– Это так важно для тебя? – спрашивает Габриэль после небольшой паузы.
Я смотрю на огонь. Пламя – единственное, что невозможно воспроизвести в живописи. В тот момент, когда с помощью красок вы запечатлеваете огонь на холсте, останавливая движение его лепестков, вы лишаете их магии.
– Да, – отвечаю я. – Мы с моим лучшим другом Родни планировали взлететь по карьерной лестнице в нашей компании с тех пор, как впервые встретились там на летней практике девять лет назад.
– Родни, – повторяет Габриэль. – Твой парень не возражает против того, что у тебя есть лучший друг, а не подруга?
– Нет, Габриэль, – с укором отвечаю я, – потому что на дворе не темные века. К тому же Родни… Ладно… Он чернокожий южанин и гей, а это, по его собственному выражению, золотое трио. – Я внимательно слежу за реакцией Габриэля на слово «гей». Я не собираюсь рассказывать ему о Беатрис, но мне интересно, как бы он повел себя с ней, наберись она достаточно храбрости, чтобы довериться своему отцу. Габриэль и глазом не повел. – Здесь много членов ЛГБТ-сообщества, ты не в курсе? – беззаботно спрашиваю я.
– Я не знаю. Частная жизнь людей – это их дело. – Он пожимает плечами, но затем его губы трогает улыбка. – Когда я был гидом, однополые пары всегда оставляли мне самые щедрые чаевые.
Я прижимаю колени к груди.
– Как ты стал гидом?
Я не жду ответа, поскольку знаю, как тщательно Габриэль оберегает информацию об этой части своей жизни и всем, что последовало за ней.
Однако он лишь снова пожимает плечами и принимается спокойно рассказывать:
– Это было в восьмидесятых. