Очередной провокационный вопрос. Гвендолин не унималась, она начала медленно кружить вокруг Мередит и Джеймса, словно крадущаяся по лесу дикая кошка.
– Ты смотришь на нее так, будто она тебе противна, но я тебе не верю. Полагаю, она привлекает тебя, как привлекает любого живого мужчину. Когда ты смотришь на нее, ты не можешь избавиться от грязных сексуальных мыслей, и тогда ты начинаешь испытывать отвращение к себе.
Джеймс сжал кулаки. Я видел, как осторожно он дышит – вдох-выдох, вдох-выдох, – его грудь медленно и размеренно поднималась и опускалась.
– А еще есть мисс Мередит, – замурлыкала Гвендолин. – Ты привыкла, что каждый парень, мимо которого ты проходишь, смотрит на тебя, как на богиню. Ты не боишься быть грязной и сексуальной, но в чем же дело? Вероятно, ты оскорблена тем, что Джеймс сопротивляется. Он – единственный парень, которого ты не можешь поиметь. Вот мы и докопались до главной причины твоей похоти. Насколько сильно ты его хочешь?
В отличие от Джеймса Мередит, казалось, вообще не дышала. Она стояла, выпрямившись и свирепо глядя на него: брови плотно сдвинуты, на каждой щеке – яркая розовая полоска. Я знал такой взгляд: тот же дерзкий, обжигающий взгляд, которым она одарила меня на лестнице во время вечеринки после «Цезаря».
Что-то шевельнулось у меня в груди.
– Теперь смотрите друг на друга, но не в глаза, – наставляла Гвендолин. – Мне надо, чтобы вы забыли о зрительном контакте. Изучайте каждый дюйм тела своего партнера. Начинайте. Но не торопитесь.
Они повиновались. Они смотрели друг на друга пристально, снисходительно, и я следил за ними – и видел то, что видели они. Линия подбородка Джеймса, треугольник гладкой кожи в V-образном вырезе ворота. Тыльная сторона ладоней, тонкие кости и вены, четкие, будто вырезанные самим Микеланджело. И Мередит – нежно-розовый, как раковина, рот, изгиб шеи, наклон плеч. Крошечный след от моих зубов на запястье. Вспышка тревоги пробежала по каждому нерву моего тела.
– А сейчас посмотрите друг другу в глаза, – велела Гвендолин. – Только по-настоящему. Филиппа?
Та вздрогнула, поискала нужную реплику в книге и произнесла последнюю строку Освальда:
– «Вести злые
Ему приятны; что же всем приятно —
Его тревожит»[89].
Мередит вдруг вздохнула, будто проснувшись. Джеймс наклонился вперед. Ее ладонь уперлась ему в грудь.
– «Не ходите дальше.
Он трусости постыдной поддался,
Забыл всю смелость…»
Она играла с воротом его рубашки, голос ее звучал тихо и мягко:
– «…и не хочет видеть
Обид, зовущих мщенье. То, что мы
Доро́гою задумали, на деле
Свершиться может».
Она оттолкнула его на шаг, он схватил ее за руку, чтобы удержать рядом. Она подняла взгляд к его лицу, и слова побежали быстрее:
– «Поезжайте к брату,
Стяните войско, власть над ним примите.
Я здесь вооружусь, а мужу в руки
Отдам веретено».
Джеймс наблюдал за ее губами, пока она говорила, его пальцы все еще сжимали ее кисть.
– «Дворецкий этот
В сношеньях наших помогать нам будет.
Умейте смелым быть – и к вам придет
Послание от милой».
Он крепко прижал ее к себе, и когда их тела соприкоснулись, в ее речи возникла небольшая заминка. Она опустила взгляд, вытащила носовой платок из-за воротника свитера, и Джеймс был, похоже, загипнотизирован тем, как он скользит меж ее пальцев. Мередит сунула платок за ремень его джинсов, задержав руку на его бедре.
– «Тсс… ни слова.
Носите это. Наклонитесь».
Он обнял ее за шею и исступленно поцеловал. Она обхватила его за талию, позволив ему запрокинуть себя назад. Его большой палец провел линию от кончика ее подбородка, перейдя к шее и задержавшись у темной ложбинки в вороте ее свитера, едва не скользнув туда, откуда она достала носовой платок. Мне было жарко, тошно. Голова кружилась. Отчаянно хотелось отвернуться, но я не мог: это было все равно что наблюдать за автомобильной катастрофой. Я так сильно стиснул зубы, что все поплыло перед глазами.
Растрепанные, задыхающиеся и разгоряченные, они оба отступили друг от друга, забыв обо всех остальных.
– «Если б
Мой поцелуй смел говорить, душа
Твоя бы замерла в блаженстве. Думай
О том, что я сказала, и прощай». – Мередит.
– «Я твой до смертных мук». – Джеймс.
– «Мой Глостер милый!» – Мередит.
Он развернулся – не в ту сторону, в которую следовало, и просто вышел из комнаты. Она на миг сжала челюсти, тряхнула головой, посмотрела прямо перед собой и яростно произнесла:
– «Как неравны мужчины! Поклоненья
Вполне ты стоишь, а владеет мною
Безумец жалкий».
У меня по коже побежали мурашки.
Звонок прозвучал как раз вовремя. Я вскочил и вылетел в коридор, но даже там не мог избавиться от ощущения, что Мередит смотрела на меня.
