Что, если именно этого и хотел бы мой дедушка: каждый день рисковать жизнью, лишь бы бабушка ни о чем не волновалась? Но бывают минуты, когда я осознаю, насколько это мелочно и безответственно – держаться подальше от проблем.
Плавая в прозрачной, как джин, воде, путешествуя по зеленым бархатным горам, жаря тортилью на чугунной сковороде в доме Абуэлы, я частенько забываю о том, что весь остальной мир бьется в агонии.
Я так и не решила, что это – благословение или проклятие.
Trillizos[55] – три обвалившихся лавовых туннеля посреди острова. Чтобы попасть к ним, мы с Беатрис выходим еще затемно, а значит, встречать рассвет нам предстоит в горах. Картина восхода солнца поражает меня своим великолепием. Я на острове уже чуть больше трех недель, но все еще не перестаю удивляться его красоте.
– Сколько вам лет? – спрашивает Беатрис в тот момент, когда розовое марево окончательно растворяется в синеве утреннего неба.
– Девятнадцатого апреля будет тридцать, – отвечаю я. – А тебе сколько лет?
– Четырнадцать, – говорит Беатрис. – Но эмоционально я гораздо старше.
Я не могу сдержать смеха.
– Да ты настоящая старая хрычовка, – подкалываю ее я.
Мы проходим еще немного, и я, как бы невзначай, интересуюсь, есть ли вести от ее школьных друзей. Плечи Беатрис тут же напрягаются.
– При таком убогом Интернете соцсети совсем не грузятся, – грустно замечает она.
– Это да, – соглашаюсь я. – Наверное, изоляция дается тебе непросто.
– Нет худа без добра, – философски замечает она, не глядя на меня. – По крайней мере, не нужно беспокоиться о мнении окружающих.
– А их мнение тебя беспокоит? – серьезно спрашиваю я и замираю, не спуская глаз с Беатрис.
Что, если она режет себя из-за издевательств одноклассников? Боюсь, что спустя почти месяц пребывания на Исабеле я знаю о Беатрис немногим больше, чем в нашу первую встречу на пароме. Она так рьяно охраняет свои секреты, словно от этого зависит ее жизнь. Впрочем, вероятно, для подростка это действительно вопрос жизни и смерти.
Я задумываюсь над тем, не стоит ли мне вмешаться в отношения Беатрис и Габриэля. Со стороны кажется, что они просто недопонимают друг друга. Но потом я решаю, что, пожалуй, не имею права вмешиваться в чужие отношения, пока не разберусь в собственных.
Электронные письма Финна становятся с каждым разом все короче и отчаяннее.
Уже дважды я просыпалась среди ночи оттого, что, как мне казалось, слышала голос матери.
– Когда вы в последний раз разговаривали со своей мамой? – спрашивает Беатрис, будто прочитав мои мысли.
– Перед отъездом на Галапагосы. Я навещала ее в доме престарелых. Хотя на разговор это было мало похоже. Скорее, она просто говорила о чем-то при мне, а я старалась поддерживать видимость диалога.
– Прежде мама присылала мне открытки на день рождения со вложенными в конверт деньгами. Однако в прошлом году я не получила от нее подарка, – поджав губы, признается Беатрис. – Она не хотела меня рожать.
– Однако же родила.
– Когда тебе семнадцать и ты обнаруживаешь, что беременна, а твой парень уверяет, что вскоре вы поженитесь, думаю, любая девушка согласится выносить ребенка, – размышляет Беатрис, но я пропускаю эту информацию о Габриэле мимо ушей. – Мне кажется, безусловная любовь – чушь собачья! Любовь всегда условна.
– Это не так, – возражаю я. – Папа любил бы меня, несмотря ни на что.
«Но так ли это?» – тут же принимаюсь раздумывать я. Нам нравились одни и те же вещи: визуальное искусство и живопись. А если бы я была фанаткой геологии или эмо-рока, были бы мы с ним, что называется, на одной волне? И если бы мама всегда была рядом, опекал бы он меня так же рьяно?
– И Финн, – добавляет Беатрис. – Не стоит сбрасывать его со счетов. Как вы узнали, что он тот самый?
– А я и не знаю! – внезапно огрызаюсь я. – Мы ведь пока не женаты.
– Но если бы он сделал вам предложение, вы бы приняли его?
Я киваю.
– Прежде мне казалось, что любовь должна быть похожа на грозу – должна греметь и грохотать и рождать такие эмоции, от которых волосы встают дыбом на затылке. Собственно, мои школьные романы были именно такими. Но с Финном… все совсем не так. Он всегда так собран и уравновешен. Как… белый шум.
– От него вас клонит в сон?
– Нет. Но с ним все как-то… проще. – Эти слова рождают во мне такой мощный прилив любви к Финну, что у меня подкашиваются ноги.
– Значит, он первый, к кому вы испытываете подобные чувства? – интересуется Беатрис, будто прощупывая почву.
Девочка не смотрит на меня, однако на ее скулах появляется румянец, и я понимаю, что на самом деле она спрашивает не обо мне. Если бы не пандемия, Беатрис, скорее всего, рассказывала бы о своей влюбленности школьной подруге одного с ней возраста.
Но потом я вспоминаю ее замечание о том, что ее застыдили бы в соцсетях, а также о том, что, по словам Габриэля, Беатрис умоляла его позволить ей вернуться домой.
