Потом слуги уже понарошку стравляли жеребцов, и те набрасывались друг на друга, с каждым разом стервенея все больше. Каурый разжирел, раздался в боках, его распирало, словно бочку. Большинство слуг его любило, радовалось ему, восхищалось им. Называли его «царским конем», «змеем», «богатырем». Вороного же, злонравного жеребца (он пытался и кусаться и лягать), называли не иначе как «холера», «цыган», «лопоухий черт», «черный дьявол»…
А вороной как будто и не старался завоевать их любовь. Он вообще сторонился людей, не любил заигрывать с ними, но и зла долго не таил. Будто жил в каком-то своем мирке, и все попытки вывести его из этого состояния, бесконечно злили его. Часто бывало, жуя сено в яслях, он вдруг замирал и прислушивался к чему-то, ведомому только ему. И тогда в темноте светились черные глаза, выражавшие бесконечную печаль. Но сколько бы он ни прислушивался, ничего не слышал. Тогда вороной успокаивался, и снова начинал хрустеть сеном.
Иногда по ночам, в завываниях вьюги, можно было различить неясные далекие звуки. Вороной настораживался и внимал этим звукам, напряженно вытянув морду. И вдруг ясно слышался звон бубенчиков, конское ржанье — это шел табун. Глаза черного загорались диким пламенем, он принимался бешено вертеться на месте и призывно ржать. И после этого еще дня два никак не мог успокоиться. А его соседи по стойлу, старые, смирные кони Алчо и Божко не переставали удивляться этому столь долгому беспокойству.
Но вот наступила весна, и вороной отправлялся в табун. В те времена возделанных полей было мало, земля заросла травой и бурьяном, таким высоким, что скотину вообще невозможно было увидеть, лишь слышалось тихое бряцание бубенцов. В табуне хаджи Петра было более ста кобылиц. Иногда где-нибудь на открытом месте табун выходил из травы, словно из леса: длинные темные ряды лошадей. Они идут, пофыркивая и мотая головами, чтобы отогнать надоедливых мух. Гремят тяжелые колокольцы: одни из них звенят глухо и мерно, звук других — мелодичный и ясный. Не каждая кобыла умеет носить звоночек, потому колокольцы повешены на шеи лишь самых крупных и самых старых кобыл: с широкой грудью и большими, обвисшими животами, что, однако, не мешает подвижности и легкости, с пышной гривой и светлыми глазами. Кобылки помоложе и выше, и стройнее. Среди них есть разные — и каурые, и вороные, и гнедые. Иногда среди кобыл более темной масти мелькнет белая или в яблоках, или наполовину белая, наполовину черная, какие можно увидеть лишь в цирке. Красивые, с лоснящимися крупами и длинными хвостами, они не задерживаются долго на одном месте, все бегут вперед, а бубенчики все звенят и звенят. Где-то тоненько заржет какой-нибудь жеребенок — и сразу же ласково отзовется мать. Но вот по зеленой траве стремительно летит черный жеребец. Грива у него развевается на ветру, время от времени он ржет, давая знать о своем приближении, хвостом хлещет себя по бокам. Приблизившись, он останавливается и начинает пастись вместе с табуном, но все равно не может успокоиться: оторвет клок травы, да так и застынет. Взор его устремлен куда-то вдаль, глаза горят.
Как и все кобылицы в табуне, он выхолен, шерсть его отливает синевой, как воронье крыло. Ест он вволю, так как сочной травы вокруг много. Ноздри его подрагивают. Под кожей обозначились жилы. И все его стройное тело напряженно, того и глядишь, лопнет от напора силы или полетит ввысь. А вокруг такой простор, широкое ровное поле, по которому волнами ходит зеленая трава…
Жеребец настолько злой, что заслышав на дороге звук приближающейся телеги, оставляет табун и стремглав несется навстречу, бросается на лошадей, как злая собака, и начинает их кусать и топтать. Тогда людям надо сходить с телеги и прогонять его кнутом.
Когда табун отправляется на водопой, вороной впереди. Он ведет табун, он его охраняет, как пастух свое стадо. Однажды ночью на табун напали волки. Медара был где-то сзади и издали услышал, как мечутся кобылы и испуганно ржут жеребята. Матери их отзывались хрипло и озабоченно, как будто предупреждая об опасности. Медара пришпорил коня и, когда догнал табун, увидел — ночь была звездной, и от неба исходил слабый свет, — что кобылицы выстроились в круг головами внутрь, оберегая жеребят, готовые обороняться. Вокруг них, зло фыркая, носился вороной. Но волков уже не было — он их прогнал…
Тогда же, весной, пока трава была еще ярко-зеленой, вороной еще раз сошелся грудью с каурым. Однажды вечером каурый выбежал со двора поместья. На шее у него мотался обрывок веревки, видно, он оборвал ее и убежал. У стен конюшни стояли двое слуг, прячась от хаджи Петра, они смотрели на каурого, ничего не предпринимая. Красиво выгнув шею, каурый заржал, словно протрубил боевой клич, и размеренным галопом понесся прямо к табуну. Расстояние между ними быстро сокращалось. Но вот из табуна выскочил черный и полетел навстречу каурому. Гриву трепал вольный ветер, хвост был поднят трубой. Враги не стали терять время, как прежде: обнюхивать друг друга, гневно ржать, рыть землю копытом, — а сразу же сошлись в поединке. Смертельная ненависть переполняет их, уши прижаты к голове, губы слегка вздернуты, обнажая длинные, как клыки, зубы. Они то вздыбливаются один против другого, и тогда упираются передними ногами в грудь друг другу — совсем как люди перед тем, как начать бороться, то приседают, при чем каждый старается укусить противника за слабое, незащищенное место. Они фыркают, постанывают, дыхание у них тяжелое, со свистом, громко стучат зубами. Борьба длится долго. Жеребцы борются молча, но свирепо. Пот вперемешку с густой черной кровью струится по крупам.
