Вечером мы собирались посетить поминальную службу по Ричарду, где мы впервые с той злополучной вечеринки должны были увидеть остальных.
Замок был пуст, но в нем что-то изменилось. В воздухе витал запах химикатов, резины и пластика, а еще чувствовался пот дюжины невидимых незнакомцев. Я выглянул в окно: лестницу, ведущую к причалу, оцепили жирным желтым перекрестьем полицейской ленты.
В Башне все, кажется, находилось на своих местах, но я тщательно перебирал вещи, задаваясь вопросом, действительно ли я оставил книгу на краю прикроватного столика и были ли мои ящики чуть приоткрыты. Я вытащил чемодан из-под кровати и быстро покидал туда рубашки и брюки – и чистые, и грязные, – бросив их поверх разномастных туфель, носков и свернутых шарфов. Джеймс упаковал сумку даже вдвое быстрее – с необычной для него небрежностью. Мне стало интересно, чувствует ли он то же, что и я, что мы – чужаки в собственной комнате. Впервые я с нетерпением ждал, когда поеду на несколько дней домой.
Я стащил чемодан вниз по винтовой лестнице, ругаясь, ворча и хватаясь за перила, когда колесики едва не проехались по моим кроссовкам. В библиотеку я ввалился вспотевший и раздраженный. Джеймс в одиночестве стоял перед камином, засунув руки в карманы и нахмурившись. Я рухнул в кресло.
– Неужели огонь горел все это время? – спросил я.
– Нет, – ответил он и схватил медную кочергу, висевшую на стене.
Он стоял между мной и камином, подбрасывая в огонь пару тощих дровишек.
– Я его разжег.
– Но почему?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Просто без огня все казалось неправильным.
– Теперь все кажется неправильным, – произнес я.
Он опустил голову, но я не видел его лица: Джеймс стоял спиной ко мне. Он вновь поворошил в камине кочергой.
– Ты летишь домой сегодня или завтра? – спросил я.
– Сегодня ночью. Успел заполучить билеты на самый поздний рейс: купил в последнюю минуту.
Два предыдущих года мы с Джеймсом оставались на День благодарения в Замке. Но уже в понедельник декан Холиншед сообщил нам, что впервые за двадцать лет кампус закрывается на все время студенческих каникул.
– Поедешь в аэропорт с нами? – спросил я.
– Да. Мой отец предложил заплатить за такси, но, честно говоря, это абсурд, и мне не понравится долго торчать здесь в одиночестве.
Камило предложил отвезти нас в международный аэропорт О’Хара. Оттуда Мередит полетит в Нью-Йорк, Александр – в Филадельфию, Джеймс – в Сан-Франциско, а Рен – в Лондон вместе с тетей и дядей, которые приехали накануне. Они взяли номер в единственном приличном отеле Бродуотера, ведь Халсуорт-хаус был занят. Я направлялся в Огайо. Кстати, выяснилось, что Филиппа не покинет границы штата Иллинойс. Когда на нее надавили, она призналась, что с некоторых пор живет в Чикаго. А где сейчас, интересно, обитают остальные члены ее семьи? Мы и понятия не имели.
– Они в курсе того, что случилось? – спросил я. – Твои родители.
– Мой отец – да. Сомневаюсь, что он сообщил маме, ее очень легко расстроить.
– Я своим не скажу. Если протреплюсь, они будут орать, чтоб я бросил училище.
– Ты правда хочешь сюда вернуться, да?
Я тоже нахмурился и настороженно посмотрел на него, но Джеймс так и не отвел взгляда от камина.
– Конечно, хочу. Ненавижу Огайо. А ты… нет?
– Ненавижу ли я Огайо? – Его голос был далеким и отвлеченным.
– Джеймс, хватит… Ты хочешь сюда вернуться? – настойчиво спросил я.
– Да, разумеется, хочу. – Он, наконец, посмотрел на меня и оперся о каминную полку, будто был слишком уставшим, чтобы удержать собственный вес. – Но я напуган.
– Чем? – спросил я, хотя понимал: тут много еще чего можно испугаться.
Он задумался.
– Тем, что происходит сейчас. – Он грустно улыбнулся, вздохнул и бросил взгляд на часы. – Уже шесть, – сказал он. – Нам пора.
– О’кей. – Я неохотно выбрался из кресла.
Снаружи сгущались сумерки. Я прошел к двери. Джеймс оставался в прежней позе, опершись о полку. Я помедлил.