Сцена 10
Торопясь поскорее убраться восвояси, я рванул вверх по лестнице, едва не опрокинув студента-третьекурсника с философского отделения. Вены разъедала кислота, под черепушкой копошились пауки. Я уронил книгу, но не вернулся за ней. Кто-нибудь обязательно найдет ее и отдаст мне, ведь на обложке написано мое имя. Добравшись до галереи, я без стука распахнул дверь, захлопнул ее за собой и прижался к ней спиной. Под шиной на носу начал формироваться чих, и я затаил дыхание, испугавшись той боли, которая последует за ним.
– Оливер? – Фредерик стоял у доски с тряпкой в руке.
– Да, – ответил я, выпустив весь воздух из легких. – Прошу прощения, я просто… хотел немного побыть в тишине.
Он улыбнулся мне.
– Понимаю. Почему бы тебе не сесть. Хочешь чаю?
Я рассеянно кивнул, глаза слезились от усилий сдержать чих. Я быстро пересек комнату, стараясь держаться как можно дальше от мела. Фредерик начал возиться с чайником, и я отвел взгляд к окну. Снаружи было мрачно и серо, озеро под тонким слоем льда выглядело тусклым и бесцветным. С такой высоты и с такого расстояния оно казалось затуманенным зеркалом. На мгновение я представил, как Бог протягивает руку, чтобы вытереть стекло рукавом.
– Мед? – непринужденно спросил Фредерик. – Лимон?
– Да, пожалуйста, – сказал я рассеянно.
Джеймс и Мередит до сих пор стояли перед моим внутренним взором, кровь шумела в ушах. Пот выступил на лбу и между лопатками. Мне захотелось распахнуть окно, чтобы порыв зимнего ветра унял внезапную лихорадку, проморозил меня насквозь, пока я не перестану чувствовать что бы то ни было.
Фредерик принес мне чашку, поставленную на блюдце: над ней поднимался пар. Я сделал торопливый глоток. Чай обжег мне язык и небо, но мне было все равно. Я не ощутил даже кислый привкус лимона. Преподаватель ошеломленно посмотрел на меня, и я попытался улыбнуться. Наверное, это смахивало на гримасу, потому что он постучал себя по носу.
– Как оно?
– Зудит, – выпалил я.
Бездумный, резкий, но достаточно честный ответ.
Какое-то время лицо Фредерика ничего не выражало, а потом он рассмеялся.
– Ты, Оливер, поистине неукротим.
Моя улыбка была похожа на треснувшую штукатурку.
– Благодарю вас, сэр, – произнес я.
Он прошаркал обратно к буфету, чтобы продолжить свою чайную церемонию. Я сжал пальцы так крепко, как только мог, борясь с желанием закричать, хотя мое горло все еще болело и саднило после того дня, когда у Александра был передоз. В итоге я с силой сомкнул челюсти и прикусил язык. Жар чая лишил его всякой чувствительности, казалось, он лежит во рту, будто кусок резины.
Мои руки никак не могли найти себе место, так что я потянулся к сумке и начал выкладывать книги на стол: методично, одну за другой. Когда прозвенел звонок, я уже построил пирамиду высотой в шесть томов. Дернувшись, я взглянул на Фредерика. Он, прищурившись, смотрел на маленькие золотые часы у себя на запястье.
– Что такое, все опаздывают? – спросил он.
– Не знаю. – Голос мой прозвучал жестко и ломко. – Александр пока в клинике, а Рен вернется только завтра, но…
– А остальные?
– Не знаю, – повторил я, не сумев подавить вспышку паники. – Они в классе Гвендолин.
Крошечная рациональная часть мозга выплюнула список причин, по которым мои одногруппники могли опоздать. Вероятно, после занятия у Гвендолин все были напуганы. Устали. Не очень хорошо себя чувствовали. Посттравматический синдром. Какие у него симптомы? Я отчаянно попытался вспомнить, невольно задаваясь вопросом, сколько из них я успел продемонстрировать Фредерику.
Он пересек комнату, подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул наружу, посмотрев сначала в одну сторону, затем в другую, словно ребенок, собирающийся переходить улицу.
Дрожащими руками я потянулся за чаем, надеясь, что он успокоит мои нервы, но чашка выскользнула из ладоней. Обжигающе-горячий напиток брызнул на кожу – я вскрикнул от боли, а хрупкий фарфор упал на пол и разбился вдребезги.
Фредерик резко обернулся и молниеносно метнулся в мою сторону. Я сложил свои красные, провинившиеся руки на коленях, пальцы тряслись. Пар поднимался над лужицей на полу, слезы жгли лицо.
– Оливер, – сказал Фредерик удивленно и с таким участием, что его краткая реплика прозвучала для меня как упрек.
– Извините! – вскрикнул я. – Простите меня! Я выронил ее и…
– Оливер, – повторил он, возвращаясь к двери и закрывая ее за собой. – Меня не волнует чашка.
Он взял с буфета бумажную салфетку и протянул ее мне. Не в силах прикоснуться к собственному лицу – избитому и покрытому ноющими синяками, – я вытер руки.
Фредерик опустился в кресло, в котором обычно сидел Джеймс. Я дышал быстро, странно икая, глотая меловой воздух так, будто он мог скоро закончиться.
– Посмотри на меня, пожалуйста, Оливер, – сказал он строго, но мягко. Я подчинился. – А теперь объясни мне, в чем дело?