Кобылицы перестают пастись и с интересом наблюдают за борьбой самцов, которые рвут мясо друг у друга, но потом им надоедает, и они продолжают щипать траву. Кобылы постарше подходят поближе, но потом и они возвращаются в табун. Вот каурый начинает слегка пошатываться — еще немного и он будет повержен. И точно тогда ему удается увернуться от черного и он спасается бегством. Вороной преследует его и, догнав, каждый раз кусает за бок. Но вдруг он останавливается, ставит уши торчком и напряженно наблюдает за бегством противника. Потом, круто развернувшись, быстро возвращается к табуну. Он несется, опустив голову к земле. Уши плотно прижаты, морда вытянута, совсем как у змеи, — так он пугает кобылиц, что укусит их. Черный жеребец собирает разбредшийся табун и, как пастух, гонит его перед собой. А в это время слуги ведут на конюшню каурого — искусанного, окровавленного, точно он сражался с волком. С террасы им машет хаджи Петр, показывая, чтобы они вели его в хлев. Хозяин не желает смотреть на каурого… Хаджи Петр так и не смог простить каурому его позора. Как только у того зажили раны, приказал отвести его на базар и продать.
А черный скитался с табуном по полю, и с каждым днем становился все более неукротимым, все более диким. Наступили знойные дни, и шерсть его перестала лосниться, часто бывала свалявшейся, пыльной, в гриве торчали колючки. Он как бы высох, истончал, но глаза по-прежнему горели неистовым огнем.
— Не конь, а зверь! — качал головой Медара.
В табуне было несколько молодых трехлетних жеребчиков, так черный был готов их растерзать. В конце концов хаджи Петр был вынужден сбыть их. Черный прогонял из табуна даже кобылиц одной с ним крови. (А надо сказать, что лошади верны родственным связям). Этого ему показалось мало, так он стал гнать из табуна даже смирного и спокойного коня Медары. Тут уже черному пришлось иметь дело с Медарой. Впервые тот посмотрел на коня без усмешки, зло.
Медару часто спрашивали, спят ли лошади? Когда и как спят? Разумеется, лошади, как и люди, нуждаются в отдыхе и спят. Обычно это бывает утром, когда солнце хорошенько напечет землю. Как правило, спят они стоя. Все это Медара вспомнил потому, что между ним и жеребцом началась страшная вражда, которая едва не погубила Медара…
Всю ночь кони паслись в высокой траве. На рассвете, когда заалел восток, над полем поплыл тонкий голубой туман; трава намокла и, враз отяжелев, склонилась до земли. Кони перестали пастись, повертелись по полю, ожидая, пока взойдет солнце и немного согреется воздух, потом задремали. Некоторые кобылицы улеглись прямо на землю. Жеребята сразу ткнулись матерям в живот и принялись сосать молоко. Медара спешился и пустил коня пастись, не распрягая, а сам лег немного поспать.
Отдых лошадей недолог. Спустя полтора часа Медара вскочил: его удивила необыкновенная тишина. Вскочил и смотрит: кобылицы разбрелись по полю, и на месте, где раньше отдыхал табун, стоит лишь конь Медары. Стоит, не шевелясь, как вкопанный. Медара подошел поближе и видит: конь стоит на трех ногах, а правая передняя нога повисла в воздухе; кожа над коленом ободрана. Медара все понял: черный лягнул его коня и сломал ему правую ногу.
— Ну ладно же, — пригрозил Медара. — Теперь возить меня будешь ты!
Он снял со своего коня седло, оставил того пастись и выздоравливать, как бог даст, а сам поймал с помощью лассо вороного (Медара был большим мастером в этом деле) и тотчас же оседлал его. Добрый табунщик должен на полном скаку уметь поднять с земли мочугу. Кнут кнутом — табунщики действительно носили длинные, по три-четыре метра кнуты, заканчивающиеся конским волосом. Этими кнутами можно стегать, сколько влезет, но далеко не все кони пугаются звука рассекаемого воздуха. Бывают такие, что и ухом не ведут. Вот тогда наступает черед мочуги. Табунщик отстегивает от седла эту настоящую булаву — оружие и силу табунщика. Когда он раскрутит в воздухе и бросит, она летит утолщением вперед, как стрела. И горе той кобыле, на чью спину придется удар. Табунщик стрелой несется к тому месту, где упадет мочуга, на ходу наклоняется — и вот мочуга у него на руке, и он возвращается к табуну.
В этом деле верным помощником Медаре был его конь. Табунщик попробовал испытать и черного жеребца: повернул его спиной к табуну, и что только ему ни делал — черный ни с места. Медара выходил из себя, бил его кнутом. Жеребец прыгал, взбрыкивал, исходил потом, он — ни шагу вперед. Тогда Медара направлял жеребца за табуном, бросал мочугу и поднимал ее с земли. Но стоило ему попытаться вновь отделить жеребца от табуна, как все повторялось сначала.