– Идешь?
Он моргнул, глядя на меня с выражением полного недоумения, словно только что проснулся после сна, который уже не мог вспомнить.
– Да, – ответил он.
– О’кей.
Я оглянулся на Джеймса и покатил чемодан за собой. Оставил его у двери, где громоздились вещи Мередит, Филиппы и Александра. Как я и предполагал, багаж Рен находился в отеле. Я ждал Джеймса на крыльце, застегивая пальто, чтобы защититься от промозглого ветра: холод наступил примерно в середине ноября.
Джеймс появился на пороге через минуту или две, растирая ладони.
– Ты в порядке? – спросил я.
– Просто пришлось тащить тяжелую сумку.
Я кивнул, и мы побрели по знакомой тропинке, которая вилась через лес и вокруг озера. Некоторое время мы шли в сумеречной тишине, только в кронах деревьев ухала сова, возможно, та же самая, что и в субботу вечером.
– Тебе не кажется, что это как-то нездорово? – спросил я, когда тропинка, наконец, привела нас к опушке леса и за деревьями стали проглядывать случайные проблески воды.
– Ты о чем?
– Я имею в виду прощальную церемонию на пляже, – сказал я. – Ну… я думал, что они постараются организовать все как можно дальше от озера.
– Наверное. Музыка, которую они выбрали, – она чересчур праздничная… И вообще все оформление…
– Да. Поэтому я жутко нервничаю. И я больше не доверяю озеру. Как будто оно теперь против нас.
Он насупился.
– В смысле?
– Сначала Хеллоуин, потом… сам знаешь что, – произнес я. – Может, мы разозлили какую-то наяду. – Я пожал плечами, чувствуя себя глупо, но одновременно не в силах избавиться от навязчивой мысли. – Вдруг Мередит права и нам не стоило купаться голышом в начале учебного года?
– Будто это какой-то языческий ритуал? – спросил Джеймс, его голос не звучал мягко и полнился отвращением. – Боже, Оливер! Спи с ней, если должен, но не позволяй ей вот так пробираться в свою голову. – Он поджал губы.
Я замер, а Джеймс немного прошел вперед, прежде чем обернулся. Он помедлил на половине подъема вверх – ландшафт здесь становился неровным: начинались холмы.
– Что такое?
– Все не так, – признался я.
– Не так?
– Я не сплю с ней. – Я сообразил, что он собирается спорить, и добавил: – Ну… ты понимаешь, фигурально.
– А разве это имеет значение? – резко спросил он.
– Что?
– Фигурально ли это.
– Прости?
Он повысил голос, и тот, как нож, прорезал лесную тишину.
– Тебе не следует с ней спать, поскольку я не думаю, что ты относишься к разряду идиотов, которые были бы счастливы завалиться вместе с ней в койку.
Я пялился на него, слишком озадаченный, чтобы разозлиться.
– Джеймс, о чем ты говоришь? – спросил я.
Он внезапно отвел взгляд в сторону.
– Ты и она, – начал он, уставившись на деревья, и поморщился, будто сказанные им слова оставили на языке дурное послевкусие. – Ты совсем не сечешь, Оливер? Неважно, спишь ты с ней на самом деле или нет… это выглядит не очень хорошо.
– С каких пор тебя заботит моя личная жизнь? – недоуменно выпалил я.
Что случилось с Джеймсом? Его новая грань, суровая и надменная, была чересчур сложна, чтобы покорно принять его критику.
– Меня не заботит, – возразил он. – Честно. Но я беспокоюсь о тебе и о том, что может случиться, если ты будешь продолжать в том же духе.
– Я не…
– К сожалению, ты все еще не понимаешь. Ричард мертв, Оливер.
Последняя фраза эхом прокатилась по лесу, и каждый волосок у меня на затылке встал дыбом. Я содрогнулся, будто Джеймс озвучил ужасную тайну, сказал вслух нечто одновременно гротескное, уродливое и опасное. Когда он заговорил снова, то почти тараторил, его мысли рвались наружу в безрассудном, неумолимом порыве.
– Она была его девушкой, он умер два дня назад, а она уже каждую ночь с тобой в постели? Людям такое точно не понравится. Начнутся всякие разговоры. Станут сплетничать, народ это любит.
Он приставил ладонь к уху и зашипел:
– «Откройте уши! Впрочем, кто же станет
Их закрывать на громкий зов молвы?»[56]