Я с головой погрузился в свой монолог, пока Рен ждала в коридоре.
– «Начнут стрелять с востока и с заката,
Пока не дрогнут каменные ребра
Их гордых стен. Пусть негодяи эти,
Как вольный воздух, беззащитны станут
Для выстрелов!..»[74]
Эта строка заставила меня притормозить, но сила образов понесла меня дальше:
– «Что скажете? По сердцу ль
Вам мой совет?»
Я почувствовал, что обязан вновь набрать темп. Я запыхался, но ликовал, испытывая облегчение от того, что на какое-то время стал кем-то иным, готовым скорее отправиться на войну, чем встретиться лицом к лицу со своими уродливыми, жалкими демонами.
Я поклонился, уперев руки в колени, и с ожиданием взглянул на преподавателей. Оба улыбались: губы Гвендолин выделились резкой чертой темной зимней помады, рот Фредерика напоминал маленький сморщенный бантик.
– Я довольна, Оливер, – сказала Гвендолин. – Немного спешил, но очень хорошо втянулся.
– Я нахожу твое исполнение вполне убедительным, – сказал Фредерик. – Ты делаешь большие успехи.
– Спасибо, – ответил я, задыхаясь.
– Ты получишь остальные наши замечания завтра. Они будут в почтовом ящике, – добавила Гвендолин. – Но я бы на твоем месте не переживала. Садись.
Я вновь поблагодарил их и тихо прошел к своему месту. Когда я перевел дух, то почувствовал неожиданную усталость и глотнул воды из бутылки, которая стояла возле стула.
Гвендолин позвала Рен, и, когда та появилась, я встревожился: она выглядела слишком маленькой и хрупкой в этом зале, смахивающем на пещеру.
– Доброе утро, – сказала она тоненьким голоском, оглядываясь по сторонам.
– Доброе утро, – ответил Фредерик. – Как дела?
– Отлично, – ответила она, но я не поверил. Ее лицо и руки были бледными, темные круги под глазами казались размазанной тушью. – Немного угнетает погода.
– Такая погода угнетет кого угодно, – сказала Гвендолин, а я подмигнул Рен.
Она попыталась рассмеяться, но зашлась в глубоком кашле. Я с тревогой посмотрел на нее, потом на Фредерика, но не смог ничего разглядеть из-за блеска его очков.
– Что у тебя приготовлено для нас, Рен? – спросил он. – Леди Анна, не так ли?
– Верно.
– Мило, – сказала Гвендолин. – Давайте приступим.
Рен мрачно кивнула и, отойдя на десять шагов от стола, попыталась выпрямиться во весь рост. Я прищурился, неуверенный, то ли мне кажется, то ли ее ноги и впрямь дрожат.
– «С тоской на сердце с вами
Отправлюсь я. О, пусть бы золотой
Венец, сужденный мне, стал вдруг железным,
Нарочно раскаленным докрасна,
Чтоб голову прожечь мою до мозга!
Иль пусть взамен святого мура ядом
Помажут мне чело, чтоб умерла
Я прежде, чем воскликнет кто-нибудь:
“Храни Бог королеву!”»[75]
Ее голос высоко и ясно звучал под сводчатым потолком, но порой он вибрировал, отдаваясь эхом от стен. Она храбро продолжала, однако все ее тело напрягалось еще сильнее под сокрушительной тяжестью боли королевы Анны. Я не сомневался, что Рен чувствует муки героини столь же остро, как и свои страдания.
– «…В тот миг, когда явился
Пред мною тот, кого я назвала
Потом своим супругом, – провожала
Я труп холодный Генриха. Явился
Он предо мной, почти не смывши крови
С злодейских рук, которыми нанес
Смерть ангелу-супругу и тому
Святому королю, чей труп я, плача,
Сбиралась хоронить. Взглянув в лицо
Тогда злодею Ричарду, сказала
Я так ему: “Будь проклят ты за то,
Что в юности меня состарил, сделав
Печальною вдовой! Когда женат
Ты будешь сам, пускай на брачном ложе
Найдешь одно ты горе! Та, что будет
Безумна так, что согласится быть
Твоей женой – пускай, пока еще
Ты будешь жив, несчастней станет вдвое,
Чем я несчастна стала, потеряв
Того, кто был мне дорог так”».
Ее голос неожиданно надломился и стал слишком резким, чтобы его можно было отнести к актерской игре. Она с размаху ударила себя кулаком в грудь, но было ли это бессловесным выражением ее горя или отчаянной попыткой избавиться от того, что душило ее, я не мог сказать наверняка. Гвендолин привстала, озабоченно нахмурившись. Но она не успела ничего сказать: вновь послышался голос Рен, запинающийся, прерывистый, надтреснутый. Девушка согнулась почти вдвое, одну руку все еще прижимая к груди, другую – вдавливая в живот. Я замер, вцепившись в сиденье стула так сильно, что онемели кончики пальцев.
«И что же!
Я не успела повторить проклятий,
Как уж склонилась слабою душой
На сладкий яд его медовой речи!
Сама себя на жертву предала
Своим же я проклятьем! Сон бежал
С тех пор навек от глаз моих; ни разу…»
Рен глотнула воздуха, замерев на полуслове. Зашаталась на месте, тяжело моргнула и пробормотала:
– «…Я не забылась золотой дремотой
На ложе близ него».
