– «А эта тварь, рожденная во тьме,
Принадлежит, я признаюсь вам, мне»[102].
Присяжные согласились с непредумышленным убийством, поскольку некоторые из них, как Колборн, вообще не верили в мою виновность.
Автобус увез меня на несколько миль вглубь штата. Я сдал одежду и личные вещи и начал отбывать десятилетнюю епитимью в тот же день, как закончился учебный год в Деллехере.
Колборн поговорил со мной напоследок.
– А ведь еще не поздно, – сказал он. – Возможно, есть другая версия, которую ты бы хотел мне рассказать.
Мне захотелось отблагодарить Колборна за его отношение ко мне.
– «Я сам честен до известной степени, но и при этом должен обвинить себя во многом таком, что, когда об этом подумаю, то невольно прихожу к мысли, что лучше было бы мне не родиться вовсе на свет! Я горд, мстителен, честолюбив! В голове моей дурных мыслей больше, чем слов, для того чтобы их выразить, больше, чем воображения, для того чтобы дать им форму, или времени, чтобы их выполнить! Для чего бы, казалось, таким негодяям, как я, существовать на белом свете? Мы все негодяи отъявленные! Не верь ни одному из нас!»[103] – ответил я.
Эпилог
В конце своего рассказа я чувствую себя обессиленно, будто последние несколько часов я не просто говорил, но истекал кровью.
– «Что знаешь – знай, а свой допрос оставь;
Я не промолвлю больше ни полслова»[104].
Я отворачиваюсь от окна Башни и избегаю взгляда Колборна, когда прохожу мимо него к двери. Я иду вниз по лестнице, в почтительном молчании он спускается следом за мной. Я направляюсь в библиотеку. Филиппа сидит на диване с раскрытым томиком «Зимней сказки» на коленях. Эту же пьесу она читала десять сентябрей назад. Она поднимает взгляд, и угасающий вечерний свет падает на линзы ее очков.
У меня на сердце становится немного легче.
– «Уж скоро утро. По всему я вижу —
Горите вы желаньем разузнать
Подробней все, что приключилось»[105]. – Филиппа.
Колборн вздыхает.
– Я не могу требовать от Оливера большего. Он подтвердил несколько давних моих подозрений.
– Вероятно, тебе будет спокойнее, если в твоей голове станет на одну тайну меньше?
– Если честно, не знаю. Я думал, что если как-то закрыть вопрос, то я действительно успокоюсь, но теперь я в этом не слишком уверен.
Я пересекаю комнату и смотрю на черную отметину на ковре. След от того пожара. Теперь, когда я выложил Колборну все, мне становится неуютно. У меня, похоже, не осталось ничего своего, даже секретов.
Колборн окликает меня, и я поворачиваюсь к нему и Филиппе.
– Оливер, как ты отнесешься к еще одному вопросу? – Колборн.
– Можешь спрашивать, но я не обещаю ответа. – Я.
– Справедливо. – Он бросает взгляд на Филиппу и опять смотрит на меня. – Мне интересно, что ты будешь делать дальше?
Это же очевидно, и я удивлен, почему Колборн до сих пор ничего не сообразил. Несколько секунд я размышляю, желая сохранить хоть что-то для себя. Но затем Филиппа перехватывает мой взгляд, и я понимаю, что и ей любопытно. Но ей давно следовало догадаться. Куда делось ее чутье?
– Ну… я не очень часто думаю о будущем, – отвечаю я. – Не стану винить семью, если родные не пожелают со мной встречаться. Но больше всего… и вы должны это знать – больше чего бы то ни было я хочу одного – увидеть Джеймса.
Что-то странное происходит после моего очередного признания. На их лицах нет ни ожидаемого разочарования, ни недоверия.
Колборн поворачивается к Филиппе, широко распахнув встревоженные глаза. Она выпрямляется на диване и поднимает руку, призывая его к молчанию.
– Пип? – спрашиваю я. – В чем дело?
Она встает, разглаживая невидимые складки на джинсах.
– Оливер, есть нечто, о чем я тебе не сообщила.
Ее ресницы трепещут, как будто она пытается сдержать слезы. Я сглатываю и пытаюсь не выбежать из комнаты, заткнув уши руками. Нет, я лучше постою здесь. И я остаюсь на месте, прикованный страхом того, что неведение будет еще хуже.
– Я боялась, что, если я скажу тебе, пока ты еще там, ты никогда не захочешь выйти на свободу. Поэтому я ждала.
– Скажи мне сейчас, Филиппа.
– Оливер, – говорит она, и ее голос звучит как отдаленное эхо. – Мне так жаль. Джеймс умер.
Земля уходит у меня из-под ног. Рука слепо нащупывает книжный стеллаж, чтобы ухватиться за что-нибудь. Я смотрю на подпалину на ковре, пытаюсь прислушиваться к биению собственного сердца, но не слышу его ударов.
– Когда? – выдавливаю я.
– Четыре года назад, Оливер, – тихо отвечает она.
Колборн склоняет голову, его щеки и шея горят. Почему? Стыдно ли ему, что он вытянул из меня всю историю, когда он знал про Джеймса, а я – нет?
– Как это случилось? – спрашиваю я.
– Постепенно. Вина, Оливер, – отвечает она с горечью и тоской. – Вина убивала его. Почему он прекратил тебя навещать?
