На самом деле Понтий Пилат (как, впрочем, и другие исторические персонажи булгаковского романа) выглядит у Булгакова «торжественно» вовсе не потому, что Булгаков испытывает восторженный трепет перед всеми аксессуарами могущественной государственной власти. Эта «торжественность» рождена и обусловлена прежде всего тем, что он, Михаил Булгаков, – писатель мистический.
Да, сходство булгаковского Понтия Пилата с зощенковским Суллой велико. Да, он, как и Сулла, отправил на казнь ни в чем не повинного человека. Но при этом вдруг какая-то странная, нелепая мысль пронеслась у него в голове, – о каком-то бессмертии, «причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску…».
Откуда вдруг такая мысль у такого человека, как Понтий Пилат? И откуда вдруг у него эта внезапная, нестерпимая тоска?
Нетрудно догадаться, что странные мысли эти принадлежат не столько Понтию Пилату, сколько его создателю – Михаилу Булгакову.
Нет, я не собираюсь утверждать, что булгаковский Пилат – безжизненный манекен или, как принято говорить в таких случаях, рупор идей автора книги. Но, как и всякое создание, он связан со своим создателем. Вот почему мы можем утверждать, что, ощутив вдруг ни с того ни с сего нестерпимую тоску, странным образом связанную с неясной ему самому мыслью о бессмертии, Пилат лишь смутно чувствует то, что автор романа знает.
Что скрывается за репликой Воланда «Рукописи не горят»
Роман Булгакова, как известно, при жизни автора напечатан не был. Да и после смерти писателя он без малого три десятка лет оставался рукописью, и никто из знавших о его существовании уже не верил, что доживет до того времени, когда рукопись станет книгой.
Не удивительно, что когда роман наконец был опубликован, современники восприняли это как чудо. И не удивительно, что критики, писавшие о романе, единодушно и восторженно цитировали один и тот же эпизод. Эпизод, в котором, как им казалось, содержалось пророческое указание автора «Мастера и Маргариты» на грядущую судьбу его детища.
– О чем роман?
– Роман о Понтии Пилате…
– Дайте-ка посмотреть. – Воланд протянул руку ладонью кверху.
– Я, к сожалению, не могу этого сделать, – ответил мастер, – потому что я сжег его в печке.
– Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может, рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь до слез:
– Вот она, рукопись! Вот она!..
Приводя эту цитату критики обычно изображали дело так, будто Булгаков хотел в образной форме сказать нечто до крайности простое и даже плоское. Что-нибудь вроде того, что Бог, мол, правду видит, да не скоро скажет. Все равно, мол, правда пробьется сквозь все цензурные рогатки, – раньше ли, позже, но обязательно пробьется…
«Рукописи не горят» – эти слова как бы служили автору заклятием от разрушительной работы времени, от глухого забвенья его предсмертного и самого дорогого ему труда – романа «Мастер и Маргарита».
И заклятие подействовало, предсказание сбылось. Время стало союзником Булгакова, и роман его не только смог явиться на свет, но и среди других, более актуальных по теме книг последнего времени, оказался произведением насущным, неувядшим, от которого не пахнет архивной пылью.
В. Лакшин. «Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». «Новый мир», 1968, № 6
История появления в печати (хотя и с опозданием на тридцать лет) булгаковского романа людям, привыкшим к социальному климату нашего отечества, не могла не показаться чудом. Поэтому не стоит, наверное, насмешничать над теми, кто пытался в реплике булгаковского Воланда найти опору для своего социального оптимизма. Человеку свойственно верить в чудо. Особенно, когда больше ему уже не во что верить.
Противник такого оптимистического взгляда мог бы, вероятно, привести множество фактов, столь же неопровержимо свидетельствующих о том, что рукописи горят. Боже ты мой! Сколько тонн пепла, оставшегося от этих сгоревших рукописей, было развеяно по ветру даже на нашей короткой памяти!
Но реплика Воланда не имеет ни малейшею отношения ни к социальному оптимизму, ни к социальному пессимизму. Формула «рукописи не горят» в контексте булгаковского романа имеет совершенно иной смысл.
Прежде всего несколько слов о самой этой рукописи, которая была сожжена Мастером в печке и не сгорела.
Рукопись эта хорошо нам знакома, поскольку так называемые исторические главы булгаковского романа – не что иное как дословно воспроизведенные отрывки из этой самой рукописи. На этот счет имеются прямые и недвусмысленные указания:
…Всесильный Воланд был действительно всесилен, и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и целовать и перечитывать слова:
«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…» – Да, тьма…
– так кончается 24-я глава романа. А вот начало следующей, 25-й главы:
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете.
Однако не все главы булгаковского романа, повествующие о сложных взаимоотношениях Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри, представляют собой цитаты из рукописи, сочиненной Мастером.
Одна из важнейших глав этой исторической части – «Казнь» – введена в роман как сон, привидевшийся в сумасшедшем доме несчастной жертве Воланда – поэту Ивану Бездомному:
Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением…
– так кончается 15-я глава романа. А вот начало следующей, 16-й главы:
Солнце уже снижалось над Лысой горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением…
И даже о самом начале романа, написанного Мастером, о его завязке, о первой встрече прокуратора Иудеи Понтия Пилата с бродячим философом Иешуа Га-Ноцри мы узнаем не из рукописи Мастера:
…Профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
– Имейте в виду, что Иисус существовал.
– Видите ли, профессор, – принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
– А не надо никаких точек зрения! – ответил странный профессор, – просто он существовал, и больше ничего.
– Но требуется же какое-нибудь доказательство… – начал Берлиоз.
– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал. – Все просто: в белом плаще…
Таким образом, нам сразу дают понять, что сейчас мы узнаем не еще одну версию событий, по поводу которых уже имеется так много разноречивых версий и суждений. Нет, сейчас мы узнаем, как все это было на самом деле.
В то же время эта история, рассказанная очевидцем, по-видимому, совершенно совпадает с соответствующей главой рукописи, сочиненной Мастером:
Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице таинственного похитителя ключей!.. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:
– Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего!
Иван ничего и не пропускал, ему самому было так легче рассказывать и постепенно добрался до того момента, как Понтий Пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.
Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:
– О, как я угадал! О, как я все угадал!
История, описанная Мастером в его романе, была не выдумана им. Она была им угадана. Причем, как видно, угадана верно, вплоть до мельчайших подробностей.
И сон, приснившийся в сумасшедшем доме Ивану Бездомному, и рассказ, «сплетенный» Воландом на Патриарших прудах, судя по всему, совпадает с соответствующими главами рукописи Мастера не только точным изложением всех фактов и обстоятельств дела, но и – буквально! – каждой фразой, каждым словечком, каждой запятой. А иначе зачем бы нужны эти постоянные повторы? Иначе зачем фраза Воланда, которой он начинает свой рассказ, была бы так точно, дословно повторена в начале следующей главы?
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Очевидно, нам хотят намекнуть, что история, которую рассказывает Воланд, не только соответствует тому, что было в жизни, но и будет сейчас рассказана теми единственными словами, которыми она только и может быть изложена.
История встречи Понтия Пилата с Иешуа Га-Ноцри, рассказанная Воландом, изложена им так, словно Воланд уже читал роман Мастера и даже выучил его наизусть. Между тем, дойдя до 24-й главы, названной «Извлечение Мастера», мы узнаем, что Воланд даже и не подозревал о существовании такого романа’