Я знал, что она упадет, но слишком медленно вскочил со стула, чтобы поймать ее прежде, чем она рухнула на пол.
Сцена 15
Я вернулся в Замок час спустя, дрожа от холода, который, казалось, впивался в мои конечности. Когда я вошел в библиотеку, меня все еще трясло, хотя, возможно, мое состояние не было связано с низкой температурой снаружи. Джеймс и Филиппа сидели на диване, уткнувшись носами в свои тексты. Услышав мои шаги, они встрепенулись. Лицо у меня, наверное, перекосилось после шока, потому что они тут же вскочили на ноги.
– Оливер! – воскликнула Филиппа.
– Что случилось? – спросил Джеймс в то же самое мгновение.
Я попытался ответить, но сперва не смог произнести ни слова, затерявшись в шуме воспоминаний, мгновенно переполнивших голову. Я вздрогнул, когда Джеймс схватил меня за руку.
– Оливер, посмотри на меня, – настойчиво сказал он. – Что с тобой?
– Рен, – ответил я. – Она просто… рухнула… в зале.
– Что?! – громко выкрикнул он, и я отшатнулся, поморщившись. – Что значит «рухнула»? Она в порядке? Где…
– Джеймс, прекрати! – Побледневшая Филиппа оттащила его в сторону. – Пусть он говорит! – Она повернулась ко мне и мягко произнесла: – Что случилось?
В монологе, полном неловких пауз и запинок, я рассказал им, как Рен упала в репетиционном зале, как после неудачной попытки привести ее в чувство я поднял ее с пола и на всех парах помчался в лазарет, а Гвендолин и Фредерик поспешили за мной, пытаясь не отставать.
– Сейчас ее состояние стабильно. Она очнулась, но медсестры сразу же выставили меня за дверь. Они не разрешили мне побыть с ней, – добавил я извиняющимся тоном.
Джеймс открыл было рот, но потом беззвучно закрыл его, как человек, говорящий под водой.
– Я должен идти, – пробормотал он наконец.
– Нет, стой… – Я потянулся к его руке, но мои пальцы лишь задели рукав его рубашки.
Он был вне пределов досягаемости и кинулся к двери. Помедлил, бросив на меня пронзительный взгляд, как будто пытался что-то мысленно мне сказать. У меня не было времени разбираться в этом, и я не понял его намека. Секунда – и Джеймс исчез. После его ухода адреналин схлынул, и колени у меня подогнулись. Филиппа подвела меня к ближайшему креслу.
– Все в порядке, – сказала она. – Посиди тут немного. Ты уже сделал достаточно.
Я схватил ее запястье и сжал слишком сильно в приступе отчаяния. Рен выбила у меня почву из-под ног. Наверное, она тоже хотела ускользнуть – как в свое время Ричард, а теперь и Джеймс. Значит, и она могла затеряться в ночи. Она бы утекла, как вода сквозь пальцы, и никто не успел бы ее поймать. Неужели все мы так быстротечны, непостоянны? Я нервничал: я бы не смог подняться в Башню и находиться там в одиночестве – я не хотел терять никого из тех, кто был рядом со мной все эти годы.
Поэтому я сидел не шевелясь и гадал, может ли кто-нибудь из нас снова уйти и уже не вернуться. Если Филиппа и была напугана, она не показывала этого. Она опустилась на пол возле кресла и ждала, когда мне станет легче.
Через десять минут я пришел в себя, но только час спустя, когда появился Александр, я почувствовал, что смогу встать на ноги. Я рассказал ему все более связно, но вынужден был повторить историю с самого начала, когда в библиотеку спустилась Мередит.
Мы провели еще час, сгрудившись у камина, изредка перекидываясь репликами и ожидая новостей.
– Думаете, они отменят маскарад? – Александр.
– Они не могут отменить его теперь. Люди запаникуют. – Мередит.
– Кто-нибудь знает, какая у нее роль? – Александр.
– Мы не должны говорить об этом. – Я.
– Кто-то другой должен выучить ее. И никто даже не узнает, что роль дали Рен. – Мередит.
– Если честно, я начинаю думать, что все эти тайны – не очень хорошая штука.
Мы замкнулись в молчании и принялись смотреть на огонь.
Полночь настала раньше, чем вернулся Джеймс. Александр рухнул на диван и заснул: его лицо посерело, дыхание стало прерывистым, но я с девочками бодрствовал – в беспокойстве и с затуманенным взором.
Когда заскрипела входная дверь, мы резко выпрямились, прислушиваясь к шагам в холле.
– Джеймс? – позвал я.
Он не ответил, но мгновение спустя появился в дверном проеме со снегом, налипшим на волосы и пальто. Два красных пятна горели на его щеках, как будто его лицо нарумянила маленькая девочка, не имеющая чувства меры.
– Как она? – спросил я, бросившись к Джеймсу, чтобы помочь ему снять пальто.
– Они не пустили меня к ней. – Его зубы стучали, когда он говорил, и потому слова звучали прерывисто и с запинкой.
– Что? – спросила Филиппа. – Почему?