Чувство вины, как паук, принялось красться вверх по позвоночнику.
– Твоя сестра… – Она тихонько, прерывисто вздохнула. – У твоей сестры не все хорошо.
– Кэролайн, – подтвердил папа, словно было не совсем очевидно, о ком идет речь.
– Она не вернется в школу в этом семестре, – продолжала мать. – Она старалась продержаться до конца, но врач, кажется, считает, что для ее здоровья будет лучше взять паузу.
Я уставился на родителей.
– Но что… – промямлил я.
– Прошу, дай ей закончить, – перебил отец.
– Да. Извините.
– Видишь ли, дорогой, Кэролайн не вернется в школу, но и дома она тоже не останется, – объяснила мать. – Врачи считают, что ей нужна профессиональная медицинская помощь, а ведь мы с твоим отцом работаем и не можем приглядывать за девочкой двадцать четыре часа в сутки.
Без сомнения, Кэролайн – наименее здравомыслящая из нас троих, но тот факт, что мои родители говорили о ней, как о сумасшедшей, которую нельзя оставить одну, явно выводил мать из себя.
– Что это значит? – спросил я.
– Твоя сестра… она… уедет на некоторое время, чтобы жить с теми, кто действительно способен ей помочь.
– Что-то вроде реабилитации? – предположил я, изо всех сил пытаясь угнаться за мыслью, промелькнувшей в голове.
– Мы называем это иначе, – строго сказал отец, будто я упомянул нечто непристойное.
– Ясно, – осторожно ответил я. – Тогда как мы это называем?
Мать прокашлялась.
– Восстановительный центр.
Я сглотнул, перевел взгляд на отца и спросил:
– И от какой чертовщины она восстанавливается?
Папа издал несколько нетерпеливый возглас и ответил:
– Конечно, ты заметил, что она не ест, как положено.
Я откинулся на спинку стула, вырвавшись из материнской хватки. Разум был пуст и буксовал, пытаясь осмыслить происходящее. Я снова взял бокал, сделал неуверенный глоток и поставил его обратно, затем положил руки на колени, чтобы до них нельзя было добраться.
– Да… и впрямь ужасно. – Я.
– И теперь мы должны обсудить, что это значит для тебя, – отец.
– Для меня? Я не понимаю. – Я.
– Сейчас мы тебе объясним. – Мать.
– Прошу, выслушай ее, ладно? – Отец.
Я стиснул зубы и посмотрел на мать.
– К сожалению, – начала она, – курс в восстановительном центре стоит дорого. Однако мы хотим быть уверены, что наша дочь получит наилучшее лечение изо всех возможных вариантов. Но проблема в том… в общем, Оливер, мы не можем позволить себе оплачивать все одновременно. Твоя учеба… мы ее не потянем.
У меня закружилась голова, но мое тело словно окаменело.
– Что? – выдавил я.
– Оливер, мне очень жаль, – проговорила она.
Слезы текли по ее щекам и падали на скатерть, оставляя на ткани темные пятна, похожие на капельки свечного воска. Отец хмуро уставился на свои крепко скрещенные руки.
– Нас это мучает, но правда в том, что в данный момент мы должны думать о здоровье твоей сестры. У нее серьезные проблемы.
– Как насчет ее обучения? Вы только что сказали, что она бросила школу…
– Домашнего отдыха не вполне достаточно, – ответил он.
Открыв рот, я переводил взгляд с отца на мать. Недоверие ко всему происходящему здесь превратило мою кровь в грязь, которая просачивалась из сердца в мозг и пульсировала в ушах.
– У меня остался один семестр, – сказал я. – Что мне делать?
– Тебе следует поговорить с администрацией, – ответил отец. – Подумай о том, чтобы взять кредит, если хочешь закончить учебу.
– А с чего бы я не хотел?..
Он пожал плечами.
– Не могу представить себе, чтобы диплом имел реальное значение для актера.
– Я… что?
– Кен! – в отчаянии воскликнула мать. – Мы…
– Давайте без обиняков, – заявил я.
Гнев полыхнул где-то внутри меня и пожрал ростки недоверия, которые уже успели пустить корни.
– Вы хотите сказать, что я должен бросить Деллехер, потому что Кэролайн нужен знаменитый врач, который кормил бы ее с серебряной ложечки?
Мой отец хлопнул ладонью по столу.
– Я говорю тебе, что ты должен рассматривать финансовые альтернативы, поскольку здоровье твоей сестры важнее, чем платить по двадцать тысяч долларов в год, чтобы ты играл в актера!
Мое лицо горело, словно он ударил меня. Я пристально посмотрел на него, крепко стиснул зубы, отодвинул стул и встал из-за стола.
Сцена 8
На следующий день я в течение четырех часов просидел в кабинете отца, переговариваясь по телефону с администрацией Деллехера. Они связали меня с Фредериком, с Гвендолин и даже, в конце концов, с Холиншедом. Голоса их звучали измученно, но преподаватели и декан уверили меня, что они обязательно что-нибудь придумают. Были предложены займы, подработка и заявка на стипендию. Повесив трубку, я вернулся в свою комнату, рухнул на кровать и уставился в потолок.
