Образ поэта-графомана, появляющийся в другой повести Войновича («Два товарища»), несет вроде бы уже другую смысловую нагрузку:
Я вам прочту последнее свое стихотворение. – Она отошла к стене, напрягаясь, вытянула шею и вдруг закричала нараспев:
Гроза. И гром гремит кругом,
Грохочет град, громя гречиху.
Над полем, трепеща крылом
Кричит и кружится грачиха.
И я, подобная грачу,
Под громом гроз крылом играю.
Куда лечу? Зачем кричу?
Сама не знаю.
При этом на шее у нее вздулись жилы и лицо покраснело от напряжения. Она перевела дух и остановила на мне взгляд, выжидая, что я скажу. Я молчал.
– Ну как? – не выдержала она. – Вам понравилось?
– Очень понравилось, – сказал я поспешно.
– Мне тоже нравится, – искренне призналась она. – Я вообще не очень высокого мнения о своих способностях, да и времени не всегда хватает, но эти стихи, по-моему, мне удались. Вы обратили внимание на аллитерации? Часто повторяющийся звук «гр» подчеркивает тревожность обстановки. «Грохочет град, громя гречиху…» Вы чувствуете?
– Да, это есть, – согласился я.
– А образ грачихи, которая кружит над полем и тяжело машет намокшими крыльями?
– Ну, это вообще, – восхитился я.
Реакция героя, особенно та поспешность, с которой он соглашается признать выдающиеся достоинства явно не нравящегося ему стихотворения, обнажает всю его искусственность и фальшь, пожалуй, даже ярче, чем это могли бы сделать любые насмешливые реплики. Но тут эта авторская ирония направлена уже не на приспособленчество доморощенного стихотворца, стремящегося выполнить заранее ему известный «социальный заказ», а на другой тип графомана, который и сам не знает: куда летит? Зачем кричит?
Впрочем, в той же повести, в самом ее финале, появляется еще один графоман, откровенным и нескрываемым своим приспособленчеством повторяющий уже известного нам Вадима. Им – к великому изумлению главного героя – оказывается другой, тоже центральный ее персонаж, второй из «двух товарищей», о распавшейся дружбе которых написана повесть:
– Я сейчас, понимаешь, служу ординарцем у генерала. Я сначала был в клубе художником, а потом меня сократили. А тут генерал как раз. «Нет ли, говорит, у вас лишнего солдата, мне ординарец нужен». А ему говорят: «Есть, у нас как раз художника сократили». Ну и вот, с тех пор я у него служу. Ну, служба, конечно, сам понимаешь. Подай-принеси. А вообще-то не тяжелая. Конечно, в смысле денег маловато. Из магазина придешь, жена всю мелочь пересчитает. Почем картошку брал, почем помидоры – все пересчитает. Если куда зачем надо съездить, дает на трамвай. Три копейки туда, три – обратно. Ну, а я другой раз на троллейбусе проеду или на автобусе. Приходится свои доплачивать. А откуда взять свои? Ну, бывает, из дому пятерочку подкинут или гонорар получишь.
– Какой гонорар? – удивился я.
– Вот тебе на! – удивился Толик еще больше. – Да ты разве не знаешь?
– Нет, – сказал я.
– Я же стихи сочиняю. В нашей окружной газете уже три стиха напечатал. Хочешь, расскажу?
– Валяй, – разрешил я, все еще не веря.
– Ну, слушай, – сказал Толик. Он поставил авоську на скамейку рядом со мной, а сам отошел на шаг, встал в позу и вытянул вперед руку – «Старшина» называется.
Наш старшина – солдат бывалый,
Грудь вся в орденах.
Историй знает он немало
О боевых делах.
Он всю войну провоевал,
Знаком ему вой мин.
Варшаву он освобождал
И штурмом брал Берлин.
Расскажет как-нибудь в походе
Военный эпизод.
И станет сразу легче вроде,
Усталость вся пройдет.
Наш старшина – пример живой
Отваги, доблести, геройства.
Он опыт вкладывает свой,
Чтоб нам привить такие свойства.
Толик читал стихотворение, размахивая рукой и завывая, как настоящий поэт. А потом посмотрел на меня с видом явного превосходства и спросил:
– Ну как?
– Это ты сам написал? – спросил я.
– Ну а кто же? – обиделся Толик. – У меня их много. Хочешь, еще расскажу?
– Нет, не надо, – сказал я. – Только это все как-то неожиданно. – Я был и в самом деле растерян.
Герой растерян не только потому, что до этой – последней – их встречи Толик никакой склонности к стихотворству никогда не проявлял. Растерян он скорее всего потому, что его в самое сердце поразила мысль, что печатать свои стихи и даже получать за них гонорар может человек, для которого должность поэта в самом существе своем ничем не отличается от должности ординарца, обязанности которого всем хорошо известны: «подай-принеси».
