Она покачала головой: теперь ее взгляд нашел нас, заскользив по лицам. Мередит, Александр, Филиппа, я и, наконец, Джеймс.
– Мы должны сделать выбор, – добавила она. – Да… Ричард не хотел бы, чтобы его игнорировали. – Она на мгновение плотно сжала губы. – Но скорбь требует осознания. И я надеюсь, что каждый день, в который я не отрицаю горе, каждый день, в который я буду впускать его в свою душу, дастся мне чуточку легче, чем предыдущий. Я буду понемногу отпускать свое горе и постепенно снова смогу дышать. Когда уйдет страдание, останется только любовь. По крайней мере, Шекспир рассказал бы нашу историю именно так. Я почти закончила…
Она сделала паузу.
– «Отрекись на время
От райских благ»[60].
Она вздохнула.
– Наверное, так и есть. Но это ненадолго. Через какое-то время мы будем говорить по-другому: «Так, стало быть, опять пора смеяться!»[61]
Рен замолчала и сошла с подиума. На лицах некоторых студентов появились неуверенные, слабые улыбки, но никто из моих одногруппников не улыбнулся. Мы так сильно вцепились друг в друга, что уже не чувствовали рук. Мы смотрели на Рен, которая рухнула на скамью, заняв свое место между Стирлингами. Она сидела прямо лишь секунду, а затем ее плечи ссутулились. Дядя склонился над ней, осторожно обняв ее, и вскоре их спины так содрогались, что невозможно было утверждать, кто из них рыдает: мистер Стирлинг или Рен.
Миссис Стирлинг положила руку на локоть племянницы; на лице женщины была столь яростная боль, что казалось, она уже никогда не улыбнется снова.
Сцена 6
Импровизированные поминки по Ричарду состоялись в «Голове зануды» – отчасти потому, что нам отчаянно хотелось выпить, отчасти потому, что никто из нас не хотел возвращаться в камеру Халсуорт-хауса. Наш обычный столик казался странно пустым без Ричарда или Рен – она и Стирлинги уже ехали в аэропорт. Студенты подходили к нам лишь для того, чтобы выразить соболезнования, произнести пару слов за нашего павшего товарища, опрокинуть стопку и снова уйти. Мы почти не разговаривали. Александр оплатил целую бутылку «Джонни Уокера», которая красовалась в центре стола; постепенно ее содержимое исчезало в наших глотках.
– Во сколько Камило придет забрать нас? – спросил Александр, прищурив покрасневшие глаза.
– Скоро, – ответила Филиппа. – У кого-нибудь есть рейс раньше девяти?
Мы синхронно покачали головами.
– Джеймс, ты во сколько прилетаешь? – Александр.
– В четыре утра. – Джеймс.
– Отец приедет забрать тебя к четырем? – Филиппа.
– Нет. Я возьму такси. – Джеймс.
– Александр, а ты вообще куда летишь? – Я.
– Останусь у сводного брата. Понятия не имею, где моя мать. – Александр.
– А ты? – спросила Филиппа у Мередит.
Та наклонила стаканчик, наблюдая, как капли скотча стекают по тающим кубикам льда.
– Мои родители сейчас в Монреале с Дэвидом и его женой, – устало объяснила Мередит, посмотрев на нас тусклыми глазами. – В квартире будем лишь я и Калеб… когда он придет после работы.
Я хотел накрыть рукой ее ладонь, чтобы хоть как-то успокоить ее, но не осмелился. У меня так сдавило грудь, что стало трудно дышать: потрясения и ужас последних дней стеснили мое сердце.
– У нас самые мрачные планы на каникулы, какие только можно представить, – заметил я.
– Думаю, у Рен, вероятно, еще хуже, – тихо сказал Джеймс.
Александр зло посмотрел на него и вновь поднял стакан.
– Да пошел ты!..
– Просто констатирую факты вслух.
– Как думаете, она вернется после каникул? – спросила Филиппа.
Воцарилась тишина.
– Она? – громко переспросил Александр.
Филиппа заерзала на стуле.
– То есть, подумайте немного… Она похоронит кузена, три дня будет оплакивать его, а затем на самолете перелетит через океан, чтобы сдавать экзамены и участвовать в прослушиваниях? Стресс может убить ее. – Она пожала плечами. – Может, она никогда не вернется. Закончит учебу в следующем году или займется чем-нибудь другим. Наверное.
– Она говорила тебе что-нибудь? – требовательно спросил Джеймс.
– Нет! Она… на ее месте я бы взяла тайм-аут. А ты?
– Боже мой! – воскликнул Александр, проводя руками по лицу. – Я даже не думал об этом!
Точно. Никто не думал, кроме Филиппы. Мы пялились в свои стаканы, наши щеки горели от стыда.
– Она должна возвратиться в Деллехер, – произнес Джеймс, переводя взгляд с меня на Филиппу, как будто кто-то из нас мог поддержать его. – Должна.
– Возможно, приезд сюда будет не лучшим решением для нее, – мягко возразила Филиппа. – Полагаю, ей нужно время, чтобы прийти в себя. Ей надо побыть вдали от Деллехера и… от всех нас.
Джеймс замер на мгновение, а затем встал, не проронив ни слова, и ушел. Александр мрачно смотрел ему вслед.
– И вот их осталось четверо, – сказал он.