Внезапно она ускоряет шаг и, подбежав к самому краю, останавливается у зияющей дыры, которая, кажется, спускается к чреву земли. Ширина этой впадины составляет не менее шестидесяти футов, а к краю приставлена лестница, увитая несколькими толстыми веревками. Заросшие папоротником и мхом стены туннеля сужаются книзу. Я вглядываюсь в эту бесконечную бездну, но ничего не могу различить в ее кромешной тьме.
– Люди спускаются по веревке на дно, – поясняет Беатрис.
Я чувствую, как стены туннеля уже давят на меня, хотя по-прежнему стою возле входа в него.
– Я не собираюсь спускаться по веревке на дно, – говорю я, делая ударение на частице «не».
– Ну… вы можете спуститься не на самое дно, а проделать лишь половину пути, – предлагает она. – Пошли.
Обмотав веревку вокруг запястья в качестве меры предосторожности, Беатрис медленно спускается по скользким деревянным ступенькам. Я нерешительно следую за ней. Туннель вокруг нас начинает постепенно сужаться. От растительности на его стенах распространяется насыщенный запах леса. Я стараюсь хорошенько прощупывать каждую ступеньку, прежде чем поставить на нее ногу, – одна ступенька, и еще одна, и еще.
Когда Беатрис оказывается в горловине туннеля, я теряю ее из виду.
– Беатрис! – отчаянно зову я.
– Не отставайте, Диана! Тут волшебно, – доносится до меня ее голос.
Чем ниже мы спускаемся, тем жарче становится воздух в туннеле, как будто он ведет в ад. Растительности больше нет, только лавовый камень, легкий и пористый. Он тускло мерцает в слабом свете, льющемся сверху. Я продолжаю методично переступать с одной ступеньки на другую, но внезапно рука Беатрис сжимает мою лодыжку, и я чуть не вскрикиваю от испуга.
– Еще три ступеньки, – предупреждает она, – а потом лестница закончится.
Беатрис отодвигается в сторону, чтобы я тоже могла встать на последнюю ступеньку.
– Посмотрите наверх, – говорит Беатрис.
Я поднимаю глаза и вижу небо – крошечный укол надежды. Когда я снова опускаю взгляд и делаю вдох, мне кажется, что я вдыхаю воздух из чьего-то чужого рта. Сначала я ничего не вижу в темноте туннеля, но затем начинаю различать блеск зрачков Беатрис. Такое чувство, что у нас с ней один на двоих пульс.
– Напомни, зачем мы здесь, – шепчу я.
– Мы находимся в жерле вулкана, – отвечает она. – Здесь можно спрятаться навечно.
Несколько мгновений я прислушиваюсь к вою ветра, доносящемуся с высоты не менее ста футов. Что-то капает мне на лоб. Место кажется одновременно страшным и священным. Будто ты отполз назад во времени и готовишься к перерождению.
Оно подходит для того, чтобы поделиться секретом.
– Правда или действие? – шепчу я и, затаив дыхание, жду ответа.
– Правда, – говорит Беатрис.
– Твой отец сказал, что ты отчаянно рвалась домой, но при этом находиться здесь тебе явно не по душе.
– Так в чем ваш вопрос?
Я молчу.
– И то и другое, – со вздохом признается Беатрис, – неправда.
Я жду каких-то разъяснений, однако она просто передает ход мне. Ее голос отдается в этом коконе тьмы гулким эхом:
– Правда или действие?
– Правда, – выбираю я.
– Если бы вы могли отмотать время вспять, то сели бы на тот обратный паром?
– Не знаю, – слышу я свой ответ.
Эти слова причиняют мне физическую боль. Недаром ведь говорят, что правда может ранить не хуже острого ножа.
Все три с лишним недели я не устаю повторять себе, что остаться на Исабеле было ошибкой. И все же маленькая, доселе неизвестная часть меня ставит эту мысль под сомнение. Что, если моя задержка вызвана желанием Вселенной подарить Беатрис друга, на которого девочка могла бы положиться? Что, если мое вынужденное пребывание вдали от дома вызвано желанием посмотреть на наши с Финном отношения со стороны и яснее различить их сильные и слабые стороны?
Безусловная любовь – чушь собачья!
– Правда или действие? – продолжаю я. – Есть ли среди твоих школьных друзей кто-то, с кем бы ты хотела быть вместе?
Я спрашиваю себя: что, если возвращение Беатрис в Санта-Крус к принимающей семье и, возможно, к своему возлюбленному остановит самоистязание? Сделает ее счастливой?
– Да, – тихонько выдыхает Беатрис. – Но она не хочет быть вместе со мной.
Она.
Я слышу, как учащается дыхание Беатрис. По-видимому, она не может сдержать слез, но я притворяюсь, что не замечаю их, полагая, что именно такого поведения ждет от меня Беатрис.
– Расскажи о ней, – тихо прошу я.
– Ана Мария – член моей принимающей семьи, – шепчет Беатрис. – Она на два года старше меня. Мне кажется, я всегда осознавала свои чувства, но никогда не говорила о них, пока не пошли слухи о закрытии школы из-за вируса. От одной мысли о том, что я могу больше не увидеть ее, например, за завтраком или по возвращении из школы, мне становилось дурно. Поэтому я поцеловала ее.
Беатрис вжимается в ступеньки лестницы.