– Я могла бы иногда заглядывать, если хотите, – предлагает Беатрис. – В смысле, я могу время от времени приходить к вам домой и забирать открытки, если надумаете отправить еще парочку.
Я смотрю на нее, пытаясь понять: предлагает она мне помощь или просит о ней сама?
– Было бы здорово, – осторожно отвечаю я.
Какое-то время мы молча строим замок: формируем бугристые дорожки, опоры и различные пристройки. Когда Беатрис в очередной раз тянется к мешку для мусора, рукав ее толстовки приподнимается на пару дюймов. Прошло уже несколько дней с нашей встречи в Конча-де-Перла. Тонкие красные линии почти исчезли, как следы половодья после отступившего наводнения.
– Зачем ты это делаешь? – тихонько спрашиваю я.
Я боюсь, что она сейчас вскочит и убежит, однако вместо этого Беатрис продолжает большим пальцем ковырять ямку в песке.
– Потому что только эта боль имеет значение, – наконец отвечает она, слегка отодвигается от меня и принимается соединять между собой проволочные зажимы для пакетов.
– Беатрис… – начинаю я, – если хочешь…
– Если уж создавать вещи из мусора, – перебивает она меня в попытке сменить тему разговора, – то лучше какие-нибудь полезные.
Я пытаюсь одним взглядом дать ей понять, что разговор о порезах еще не закончен, но затем отвожу глаза и бросаю небрежно:
– Например?
– Например, плот.
Беатрис берет листик и кладет его в наполненный водой ров. Но та быстро впитывается в песок, и кто-то из нас должен вновь наполнить ров водой.
– Куда бы ты на нем поплыла? – спрашиваю я.
– Куда угодно.
– Обратно в школу? – (Беатрис пожимает плечами.) – Большинство школьников были бы только рады внезапным каникулам.
– Я не похожа на других школьников, – отвечает она, добавляя желтые пластиковые волосы своему творению из проволочных зажимов, которое теперь становится похожим на человечка. – Быть здесь… все равно что двигаться назад, а не вперед.
Мне знакомо это чувство. Я ненавижу его. Но опять же, данные обстоятельства нам неподвластны.
– Может быть, стоит попытаться просто принять ситуацию? – осторожно предлагаю я.
Беатрис поднимает на меня глаза:
– А вы? Как долго вы собираетесь здесь оставаться?
– Пока мне не позволят покинуть остров.
– Вот именно, – отвечает Беатрис.
Ее слова заставляют меня понять, как важно иметь хоть какой-то выход. Знать, что это всего лишь интерлюдия и скоро я вернусь домой к Финну, к своей работе, к своему жизненному плану, разработанному мной как раз в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет. Между осознанием того, что это лишь временные трудности, и незнанием того, что будет дальше, – огромная разница.
Все дело в контроле или, по крайней мере, в его иллюзии.
Только эта боль имеет значение.
Беатрис ставит своего человечка на вершину замка – окруженного глубоким рвом здания без окон и дверей.
– Принцесса, заточенная в башне? – предполагаю я. – В ожидании, когда ее спасут?
– Сказки – это чушь собачья! – качает головой Беатрис. – Она в буквальном смысле сделана из мусора и застряла в этой башне совсем одна.
Ногтем я вырезаю в зáмке заднюю дверь. Затем наматываю немного водорослей на пластиковую ложку, заворачиваю ее в конфетную обертку и ставлю свою фигурку рядом с человечком Беатрис – гость, сообщник, друг.
– Она больше не одна, – говорю я, глядя на Беатрис.
Кому: DOToole@gmail.com
От кого: FColson@nyp.org
Чаще всего от ковида страдают латиноамериканцы и чернокожие, потому что именно они работают в продуктовых магазинах, почтовых отделениях и – черт возьми! – даже убирают больничные палаты, где мы лечим наших пациентов. Незаменимые работники, в общем. Они чаще пользуются общественным транспортом, а потому сильнее подвержены действию вируса. Нередко они живут под одной крышей со своими родителями, бабушками и дедушками. Так что, если молоденький курьер болеет ковидом бессимптомно, он вполне может убить своего дедушку. Но что еще хуже – мы видим таких пациентов, только когда становится слишком поздно. Они боятся приходить в больницу, поскольку думают, что здесь круглосуточно дежурит иммиграционная и таможенная полиция США, готовая тут же депортировать их из страны. Поэтому, когда они, не в силах сделать очередной вдох, все-таки вызывают «скорую», мы уже ничем не можем им помочь.
Сегодня я наблюдал за одной латиноамериканкой, которая работает у нас в больнице уборщицей. Она мыла полы в одной из палат. Интересно, потрудился ли хоть кто-нибудь сказать ей, чтобы, прежде чем обнять своих детей по возвращении домой, она сняла с себя всю одежду еще в прихожей и приняла душ?
Наконец-то мы получили новую поставку СИЗ. Но оказалось, что вместо так необходимых нам масок-респираторов № 95 они прислали перчатки. Тысячи перчаток. Поставку принимал парень, заведующий хирургическим отделением. Все ординаторы его боятся, потому что он очень грозный и резкий, но сегодня я видел, как он дал слабину и рыдал, словно младенец.