Когда мне надоело валяться, я присел на постели. Мой взгляд упал на письменный стол, заваленный театральными программками и старыми фотографиями (на снимках были сплошные подмостки), на книжную полку, забитую потрепанными книгами в мягких обложках (я покупал чтиво за доллары и четвертаки в букинистических магазинчиках), и на постеры, пришпиленные к стене. Это была своего рода обзорная галерея моих школьных спектаклей. В основном я играл в пьесах Шекспира: «Двенадцатая ночь», «Мера за меру»… Здесь даже остался рекламный плакат провалившегося «Цимбелина», который по каким-то необъяснимым причинам мы играли на фоне декораций довоенного Юга. Я вздохнул со странной нежной грустью, раздумывая о прошлом. Мои мысли были заняты Шекспиром еще с детства. Первая неловкая встреча с классиком в одиннадцатилетнем возрасте быстро переросла в фанатичное преклонение. На карманные деньги я купил полное собрание сочинений и не расставался с этими книгами ни днем ни ночью. Я бормотал реплики персонажей себе под нос и счастливо игнорировал менее поэтичную реальность окружающего мира. Никогда в жизни я не испытывал ничего столь волнующего и важного. Без Шекспира и Деллехера, без компании моих помешанных на поэзии сокурсников кем бы я был?
С легким содроганием я вытеснил из головы чудовищную мысль. Это уж слишком. Я решил – трезво, без колебаний, пугающе спокойно, – что скорее ограблю банк, чем позволю такому случиться. Не желая зацикливаться на столь ужасной возможности, я достал из сумки «Театр зависти» и продолжил чтение.
Вскоре после семи мама постучала в дверь и сказала, что ужин готов. Я проигнорировал ее слова, но пожалел о принятом решении два часа спустя, когда желудок начал урчать. Правда, когда я собрался ложиться спать, Лия принесла мне бутерброд с остатками того, что было приготовлено на День благодарения.
Сестра присела на край кровати и сказала:
– Полагаю, они сказали тебе.
– Да, – ответил я с набитым ртом, прожевывая хлеб и индейку с клюквенным соусом.
– Мне жаль.
– Я найду где-нибудь деньги. Я не могу не вернуться в Деллехер.
– Почему? – Ее вопрос, в отличие от тех, что всегда задавал отец, не был окрашен скептицизмом или презрением.
Она подмигнула мне. У нее были любопытные голубые глаза с узким разрезом. Это единственное сходство между нами. У обеих моих сестер – светло-каштановые волосы и нежные девичьи личики. Однако Кэролайн, глаза которой оказались ярко-карими, как у моего отца, с тем же успехом могла вообще не быть моей родственницей.
– Ну… я просто не мыслю себя без Деллехера. Джеймс, Филиппа, Александр, Рен, Мередит – они мне как семья.
Внезапно я понял, что не упомянул Ричарда. Он что, ушел настолько быстро?
Хлеб во рту превратился в липкую пасту. Я с трудом сглотнул.
– Даже лучше, чем настоящая семья, – смущенно заключил я. – Мы подходим друг другу. Совсем не так, как тут.
Лия задумчиво поправила мое одеяло.
– Знаешь, Оливер, раньше у нас, я имею в виду дома, все было по-другому. В детстве… и вы с Кэролайн тогда очень дружили.
– Мы никогда не любили друг друга. Ты была слишком маленькой, чтобы понять это. – Она нахмурилась, и я уточнил: – Не волнуйся, я люблю ее, как и должен. Но она мне не особо нравится.
Я изучал Лию, пока она кусала нижнюю губу, склонив голову набок. Сестра смотрела на меня – грустно, невинно, заинтересованно. Она почему-то напомнила мне Рен, и на меня неожиданно нахлынули горе и нежность. Я хотел обнять Лию, сжать ее руку, сделать что-то еще, но в нашей семье никогда не демонстрировали родственную любовь, прибегая к физическому контакту, и я боялся, что подобное проявление чувств может ее отпугнуть.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она.
– Конечно, Лия, – ответил я, пораженный вопросом. – Ты – единственная в этой семье, кто чего-то стоит.
– Хорошо. Не забудь того, что ты сказал. – Она невесело мне улыбнулась и встала с кровати. – Обещай, что завтра ты выйдешь из комнаты.
– Только если отца не будет поблизости.
Она закатила глаза.
– Ладно. Я дам тебе знать, когда на горизонте будет чисто. А теперь отдыхай, зануда.
Я указал на нее, потом на себя.
– Два сапога пара.
Она высунула язык и выбежала из комнаты. Дверь она оставила приоткрытой. Наверное, Лия еще не до конца повзрослела.
Я прилег на кровать и решил продолжить читать Жирара, но вскоре мой мозг начал отвлекаться от текста, слишком перегруженный, чтобы сосредоточиться. Несколько запретных слов проскользнули сквозь мысленную стену, которую я возвел, чтобы держать Ричарда подальше.
Я вспомнил, что Джеймс говорил мне о своем страхе. Он боялся того, что происходит сейчас.
А что происходит со мной? Я прокрутил в голове беседу с Колборном, которая состоялась, кажется, лет сто назад. Удивительно, но я уже не испытывал страха. Зуд вины, конечно, никуда не делся, но он не был привязан к чему-то конкретному, возникал, но не постоянно: вспыхивал, как укус блохи, в какие-то промежутки времени и вновь пропадал. Хуже всего, причем в тысячу раз, было другое. Неопределенность. Один и тот же вопрос – и вовсе не риторический – повторялся в моей голове, как навязчивая строка песни.