После войны Л.З. Мехлис вернулся к своей прежней работе, но теперь уже, правда, не наркома, а министра государственного контроля. Снова начал борьбу (или продолжил её) с бюрократами, расхитителями, любителями поживиться на казённый счёт, чем, само собой, снискал к себе страх и ненависть многих членов государственного аппарата. Не могло не раздражать чиновников и другое. Рубцов пишет:
«Бывший министр морского флота СССР А.А. Афанасьев делился с автором: «Приглашенные на заседание к Сталину руководители дожидались в приемной. Держались обычно по-товарищески, как равный с равным. А такой человек, как А.Г. Вахрушев, министр угольной промышленности, непременно обойдет всех с рукопожатием и не одну шутку отпустит под смех окружающих. Но так вели себя не все. Л.З. Мехлис, например, не скрывал, что пользуется особым расположением Сталина. Он даже не ждал приглашения пройти в зал заседаний, а просто молча пересекал приемную и скрывался за дверью».
Дело не в особом расположении Сталина к Мехлису, а в другом. Все эти чиновники считали Сталина своим хозяином (так его и называя за глаза), а себя — его холуями. Это определяло и их поведение. А Мехлис считал Сталина своим товарищем по партии и единомышленником, и Сталин признавал, что это так. Отсюда и такие отношения…
В конце 1949 года Л.З. Мехлиса свалил инсульт, за ним последовал инфаркт. Врачи кремлёвской больницы, конечно, подсуетились, что, судя по приведённой цитате в цитате, даже Рубцову показалось, по меньшей мере, не совсем нормальным:
"Как пишет Г.В. Костырченко, «например, начальник ЛСУК профессор П.И. Егоров, который пользовал Г.М. Димитрова, маршалов А.М. Василевского, С.М. Штеменко (последний — для точности — был не маршалом, а генералом армии. — Ю.Р.), академика С.И.Вавилова и многих других, направил летом 1952 года бывшего министра госконтроля СССР Л.З. Мехлиса, страдавшего сердечной недостаточностью, на лечение в Крым, что было ему противопоказано"".
В результате 13 февраля 1953 года, за три недели до убийства Сталина, умер один из немногих рыцарей Ордена Коммунистов Лев Захарович Мехлис.
Храбрые о храбрых
Я уже дважды писал, что о храбрецах уважительно отзываются только храбрецы. Вы можете мне сказать, а как же Хрущёв, который так высоко отзывался о Мехлисе? Хрущёв, само собой, выдающийся негодяй, но он был храбрым человеком.
Корреспондент журнала «Офицеры» брал интервью у известного советского диверсанта полковника И. Старинова и тот, рассказывая, как минировал Харьков перед оставлением города немцам в 1941 году, между прочим, вспомнил и такую деталь: Одним из первых должен был быть заминирован дом на улице Дзержинского, 17.
"Дом, известный всем харьковчанам, — в нем тогда жил Хрущев. Как лучший дом города после отступления советских войск он предназначался будущему начальнику гарнизона Харькова немецкому генералу Георгу фон Брауну.
Как считал Старинов, Хрущев был отчаянно смелым человеком. Тогда, в Харькове, наотрез отказался выезжать из заминированного здания, чтобы не вызвать подозрения противника. Так и спал на минах…".
Генерал-полковник Петров, дважды Герой Советского Союза с 1944 года воевавший без обеих рук, незадолго до своей смерти в 2002 г., в целом не очень высоко отзываясь о политработниках, о Хрущеве рассказал корреспонденту следующее:
«А вообще на своем веку я повидал немало храбрых людей. Да и Никита Хрущев, должен я вам сказать, был человеком не робкого десятка. В первый и последний раз я видел Никиту Сергеевича на Курской дуге, в 43-м. Вокруг рвались снаряды, а Хрущев, как ни в чем не бывало, бравой походкой шагал по передовой. За ним с портфелем в руке тащился его адъютант. Хрущев подходил к бойцу, благодарил за службу и вручал ему орден. Причем, чтобы сделать это, Никита Сергеевич был вынужден нагибаться, поскольку не каждому награждаемому приходило на ум выпрыгнуть из окопа и принять награду, как подобает…».
Генерал-лейтенанту Хрущеву, члену Военного совета фронта, не было никакой необходимости самому идти на передовую, да еще и во время обстрела ее немцами. Мог послать любого полковника или вызвать награждаемых к себе. Но Курская битва была решающей, все зависело от стойкости солдат, и Хрущев счел нужным показать солдатам, что генералы тоже здесь — на передовой, что они не уклоняются от этого смертного боя. Так как же Хрущёв мог не уважать Мехлиса, никогда не уклонявшегося от боя?
А вот вспоминает И.М. Голушко, во время войны занимавшийся ремонтом наших танков. В сентябре 1941 года в разгар боёв за Ленинград они поехали за запчастями, и у них немецкий самолёт сжёг машину.
"Тронулись дальше пешком. Вскоре нас, как и других «одиночек», остановил капитан и предложил следовать в составе его подразделения.
— Идем к Красному Селу, — сказал он. — Там сейчас решается судьба Ленинграда.
Наши заявления о том, что имеем свое задание, были оставлены без внимания.