Я не сочувствую ей. Сочувствию нет места. Как нет места и гневу. Есть только катастрофическое ощущение потери. Меня ограбили, и вор не оставил ничего, чем я мог бы утешиться. Филиппа продолжает говорить, но я едва ли слышу ее.
– Ты ведь помнишь, каким он был. Если мы чувствовали все в двойном объеме, то он умножал еще на два. Он сломался, и все было кончено.
– Что он сделал? – требовательно спрашиваю я.
– Утонул, – произносит она. – Утопился. Боже, Оливер, прости. Я хотела рассказать тебе, правда, но боялась того, что ты можешь сделать. Мне жаль.
По тому, как ломается ее голос, я могу ручаться, что сейчас она боится не меньше.
– Мне жаль, – опять повторяет она.
Это я жалок. Ограблен. Отчаяние пронзает меня насквозь, и рана зияет так широко, что может целиком поглотить мое сердце.
– Итак, – начинаю я, когда нахожу в себе силы заговорить. – Теперь я знаю.
Я умолкаю и не произношу ни единого слова, пока – гораздо позже – не наступает момент прощания с Колборном.
День определенно близится к концу, пока мы идем к Деллехер-холлу через лес. Наступает ночь, и она запечатывает нас в мире тьмы. Этой ночью нет звезд.
– Оливер, – говорит Колборн, когда я собираюсь открыть дверцу машины Филиппы со стороны пассажирского сиденья. – Мне жаль, что все так получилось.
– Я тоже много о чем сожалею.
– Если я могу что-то для тебя сделать, Оливер… Ты меня найдешь, если что…
Он пристально смотрит на меня, и только теперь я понимаю, что изменилось. Услышав мою исповедь, Колборн наконец простил меня. Он протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Мы встряхиваем ладони и расходимся – каждый своей дорогой.
– Я отвезу тебя куда захочешь, Оливер, – подает голос Филиппа. – Если ты обещаешь, что мне больше не придется беспокоиться.
– Не придется. Ты уже на всю оставшуюся жизнь набеспокоилась, верно?
– Лет на десять вперед.
Я прислоняюсь к автомобилю, и мы с Филиппой долго стоим, глядя на особняк. На нас свысока взирает герб Деллехера во всем своем величии и нелепости. «Шипы остры, как звезды».
– Как Фредерик и Гвендолин? – спрашиваю я. – Я забыл спросить.
– У Гвендолин все по-прежнему, – отвечает она с тенью усмешки, которая пропадает столь же быстро, как и появляется. – Но она держит некоторую дистанцию со студентами. Боится сближаться.
Я киваю, уставившись себе под ноги.
– А Фредерик?
– А вот он держится подальше от театра, – печально произносит она. – Но продолжает читать лекции: блестяще, как и раньше, но уже не так бодро. Преподавание отнимает у него много сил. У всех нас. – Она пожимает плечами. – Но они бы не взяли меня режиссером, если бы всего этого не случилось, так что, я полагаю, ситуация не слишком плохая.
– Не слишком, – эхом повторяю я. – А Камило?
Не представляю, когда у них завязался роман, но, наверное, после Дня благодарения на четвертом курсе. Как же рассеянны мы были, что ничего не замечали.
Она улыбается мне слегка виновато.
– Он совсем не изменился. Спрашивает о тебе примерно каждые две недели.
В последующей короткой паузе я почти прощаю ее. Каждые две недели.
– Ты выйдешь за него? – спрашиваю я, отчаянно цепляясь за другую тему для разговора. – Вы ведь долго встречаетесь.
– Трудно сказать, – отвечает она. – А ты приедешь ради такого случая?
– Если Холиншед одобрит.
Это не настолько твердое обещание, какое бы ей хотелось услышать. Но другого она не получит. Джеймс умер, и сейчас я ни в чем не уверен.
Мы еще немного стоим бок о бок, не говоря ни слова.
– Поздно, – наконец говорит она. – Куда тебя отвезти? Имей в виду, ты можешь остаться с нами.
– Нет, спасибо, Пип. Подбрось меня до автобусной остановки.
Мы садимся в машину и едем в молчании.
Я десять лет не был в Чикаго. Я никогда толком не знал этот город, и требуется несколько больше времени, чем я рассчитывал, чтобы найти нужный адрес, который Филиппа неохотно черканула на клочке бумаги.
Вот и скромный, но элегантный особняк: умей он говорить, он бы непрестанно бормотал о деньгах, успехе и о том, чтобы его хозяев не беспокоили. Прежде чем постучаться, я долго стою на тротуаре, глядя вроде бы в окно спальни, где горит рассеянный белый свет.
Прошло семь лет с тех пор, как я видел ее в последний раз: тогда она навестила меня и сказала, что мне никого не обмануть. По крайней мере – не ее.
– И насчет того обрывка от рубашки, который ты спрятал в шкафчике… В ту ночь на тебе была точно другая рубашка, – сказала она тогда. – Мне следовало бы вспомнить это раньше.
Я вздыхаю как можно глубже (все равно кажется, что в легких не хватает воздуха) и стучу. Уже поздно, но она не спит. Пока я жду ее в темноте теплой летней ночи, я невольно задаюсь вопросом, предупредила ли ее Филиппа.