У нас есть новый трюк, называется «лежа на животике». На живот обычно кладут детей, однако такое положение может быть полезно и для взрослых, что обсуждалось еще в исследованиях 2013 года, но не применялось так часто, как сейчас. Мы заставляем пациентов часами лежать на животе, если они могут это вынести. Когда лежишь на животе, легкие расправляются и повышается количество кислорода в крови, а это позволяет на время отложить интубацию. Мы выяснили, что некоторые пациенты, похоже, довольно легко переносят снижение газообмена, и теперь, вместо того чтобы следить за цифрами, мы смотрим, кто из больных больше изнурен процессом дыхания, и интубируем именно его. Это хорошо. Плохо другое: если у больного наступает декомпенсация и ему требуется интубация после процедур без интубации, он непременно умрет. Ведь когда легкие истощены быстрым дыханием, на восстановление требуется время, и вентиляция легких наступает слишком поздно. По сути, мы играем с жизнями людей в русскую рулетку.
Сегодня я потерял троих пациентов. Одна из них была монахиней. Она хотела причаститься перед смертью, но мы не смогли найти священника, который согласился бы войти в ее палату.
Прости, если есть опечатки, – в больнице я держу свой телефон в специальном воздухонепроницаемом пакете. Я протираю влажной салфеткой счета, которые получаю по почте. Медсестра недавно велела мне вымыть брокколи с мылом под горячей водой. Не помню, когда в последний раз я ел домашнюю еду.
Хотелось бы знать наверняка, доходят ли до тебя мои письма.
Мне также жутко хочется получить от тебя ответ.
Дорогой Финн,
знал бы ты, как отчаянно я пытаюсь до тебя дозвониться, но не могу; собственно, в том и суть. Помнишь, как мы думали, что было бы ужасно романтично отключиться от внешнего мира? Но это совсем не кажется романтичным, когда ты один и со всей силы колотишь в дверь, чтобы тебя впустили обратно.
Эта ситуация наводит на довольно странные размышления. У меня ощущение, будто я нахожусь в какой-то параллельной вселенной. Я знаю обо всем, что происходит в нашей вселенной, но не могу ни реагировать на происходящее, ни комментировать его, ни даже участвовать в нем. Ха-ха, неужели земля все еще вертится, если я перестала быть частью ее жизни?!
Девочка, о которой я тебе рассказывала в прошлом письме, считает, что быть здесь – все равно что двигаться назад. Я должна быть благодарна за то, что жива, здорова и нахожусь в безопасности в одном из самых красивых мест на свете. При этом все случилось, как водится, в самый подходящий момент: когда на работе у меня неприятности, а ты застрял в больнице. Я в курсе, что при нашем бешеном ритме жизни редко удается взять паузу и поразмышлять о том о сем. Просто очень трудно находиться в моменте и не переживать, что пауза может превратиться в остановку.
Господи, я совершенно не умею отдыхать! Мне нужно чем-то себя занять.
Или достать где-нибудь самолет. Да, достать самолет тоже было бы неплохо.
С любовью, Диана
Когда со времени моего приезда на остров проходит чуть больше недели, Абуэла приглашает меня на ланч.
До сих пор я не бывала в ее доме. Оказывается, внутри светло и уютно, на подоконниках теснятся растения, стены выкрашены в желтый, а диван накрыт вязаным покрывалом. Над телевизором висит керамический крест, и запах в доме стоит просто божественный. В кастрюле на кухне варится какая-то вкуснятина. Абуэла подходит к плите, мешает содержимое кастрюли лопаточкой, а затем берет в руки тарелки и кивает в сторону кухонного стола, приглашая меня присесть.
– Tigrillo[36], – говорит она мгновение спустя, ставя передо мной тарелку.
Бананы, сыр, зеленый перец, лук и яйца. Пожилая женщина жестом предлагает мне попробовать ее блюдо, и я тут же подчиняюсь – оно восхитительно! – после чего Абуэла с улыбкой вновь поворачивается к плите и накладывает кашу во вторую тарелку. Я решаю, что она собирается присоединиться ко мне, как вдруг пожилая женщина кричит:
– Беатрис!
Беатрис здесь? В последний раз мы виделись четыре дня назад, когда строили замок из песка.
Интересно, она снова сбежала с фермы своего отца?
Из-за закрытой двери на противоположной стене гостиной в ответ раздается шквал гневных слов, которые я не могу понять. Абуэла, бормоча что-то себе под нос, ставит тарелку на стол и в отчаянии упирает руки в боки.
– Позвольте мне? – прошу я.
Я беру тарелку и подхожу к двери. Ответом на мой стук становится очередной поток незнакомых испанских слов.
– Беатрис? – спрашиваю я, наклоняясь к двери. – Это Диана.
Ответа нет, и я поворачиваю ручку. Девочка лежит на кровати, покрытой простым белым хлопчатобумажным одеялом. Ее взгляд устремлен на потолочный вентилятор, а из уголков глаз текут слезы, исчезая в волосах. Словно она сама не осознает, что плачет. Я тут же ставлю тарелку на комод и сажусь рядом с Беатрис.