Сцена 7
Наш семейный дом в Огайо был вовсе не тем местом, куда я любил приезжать. Это один из двенадцати почти одинаковых коттеджей на тихой улице на окраине города, единственным отличительным признаком которого являлся кирпичный фасад. И наш, и любой другой дом в квартале (все обшитые вагонкой и выкрашенные в бежевый оттенок) «выдавался» в комплекте вместе с черным почтовым ящиком, серой подъездной дорожкой и изумрудной лужайкой, усеянной маленькими круглыми самшитами: некоторые из них хозяева уже украсили стандартными рождественскими гирляндами.
Ужин на День благодарения – обычно скучное мероприятие, которое скрашивало лишь изобилие вина и еды, – оказался необычайно напряженным. Мои родители сидели на противоположных концах стола, одетые в то, что я всегда воспринимал как «церковные наряды»: универсальные черные слаксы и темно-зеленые свитера. Мои сестры упирались локтями в столешницу, а я смотрел на родных и удивлялся, когда это Кэролайн успела так похудеть и когда, если уж на то пошло, Лия так округлилась? Вероятно, в мое отсутствие упомянутые перемены стали камнем преткновения: отец не раз повторял Кэролайн, чтобы она «прекратила играться с ужином и съела его», а мама все поглядывала на вырез платья Лии (похоже, его глубина взвинчивала ее до предела).
Игнорируя пристальный материнский взгляд, Лия засыпала меня вопросами о Деллехере до тех пор, пока мы не откупорили бутылку вина. По какой-то причине сестра заинтересовалась моим «альтернативным» обучением, в то время как Кэролайн поступала с точностью до наоборот. Я знал, что лучше не обижаться. Кэролайн редко проявляла любопытство к чему бы то ни было, не связанному с неистовыми физическими упражнениями или с причудливым восточным искусством.
– А что вы будете ставить весной? – спросила Лия. – Мы только что прочитали «Гамлета» на уроке мировой литературы.
– Насчет «Гамлета» сомневаюсь, – ответил я. – Он был в прошлом году.
– Как бы я хотела увидеть вашего «Макбета»! – выпалила она. – Это было так классно! А у нас Хеллоуин невероятно уныл.
– Уже взрослая, чтобы наряжаться в костюмы?
– Я была на абсолютно кошмарной вечеринке в роли Амелии Эрхарт и думаю, что я единственная девушка, которая пришла на тусовку в продуманном наряде, а не в нижнем белье.
Слова «нижнее белье», слетевшие с ее губ, похоже, накалили атмосферу. За последние четыре года я почти не бывал дома и все еще относился к сестре как к девочке младше шестнадцати.
– Вот и хорошо, – сказал я.
– Лия, – одернула ее мать, – только не за ужином.
– Мама, я тебя умоляю!
Когда она начала звать ее «мама»? Я потянулся за своим бокалом и быстро опустошил его.
– У тебя есть фотки с «Макбета»? – наседала Лия. – Я очень хочу их посмотреть!
– Прошу, не подавай ей никаких идей, – сказал отец. – Одного актера в семье достаточно.
Я согласился с ним. Мысль о сестре в мокрой ночной рубашке, на которую, конечно же, пялятся все парни Деллехера, вызывала у меня легкую тошноту.
– Не волнуйся, па, – ответила Кэролайн, ссутулившись на стуле и теребя полезшую нитку на манжете толстовки. – Лия слишком умна для этого.
Щеки Лии вспыхнули розовым.
– Почему ты всегда так говоришь про меня? По-твоему, быть умной – нечто ужасное, да?
– Девочки, не сейчас, – проговорила мать.
Кэролайн ухмыльнулась и замолчала, размазывая вилкой по тарелке картофельное пюре. Лия отхлебнула вина (ей позволили выпить полбокала). Ее лицо горело. Отец вздохнул и покачал головой.
– Оливер, передай мне, пожалуйста, соус, – попросил он.
Когда прошли тридцать мучительных минут, мама, наконец, отодвинула стул и начала убирать посуду. Лия и Кэролайн стали помогать ей, а я тоже попытался встать, но отец велел мне оставаться на месте.
– Мы с матерью должны с тобой поговорить.
Я выпрямился и стал ждать. Но он замолчал и вновь сосредоточился на содержимом своей тарелки, ковыряясь в корках от пирога. Я неуклюже налил себе четвертый бокал вина. Неужели они как-то узнали о Ричарде? Я провел два дня, слоняясь вокруг почтового ящика, и выхватил бюллетень Деллехера, как только его принесли, надеясь предотвратить катастрофу.
Спустя пять минут мама вернулась. Я тупо продолжал вслушиваться в перепалку сестер на кухне: девчонки мыли посуду.
Мать села рядом с отцом, но уже на стул Лии, а не на свой, и криво улыбнулась. Папа вытер рот, положил салфетку на колени и посмотрел прямо на меня.
– Оливер, – сказал он. – Мы должны обсудить с тобой нечто важное.
– Ладно, что? – В горле пересохло и першило.
Он повернулся к матери – как делал всегда, когда нужно было сказать что-то серьезное.
– Линда?
Она потянулась через стол и схватила мою руку – я даже не успел отдернуть пальцы от бокала. Мама одарила меня очередной вымученной улыбкой, в ее глазах блестели слезы. Я боролся с желанием высвободиться.
– Мне трудно начать, – сказала она. – И, возможно, это станет сюрпризом для тебя, потому что в последние годы тебя почти не было дома.