Но произошло это, я думаю, не благодаря, как уверяет нас Шилов, высокому уровню композиторского и исполнительского дара Булата Окуджавы. И уж совсем не благодаря красивому тембру его голоса и обаятельной манере исполнения.
Голоса у польских певцов были, быть может, даже более красивого тембра, чем у Булата. И манера их исполнения была никак не менее обаятельна, чем у него.
Причина его «победы» была иная.
Все дело тут в том, что слово «исполнение» применительно к Булату вообще не уместно. Ведь слово это как бы предполагает, что есть некое произведение, которое может быть исполнено – так или иначе. Тем исполнителем или другим. (Как, скажем, вальс Шопена – разными пианистами, а «Рондо-каприччиозо» Сен-Санса – разными скрипачами.)
В случае Булата Окуджавы все дело в том, что голос и интонация певца, авторская манера воспроизведения его песен – все это является как бы живой плотью произведения, его телом. И оторвать песню Булата от его голоса, от его индивидуальной, только ему одному присущей интонации – это все равно, что пытаться извлечь душу из тела.
Песни Булата, оторванные от его голоса, теряют неизмеримо больше, чем песни – хоть того же Галича.
Это связано с коренной особенностью его поэтики.
Галич гораздо в большей степени мастеровит. Тексты его песен гораздо искуснее текстов Булата. Не в том смысле, что в них больше искусства, а в том, что они – техничнее. Уровень стихотворной, версификационной, да и чисто словесной техники у Галича высок необычайно:
Поясок ей подарил поролоновый,
И в палату с ней ходил Грановитую.
А жена моя, товарищ Парамонова.
В это время находилась за границею…
…Я к ней в ВЦСПС, в ноги падаю,
Говорю, что все во мне переломано.
Не серчай, что я гулял с этой падлою.
Ты прости меня, товарищ Парамонова!
Помимо поразительной словесной точности, психилогической и социальной подлинности этих речевых характеристик, какие точные, глубокие и, вместе с тем, не банальные, изысканные рифмы: «Грановитую – за границею», «поролоновый – Парамонова», «падаю – падлою».
У Булата вы ничего подобного не найдете.
Он берет не техникой, а – душой.
У него сама душа поет.
Это проявляется, между прочим, и в том, что он не боится быть и патетичным, и выспренним. И даже банальным
Он, кстати, единственный из всех своих собратьев, не скрывает – и не стыдится – своего родства с Вертинским.
Помните – у Вертинского:
Как поет в хрусталях электричество,
Я влюблен в вашу тонкую бровь.
Вы танцуете, ваше величество!
Королева любовь.
А вот – у Булата:
Тьмою здесь все занавешено
И тишина, как на дне.
Ваше величество, Женщина,
Да неужели – ко мне?
О, ваш визит, как пожарище!
Дымно, и трудно дышать.
Ну, проходите, пожалуйста,
Что ж на пороге стоять.
Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек!
Просто вы дверь перепутали,
Улицу, город и век.
Не только по этому его стихотворению судя, но и по многим другим – он и сам тоже перепутал «улицу, город и век». Кто еще – кроме него – из поэтов XX века осмелился бы вот так просто и естественно воскликнуть: «О!» Или: «Ах!» Разве только Есенин. И, как у одного только Есенина, у него тоже все эти «О!» и «Ах!» почему-то не кажутся искусственными, выспренними, стилизованными, ненатуральными. В его устах эти давно уже вышедшие из употребления, старомодные восклицания звучат органично, естественно. Потому что, как прекрасно он сам сказал однажды:
Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить…
Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить.
Естественно, легко и просто – как дыхание – вылились и отлились в этих немногих словах два – главных – закона художественного творчества. Первый: «Как он дышит, так и пишет». И второй: «Не стараясь угодить».
Менее всего, я думаю, имеется тут в виду, что поэт (художник) не должен стараться угодить начальству. Угождать властям – это уж самое последнее, самое постыдное дело. («Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу…») Не стараясь угодить – это значит не заискивать ни перед модой, ни перед читателем – не идти на поводу у чьих бы то ни было – пусть даже самых изысканных, самых «передовых» – художественных заветов и вкусов. Быть верным только себе. Своему дару. Органически присущей каждому истинному художнику потребности выражать себя, изливать душу свою – «в заветной лире»:
Моцарт на старенькой скрипке играет.
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает —
просто играет всю жизнь напролет.
