Однако в любом случае вы возводите некий барьер.
– К ним приходил только один корабль в год с различного рода припасами. Заключенные и их охранники умирали с голоду. Чтобы выжить, они охотились на сухопутных черепах. Ходят слухи, что тут полно призраков и можно слышать, как они плачут по ночам, – говорит Беатрис. – Жутко до чертиков!
Я подхожу ближе. Двигаясь вдоль стены, я замечаю выгравированные на ней символы, буквы, даты, узоры, простые засечки.
Если определять искусство как нечто рукотворное, заставляющее нас помнить о его создателях после их смерти, то эта стена определенно является произведением искусства. Тот факт, что она незакончена или полуразрушена, не делает ее менее поразительной.
Внезапно телефон начинает вибрировать у меня в кармане, и я подпрыгиваю от удивления. Давненько мне никто не звонил. Я вытаскиваю его и чуть не вскрикиваю, когда вижу на экране имя Финна.
– Боже мой! – отвечаю я. – Неужели это ты? Неужели это в самом деле ты?!
– Диана! Не могу поверить, что наконец удалось до тебя дозвониться. – Его голос перемежается помехами, но звучит так до боли знакомо. Слезы наворачиваются мне на глаза. Я изо всех сил пытаюсь расслышать его слова. – Скажи… и каждый… тебе… это было.
Я слышу только половину из того, что он говорит, поэтому, крепко прижав телефон к уху, продолжаю двигаться вдоль стены в надежде поймать сигнал получше.
– Финн, ты меня слышишь? – спрашиваю я.
– Да, да, – отвечает он, и я слышу, с каким облегчением Финн это произносит. – Господи, как же приятно наконец поговорить с тобой!
– Я получила твои электронные письма…
– Я не думал, что они до тебя…
– Связь здесь просто ужасная. Я отправила тебе несколько открыток.
– Я пока еще ничего не получил. Не могу поверить, что на острове нет Интернета.
– Ага. – Это совсем не то, о чем я хочу с ним поговорить, но боюсь, что появившаяся из ниоткуда связь вот-вот снова пропадет. – Как ты там? Кажется, что ты…
– Не могу тебе этого описать, Ди, – отвечает он. – Какой-то замкнутый круг.
– Но хотя бы с тобой все в порядке, – заявляю я несколько безапелляционно.
– Пока да, – говорит Финн. – Я читал, что Гуаякилю сильно досталось. Они складывают тела на улицах.
У меня сводит живот от ужаса.
– Я не видела на острове ни одного больного, – заверяю я его. – Все носят маски, у нас введен комендантский час.
– Хотелось бы, чтобы и у нас было так же, – вздыхает Финн. – Мне кажется, что целыми днями я только и делаю, что ношу мешки с песком для борьбы с водной стихией, но потом выхожу на улицу и понимаю, что это гребаное цунами, и у нас нет ни единого шанса. – Его голос вновь прерывается.
Я смотрю на кудрявые облака в небе, отражение солнца в океане. Словно картинка с открытки. Всего в нескольких сотнях миль отсюда вирус убивает людей так быстро, что тела некуда складывать, но с того места, где я стою, об этом вы бы никогда не узнали. Я думаю о пустых полках в продуктовом магазине, о людях вроде Габриэля, выращивающих себе еду в высокогорье, о рыбаках, которым приходится возить почту на материк, о туризме, который в одночасье прекратился. Быть отрезанным от внешнего мира – одновременно и проклятие, и благословение островитян.
Голос Финна вновь прерывают помехи.
– Беременные женщины… роды один… отделение реанимации и интенсивной терапии… часы приема… умрут в течение часа.
– Тебя плохо слышно, Финн…
– Ничего не меняется и…
– Финн?
– …все мертвы. – Внезапно последние слова слышны четко и ясно. – А когда я наконец прихожу домой, то тебя там нет, и я словно получаю очередную пощечину. Ты не представляешь, как тяжело сейчас быть одному.
Я отлично это представляю.
– Но ведь ты сам велел мне поехать, – тихо говорю я.
Повисает пауза.
– Да, – отвечает Финн. – Наверное, я надеялся… что ты меня не послушаешь.
«Тогда ты должен был так и сказать, – думаю я со злостью, но мои глаза наполняются слезами; я чувствую вину, разочарование, гнев. – Я не умею читать мысли».
Внезапно проблема кажется гораздо серьезнее, словно семя сомнения, только попав в землю, тут же дает росток.
– Ди…а? – слышу я прерывающийся голос Финна. – Ты… все еще…
Хотя я стою на одном месте, сигнал пропадает. Телефон в моей руке гаснет. Я засовываю его в карман и бреду обратно вдоль стены в поисках Беатрис. Вскоре я обнаруживаю девочку – она сидит в тени и царапает одним куском базальта гладкую поверхность другого.
– Это звонил ваш парень? – спрашивает Беатрис.
– Да.
– Он скучает по вам?
Я сажусь рядом с ней.
– Да. – Я наблюдаю, как она рисует на камне решетку и заштриховывает каждый второй ее квадратик, получая шахматный узор. – Что это?
Она бросает на меня странный взгляд:
– Искусство.
Я прислоняюсь спиной к острым камням стены. Существует бесконечное множество способов оставить свой след в мире – резьба, гравировка, живопись. Быть может, каждое из них требует определенной платы – частички вас самих: вашей плоти, вашей силы, вашей души.
