— Не знаю, что с ним приключилось, — проговорил Ерофим тонким, почти женским голосом. Он был невысокого роста, тщедушный, у него не росли ни борода, ни усы. — Все было вроде нормально, и вдруг упал… Цоб-цобе! — вдруг закричал он, размахивая кнутом. — Вставай, Комур! Эх, и ты тоже…
Комур заболел — это было видно с первого взгляда. Дыхание его было таким частым, что в такт ему даже покачивалась голова. Глаза стали мутными и приобрели какой-то синеватый оттенок. Он пошевельнулся, вытащил из-под себя одну ногу, отдохнул немного, потом вытащил другую.
— Вставай, вставай, Комур! Цоб-цобе! Вставай! — кричал Ерофим.
Комур с трудом поднялся. В горле у него что-то заклокотало, а потом глухо отозвалось в желудке. Марин взял клок сухой травы и принялся вытирать его бока, живот. Когда он устал, Ерофим продолжил растирать вола. От этих растираний состояние Комура несколько улучшилось. Он приободрился и неожиданно угрожающе замотал головой, выставив вперед куцые рога, — как всегда делал, когда хотел бодаться. Все засмеялись, а из глаз Галунки хлынули слезы.
— Все в порядке! — радостно сказал Марин. — Комур здоров, как вол!
— Все в порядке! — эхом отозвалась Галунка.
Вместе с другими волами Комур дошел до хлева. Шел, как обычно, когда был здоров. Но, в нескольких шагах от ворот, зашатался и рухнул. Сбежались батраки, попытались его поднять. Комур постоял немного, совсем недолго, и вновь опустился на землю. Сначала он лежал так, как обычно лежат волы, когда отдыхают: с подогнутыми под себя ногами. И это было добрым знаком. Но глаза его были какие-то потухшие, он не жевал жвачку. Часто оборачивался назад, будто пытаясь прогнать надоедливую муху, и вытягивал морду, слегка касаясь живота, — как видно, где-то там загнездилась боль. Дышал он с трудом. Иногда, затаив дыхание, беспокойно, с какой-то внутренней тревогой, всматривался в окружавших его людей, будто моля о помощи.
Батраки отчаялись, они не знали, чем ему помочь, и только с жалостью смотрели на его мучения. И так как других волов еще не распрягали, с них сняли упряжь и с особым усердием заставили пробежать через еще дымящиеся костры. Хорошо было бы и Комура провести через огонь, но его невозможно было поднять. Батраки вновь собрались вокруг него. Опять попробовали его растереть пучками сена, вспомнили и о другом средстве: взяли толстую гладкую палку и, держа ее с двух сторон, принялись тереть этой палкой брюхо вола — от груди к хвосту. Но и это не помогло. Как только его оставили в покое, Комур тут же повалился на землю. Но на этот раз не подогнул передние ноги, а вытянулся на боку. Один рог у него вонзился в землю. И он тяжело, совсем по-человечески застонал.
Все это время Галунка находилась в доме. Но и там она не могла усидеть на месте, ей было боязно. И Галунка направилась в хлев. Комур, как и прежде, лежал на земле. Слуг не было — они разошлись по своим делам. И только Ерофим сидел на камне рядом с волом и преспокойно, как будто ничего не произошло, ел хлеб. Он не видел Галунки, стоявшей позади него, и разговаривал сам с собой:
— Какие добрые все волы. И паслись хорошо, и воду пили. А этот Комур все задирал кого-нибудь, бороться ему хотелось. Того пырнет рогом, другого. Хороший вол, а вот на́ тебе — упал, умирает…
Комур лежал огромный, непомерно раздувшийся. Ноги были вытянуты в сторону, голова бессильно покоилась на земле.
— Такая штука — жизнь… Хороший был вол и на́ тебе — упал… умирает…
Комур вздохнул, взметнув облачко пыли у себя под носом. Потом приподнял веки и взглянул на Ерофима. Ерофим тоже внимательно поглядел на вола, подошел к нему вплотную, присел на корточки, взял корочку хлеба и попытался насильно засунуть волу в рот, приговаривая:
— Ешь, ешь, Комур… Поешь немного, посмотришь, как тебе сразу полегчает. И сила появится. На, Комур, на поешь…
А другой рукой он ласково поглаживал вола по лбу. Галунка заплакала, закрыла лицо руками и побежала прочь.
Пошел дождь. Всю ночь лило, как из ведра. Сверкали молнии, гремел гром. Казалось, что никогда прежде на землю не выливалось столько воды. Вокруг шумели потоки. А утром взошло солнышко — и все заблестело, засияло, зазеленело.
Болезнь у животных вдруг исчезла, точно ее рукой сняло. И Галунка часто задавала себе вопрос: что же все-таки помогло остановить падеж скота? «Целебный огонь» турка, лекарство доктора, которое привез Васил, или ее смыл дождь? Но что бы то ни было, болезнь исчезла, и осталось от нее лишь страшное воспоминание, подобное ужасному сну.
Болезнь была незаразной (так сказал доктор), и тушу Комура оставили на полянке. Всю неделю, рыча и давясь, там кормились собаки. А потом прилетели черные грифы. Они неподвижно сидели в сторонке и зорко наблюдали за происходящим. Когда им нужно было взлететь, они разбегались, раскидывали в сторону крылья и тяжело взлетали — огромные, чуть сгорбленные…
А спустя месяц-другой среди зеленой травы остались белеть только кости Комура. Огромный скелет с изогнутыми ребрами походил на остов разрушенного корабля.
НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА
Солнце только-только показалось из-за горизонта — кроваво-красное, матовое. Но через минуту-другую словно зажженные стрелы прорезали утреннюю прохладу, коснувшись скирд сена, скользнув по крышам амбаров; и над миром разлился чистый, радостный алый свет. Такой же свет горит и на верхушке акации, что у господского дома. Там, на черной сухой ветке уселся дрозд. Он вертит головой и чистит перышки, не глядя, что делается вокруг. Но вот солнце засияло во всей своей красе. Дрозд изумленно оглянулся по сторонам, забрался еще выше, повернулся к небесному светилу и завел песню. Перышки у него отливают металлическим блеском, тельце устремлено вперед, глаза горят…
«Надо же, какой пересмешник этот дрозд!» — думает Ерофим, слушая песню. И действительно, если внимательно вслушаться в гортанные, сдавленные звуки, которые произносит пичуга, то можно различить чириканье воробья, пощелкивание галки, даже хрюканье поросенка. Иногда дрозд посвистывает — совсем как Давидко, когда выгоняет овец на пастбище. И как мастерски он это делает. Поет, как бы передразнивая всю живность, копошащуюся во дворе.
Ерофим поправляет дужку на ушате, в котором носят воду. После смерти дядюшки Митуша из всех слуг только он один умеет мастерить такие вещи. Невысокого роста, кроткий нравом, Ерофим настолько незаметен, что ни одно живое существо во дворе не боится его. Но глаз у Ерофима наметанный, охотничий — он ничего не пропустит, все подметит.
Вот у крыльца собрались куры. Они переминаются с ноги на ногу, кудахчут, беспокойно ждут, пока Галунка их накормит. Их нетерпенье забавно, и Ерофим с любопытством поглядывает, что же они станут делать. Они, как люди — каждая со своим нравом. Вон те, молодые, яркие, кокетливые курочки — совсем как юные девушки. Но они глуповаты и наивны: смотрят во все глаза на Ерофима и удивляются: человек это или зверь. Петушки — их одногодки, какие франты! — нарядные, пестрые, совсем как леденцовые петушки на палочке. Одни из них тихие и кроткие, идут чинно, стараясь, чтобы пушинка с них не упала. Другие — задиры и драчуны, ссорятся, подскакивают, то и дело налетают друг на друга. Некоторые пытаются петь: вытягивают шеи и кукарекают, голоса у них хриплые, слабые, звучат, как дудочка.
Старые тоже не одинаковы. Есть страшно злющие куры, их лучше не трогать. Каждого цыпленка так и норовят клюнуть, да при этом еще рассерженно кудахчут, словно ворчат:
— Какое невоспитанное это молодое поколение!
Откуда-то появляется толстая наседка с маленькими пушистыми шариками-цыплятами. Интересно, кто ее успел разозлить? Она пыжится, фыркает, перья у нее взъерошены. Пес, случайно попавшийся ей на дороге, робко пятится: когда он был маленький, точно такая вот сердитая курица больно клюнула его в нос. Не думая о том, что над ним станут смеяться, пес поджимает хвост, протискивается под проволочной оградой и бежит прочь. На колючках остаются висеть клочки выдранной шерсти. На этой ограде каждая собака оставляет немного шерсти.
В куриной толпе наступает легкое замешательство: с крыши дома на крышу хлева перелетает сыч, застигнутый рассветом.
«Крр!» — предупредительно кричит один петух. «Крр! Крр!» — подхватывает второй, и третий. Совсем как сторожевые, передающие по цепочке: «Внимание, опасность!»
Наконец на крыльце появляется Галунка с решетом в руках. Все хохлатки резво устремляются к ней: каждая курица старается пробраться как можно ближе. Но вот Галунка бросает первую горсть, затем вторую, третью. Все умолкают и принимаются сосредоточенно клевать. Разбросав еду, Галунка продолжает стоять среди этой живности, задумчиво наблюдая за кем-то, или, может, пересчитывая свое хозяйство. Склевав просо, куры не торопятся разбрестись по двору: они ждут добавки. Среди них гордо прохаживается серый петух с белыми перышками на голове. Есть и другие, более молодые, петухи, но когда белогривый проходит мимо, они стоят молча с виноватым видом; взмахнут разок-другой крыльями и отходят в сторонку, словно говоря: «Мы беспрекословно подчиняемся тебе и считаем тебя главным».
Но во дворе собрались куры из двух курятников, и у другой половины свой царь — белый, крупный и тоже непомерно гордый петух. Только он не машет приветственно крыльями, когда проходит белогривый. Ненависть вспыхивает в глазах обоих петухов. Они готовы без промедления вступить в бой, но почему-то откладывают это на другой раз.
Постепенно куры разбредаются по двору. Во дворе становится тихо. Ерофим поднимает голову и смотрит наверх: на крыше сидит голубь и задумчиво воркует — зовет подругу. Воркование усиливается, оно исполнено нежности и мольбы. Ерофим качает головой и усмехается.
Возле каменного корыта с водой собрались несколько молодых курочек. Они уже напились, но так как в тени прохладно, они присели на камень и дремлют. Лишь одна из них как будто пьет, но в сущности, рассматривает свое отражение в воде. И словно удивляется: до чего же хороша!