Художник не выбирает не только отечества, но и эпоху, в которой суждено было ему родиться, жить и творить. Не выбирает он себе и аудиторию: приходится довольствоваться той, какая ему досталась. Но это все неважно. Не имеет значения. Какая бы ни выпала ему судьба, он должен делать свое дело:
Не обращайте вниманья, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Тут, конечно, возникает естественный вопрос: а как же читатель? Не читающая публика сезона, суждениями и вкусами которой можно пренебречь, а – тот идеальный, главный потребитель истинного искусства, ради которого он, художник, должен жить и творить? Ведь не только Ленин с товарищами вдалбливали нам, что искусство должно принадлежать народу Разве не об этом же говорил, не этим же гордился и сам великий основоположник новой русской литературы, наш национальный гений: «И долго буду тем любезен я народу…»
Не думать даже и о народе? Вообще ни о ком? Не только о современниках, но даже и о потомках? Угождать только себе – своим капризам, желаниям и прихотям? Не мелко ли это?
У Булата Окуджавы есть свой ответ на этот вопрос. И ответ этот, как всегда у него – прост и ясен. Но при всей своей ясности, краткости и простоте он – исчерпывающий:
У поэта соперников нету
ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
это он не о вас – о себе.
Руки тонкие к небу возносит,
жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит:
это он не за вас – за себя.
Но когда достигает предела
и душа отлетает во тьму…
Поле пройдено. Сделано дело.
Вам решать: для чего и кому
То ли мед, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм…
Все, что было его, – нынче ваше.
Все для вас. Посвящается вам.
Есть магнитофон системы «Яуза»
Едва ли не главной, определяющей самую ее природу особенностью поэзии «эпохи магнитофона», как я уже говорил, была ее неподцензурность. Песни Окуджавы, Галича, Высоцкого распространялись по стране со скоростью лесного пожара без ведома и соизволения начальства – никем не разрешенные, не «залитованные». Это была – впервые за десятки лет – подлинно свободная литература, подлинно свободная поэзия:
Их имен с эстрад не рассиропили,
В супер их не тискают облаточный,
«Эрика» берет четыре копии.
Вот и все!
А этого достаточно!..
Бродит Кривда с полосы на полосу,
Делится соседка с Кривдой опытом,
Но гремит напетое вполголоса,
Но гудит прочитанное шепотом.
Ни партера нет, ни лож, ни яруса,
Клака не безумствует припадочно.
Есть магнитофон системы «Яуза»,
Вот и все!
А этого достаточно.
Александр Галич «Мы не хуже Горация»
Я вспоминал, как Поликарпов, придравшись к строчке Булата Окуджавы – «Я Москвы не представляю без такого, как он, короля», осудил песенку про Леньку Королева как монархическую. Осудить-то он ее осудил, но сделать ничего не мог: песню уже подхватила и пела вся страна, не нуждаясь ни в каких разрешениях.
Тот же Поликарпов бессильно махал кулаками после драки, с пеной на губах проклиная строки Булата:
Настоящих людей очень мало.
На планету – совсем ерунда.
А на Россию – одна моя мама.
Только что она может одна.
Песня уже жила своей отдельной жизнью, и никаким Поликарповым и Ильичевым за ней было уже не угнаться. Но Булат – задним числом – все-таки вынужден был оправдываться. Объяснял, что мать тогда была в ссылке, он очень тосковал по ней, ему было грустно, одиноко. Вот и вырвались у него такие странные слова.
После подписи под письмом в защиту арестованных правозащитников Гинзбурга и Галанскова, когда Брежнев – публично – пригрозил, что кое-кого, может быть, придется даже и выслать из Москвы, Булат сочинил – и пел – песню, в которой были такие слова:
Когда безумный наш султан
Сулит нам дальнюю дорогу,
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, ей-богу!
Все понимали, конечно, о каком «султане» идет речь. Но все-таки это был – эвфемизм. И когда Булат сочинил – и пел – свою знаменитую песенку: «Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом…», он назвал ее – «Песенкой американского солдата».
Таковы были неписанные условия той игры. И он их принял.
В открытую с властью он не воевал. Он просто не вписывался в официальную советскую поэзию всем своим существом, самой сутью своего песенного, лирического дара.
И в конце концов власть – скрепя сердце – вынуждена была его признать. В день его 60-летия (это был День Победы – Булат родился 9 мая) был большой его вечер в зале Чайковского. На афише значилось что-то казенно-патриотическое, вроде – «Вечер фронтовой лирики». Но пел и читал там Булат все свои песни и стихи. Все, какие хотел. В том числе и те, которые в глазах начальства были совсем уж крамольными.