Я нахожу острый камешек и вырезаю им свое имя на другом камне, затем на соседнем имя Беатрис. Потом я встаю и выковыриваю несколько камешков из стены, чтобы вставить на их место камни с нашими именами.
– А это что такое? – спрашивает Беатрис.
– Искусство, – отвечаю я, вытирая грязные руки о свои шорты.
Беатрис вскакивает и вместе со мной отходит на некоторое расстояние от стены. Камни, на которых я вырезала наши имена, бледно-серые, а потому отлично выделяются на фоне темной стены. Издалека их не видно. Но если подойти чуть ближе, не заметить их невозможно. Достаточно сделать всего несколько шагов.
Впервые я увидела искусство импрессионистов в Бруклинском музее. Мы были там вместе с отцом. Он закрыл мне глаза руками и подвел к картине Моне «Парламент, эффект солнца».
– Что ты видишь? – спросил он, убрав руки с моих глаз.
Оказавшись всего в нескольких дюймах от холста, я видела перед собой лишь розоватые и голубоватые бесформенные пятна, отчетливо различимые мазки кисти.
Отец вновь закрыл мне глаза и заставил попятиться.
– Абракадабра, – прошептал он и позволил мне взглянуть на картину еще раз.
Теперь я видела перед собой здания, воду и туман. Целый город. Он был там все время, просто я стояла слишком близко, чтобы его заметить.
Прищурившись, я смотрю на светлые пятна в стене с нашими именами и думаю, что искусство работает в обоих направлениях. Иногда нужна перспектива. А иногда невозможно сказать, на что вы смотрите, пока оно не окажется у вас под носом.
Я поворачиваюсь к Беатрис. Она задрала голову к небу. Ее глаза закрыты, а кожа на шее натянулась, словно в ожидании, когда по ней полоснут ножом.
– Отличное место, – говорит Беатрис, – чтобы умереть.
Дорогой Финн!
К тому времени, когда ты получишь эту открытку, то наверняка уже забудешь о том, что сказал мне, когда мы наконец смогли поговорить, даже если наш разговор и длился не больше минуты.
Я никогда не хотела ехать куда бы то ни было без тебя.
Если ты не хотел, чтобы я летела на Галапагосы одна, зачем сам это предложил?
Не могу перестать задаваться вопросом: всегда ли ты говорил мне то, что хотел сказать на самом деле?..
Диана
Тулуз-Лотрек редко рисовал самого себя, а когда рисовал, то скрывал недостатки нижней части своего тела. На картине «В кабаре „Мулен-Руж“» мы можем узнать художника на заднем плане рядом с его гораздо более высоким двоюродным братом, при этом непропорционально короткие ноги Тулуз-Лотрека не видны – их закрывает группа людей за столом. На «Автопортрете перед зеркалом» художник изобразил только верхнюю часть своего тела. Знаменитая фотография Тулуз-Лотрека в костюме маленького клоуна как бы говорит, что люди, которые замечают лишь недостатки художника, составляют о нем неправильное мнение.
Все это делало картину Китоми Ито поистине уникальной. Это была единственная работа Тулуз-Лотрека, где он представал почти голым, как бы подчеркивая тем самым, что любовь обнажает нас и делает уязвимыми. В отличие от большинства работ, которые были выставлены после смерти художника в музее, финансируемом его матерью и расположенном в городе Альби, где Тулуз-Лотрек родился, картина Китоми попала в поле зрения общественности лишь в 1908 году. До тех пор она хранилась у друга французского живописца, торговца произведениями искусства по имени Морис Жуаян. Художник оставил своему другу прямое указание касательно этого полотна: продавать только тому, кто готов отказаться от всего ради любви.
Первой владелицей картины стала Коко Шанель, которая получила ее в подарок от Артура Боя Кейпела, богатого аристократа, купившего работу Тулуз-Лотрека, чтобы увести Коко у ее первого любовника Этьена Бальсана. Шанель безумно любила Кейпела, который поддерживал ее страсть к дизайну одежды и финансировал открытие бутика в Довиле и дома моды в Биаррице. Их отношения были напряженными и страстными, хотя Кейпел никогда не был верен Коко, женился на аристократке и имел вторую любовницу. Когда Кейпел погиб, незадолго до рождества 1919 года, Шанель задрапировала окна черным крепом и постелила на кровать черные простыни.
– Я потеряла все, когда потеряла Кейпела, – однажды призналась она. – Он оставил во мне пустоту, которую не заполнили годы.
Несколько лет спустя Шанель познакомилась с герцогом Вестминстерским, и тот пригласил ее отобедать с ним на его яхте «Летящее облако». У пары завязался роман. Впоследствии герцог предложил эту яхту в качестве места для свиданий своему другу Эдуарду VIII, королю Великобритании, который без памяти влюбился в Уоллис Симпсон, американку в разводе. Яхтой пара так и не воспользовалась, однако страсть к этой женщине заставила Эдуарда отречься от престола. Несколько месяцев спустя, в 1937 году, Эдуард купил картину Тулуз-Лотрека для Уоллис, связавшись с Коко Шанель через их общего друга герцога Вестминстерского. Шанель хотела избавиться от картины, потому что она, по словам Коко, разбила ей сердце.