Этот поразивший воображение автора образ стихотворца, понимающего должность поэта как ничем не отличающуюся от должности ординарца, возникает у Войновича еще не раз. Например, во второй книге «Необычайных приключений солдата Ивана Чонкина» («Претендент на престол»). Здесь он уже несколько повысился в ранге, обретя (в отличие от начинающего Толика) статус профессионала, стремящегося получить творческие ориентиры и указания, так сказать, из первых рук – от начальника местного НКВД майора Фигури-на. И объект поэтических восторгов этого повысившего свой статус графомана тоже вырос в чине. У Толика это был всего-навсего старшина, у этого же– капитан НКВД Миляга, погибший при довольно постыдных обстоятельствах.
В глубине сцены расхаживал какой-то человек с блокнотом. Он размахивал руками, бормотал что-то себе под нос и потом что-то записывал огрызком карандаша… Фигурин посмотрел на него вопросительно.
– Серафим Бутылко, – представился человек. – Стихи пишу, печатаюсь в местной газете… Хотелось бы, тык-скыть, узнать мнение.
– Ну что ж, – согласился Фигурин. – Если не очень длинно…
– Совсем коротко, – заверил Бутылко.
Он отступил на два шага и стал в позу.
– Романтик, чекист, коммунист, – объявил он, и все суетившиеся вокруг гроба обернулись…
Держа в левой руке блокнот и размахивая кулаком правой, Бутылко завыл:
Стелился туман над оврагом,
Был воздух прозрачен и чист.
Шел в бой Афанасий Миляга,
Романтик, чекист, коммунист.
Сражаться ты шел за свободу,
Покинув родимый свой кров,
Как сын трудового народа,
Ты бил беспощадно врагов.
Был взгляд твой орлиный хрустален…
Вдруг пуля чужая – ба-бах!
И возглас «Да здравствует Сталин!»
Застыл на холодных губах.
Ты слышишь, сам Феликс железный
Склонился над гробом твоим…
– Ну что ж, – сказал Фигурин, – по-моему, ничего антисоветского нет… Железный Феликс – это хорошо, образно, но желательно как-нибудь… ну, я бы сказал, пооптимистичнее.
– Побольше, тык-скыть, мажора? – спросил Бутылко.
– Вот именно, мажора побольше, – обрадовался Фигурин подходящему слову. – Ну там, конечно, в начале и еще больше в середине, когда вы пишете, что погиб герой. Но в то же время нужно, чтобы в целом стихотворение не наводило уныния, а звало в бой, к новым победам. Ну, можно как-нибудь так сказать, что сам он погиб, но своим подвигом вдохновил других и на его место встанут тысячи новых бойцов.
– Очень хорошо! – с чувством сказал Бутылко, записывая. – Можно, тык-скыть, как-нибудь вот в таком духе:
Погиб Афанасий Миляга,
Но та-та в каком-то бою
Я тоже когда-нибудь лягу
За Родину, тык-скыть, свою.
Так?
– Вот-вот, – замахал руками Фигурин. – Как-нибудь в этом духе, но не лягу – у вас в стихотворении уже один лежит, а как-нибудь отомщу, мол, твоим врагам.
– Принимаю к сведению, – сказал Бутылко.
«Претендент на престол»
Поэт, появляющийся в написанной уже в эмиграции пьесе Войновича «Трибунал», казалось бы, решительно ничем не напоминает своих литературных предшественников. Авторская ремарка, предваряющая его появление, рисует его так:
На сцену выходит Поэт, одетый весьма живописно. Одна половина брюк у него розовая, другая – салатного цвета, свитер тоже разноцветный, а на шее белоснежный бант.
Казалось бы, ну что может быть общего у такого пижона с неказистым и косноязычным Серафимом Бутылко? Да и сочиняемые им стихи отличаются от графоманских виршей, мелькавших в прежних войновичевских книгах, ничуть не меньше, чем его костюм и внешность от их затрапезных одежд и ничем не примечательной наружности.
Общее, однако, есть:
Поэт (бормочет на ходу).
Одна девчонка
В дыму вальсирует.
Висок под локоном
Ее пульсирует.
Лариса. Какие трогательные стихи!..
Поэт ( останавливается, смотрит на Ларису с интересом. Игриво). Откуда вы, прелестное дитя?
Лариса. Я Лариса Подоплекова. Тут, вы видели, моего мужа судили.
Поэт ( насторожился ). Вашего мужа? Ах, да, вашего мужа. ( Оглянувшись, шепотом.) Ну что ж. Я вам желаю… Держитесь! (Пытается уйти.)
Лариса. Я вас прошу… Подождите! Вы мне должны помочь!..
Поэт. Меня сейчас волнует ситуация в Чили. Вот вы послушайте. ( Читает нараспев.)
Тонка чилиечка
И узкогруда…
Уткнулась личиком
В стихи Неруды,
Но пиночетовец
Поднял винчестер,
Он метит, падло,
В меня и в Пабло…
Лариса. Замечательно! У вас такой боевой пафос. А вы не можете его направить против местных порядков? Написали бы что-нибудь такое… Сегодня здесь, неподалеку, был арестован Подоплеков… Или как-нибудь иначе…
Поэт (шепотом). Неужели вы не понимаете, что именно об этом я все время и пишу? Когда я пишу «чилиечка», я же вас имею в виду. Я сразу заметил, что в вас что-то есть. Слушайте, давайте я на всякий случай запишу ваш телефончик.