Примерно через два часа подошли к горящей деревне в полутора километрах от Красного Села. Где-то справа сквозь гул артиллерийской канонады слышалось «ура-а-а!». Попало под обстрел и наше подразделение. Совершили стремительный марш-бросок и остановились только на гребне крутого ската недалеко от Красного Села. Внизу темнело железнодорожное полотно, горели вагоны. Справа заметили большую группу офицеров. И тут по рядам пронеслось: «Ворошилов! Там Ворошилов».
Действительно, это был К. Е. Ворошилов. Не обращая внимания на огонь противника, он отдавал какие-то распоряжения. Эту группу охраняли автоматчики, веером рассыпанные по земле".
Что можно сказать о маршале Ворошилове, исходя из этого эпизода? Только одно — кем-кем, а трусом Ворошилов не был. А вот приведённое Ю. Рубцовым письмо Ворошилова Мехлису, посланное тогда, когда Мехлис из-за болезни уже не занимал никаких должностей.
«Дорогой Лев Захарович! Разрешаю себе (с запозданием, к сожалению) приветствовать Вас и поздравить с героическим подвигом шестидесятилетним пребыванием на одной из планет нашей солн[ечной] системы. Желаю Вам долгих и столь же успешных преуспевании в д[альнейшей] работе и подвижного, преуспеянного (? — Ю.Р.) большевистского здоровья. Жму крепко руку».
Генерал И.И. Федюнинский, тоже не из робкого десятка, в своих мемуарах вспоминает: "С.К. Тимошенко очень детально изучал местность перед нашим передним краем. Целую неделю мы с ним провели в полках первого эшелона. Ему хотелось все осмотреть самому. При этом он проявлял исключительное спокойствие и полное презрение к опасности.
Однажды гитлеровцы заметили наши автомашины, остановившиеся у опушки леса, и произвели артиллерийский налет. Я предложил маршалу Тимошенко спуститься в блиндаж, так как снаряды стали рваться довольно близко.
Чего там по блиндажам лазить, — недовольно сказал он. — Ни черта оттуда не видно. Давайте останемся на опушке.
И он невозмутимо продолжал рассматривать в бинокль передний край обороны противника. Это не было рисовкой, желанием похвалиться храбростью. Нет, просто С.К. Тимошенко считал, что опасность не должна мешать работе.
Стреляют? Что ж, на то и война, — говорил он, пожимая широкими плечами".
Как видите, и о Тимошенко уверенно можно сказать, что он не трус. Так вот, когда перед войной правительство приняло решение освободить Мехлиса от должности начальника ГлавПУ РККА и назначить наркомом госконтроля, нарком обороны маршал Тимошенко пошёл к Сталину и настойчиво просил того, оставить Мехлиса у него комиссаром.
Как видим, одни полководцы ценили комиссара Мехлиса, хотели с ним служить, а другие ненавидели настолько, что не стеснялись лгать на него.
Так что дело здесь не в Мехлисе, всё дело в полководцах.
Значение комиссаров
Комиссарская должность, с точки зрения своей доходности, ничем не отличается от командирской — такие же деньги оклада, такая же пенсия, такие же льготы и форма, пайки и уважение общества. А раз есть доход, то обязательно найдутся и алчные животные, которых этот доход соблазнит. Само по себе комиссарское звание не делает человека лучше, повторюсь — не место красит человека, а человек место. И на комиссарские должности, как и на генеральские, само собой, люди попадали разные: кто-то шёл защитить Родину, а кто-то шёл иметь побольше барахла. Кто-то прятался в тылу, а кто-то водил солдат в атаки — всё точно так, как и у остальных офицеров РККА.
Вот, к примеру, Е.А. Гольбрайх, во время войны бывший и комиссаром батальона, и политруком, и командиром роты, и даже политруком штрафной роты, вспоминает о своём полковом комиссаре и о том, как он сам стал комиссаром.
"Расскажу просто, об одном боевом дне лета 1942 года. Занимали оборону возле разъезда № 564. На путях стоял эшелон сгоревших танков Т-34.Никто не знал, какая трагедия здесь разыгралась и как погиб этот эшелон.
Утром пошли в атаку, при поддержке танков и — просто фантастика для 1942 года, — при поддержке огня «катюш». Отбросили немцев на километр, дело дошло до штыковой атаки. Мне осколок попал в лицо, а я, в горячке боя, долго не мог понять почему капает кровь на ложе моей винтовки. Остатки моей роты отвели назад, в резерв командира полка. Наш танк намотал на гусеницы провод и 2-й батальон полка остался без связи. Послали двух связистов, никто не вернулся. Командир полка Худолей приказывает мне: «Комсомол, личным примером, вперед!» Фамилию мою многие не могли выговорить, так прозвали меня «Комсомол», поскольку к тому времени я уже был комсоргом роты.
Пополз к подбитому танку. Смотрю, оба связиста убитые лежат. Работа немецкого снайпера. Чуть приподнялся — выстрел! Пуля снайпера попала в тело уже застреленного связиста. Лежу за убитыми, двинуться не могу, снайпер сразу убьет… Зажал концы проводов зубами. Есть связь! Мимо ползет комиссар полка Дынин, направляясь в батальон. Это был уже пожилой человек, который будучи комиссаром медсанбата сам напросился в стрелковый полк. Сердце патриота и совесть не позволили ему находиться в тылу. В атаку ходил наравне со всеми, с винтовкой в руках. Увидел меня, только рукой мне махнул, и в то же мгновение ему снайпер прямо в сердце попал.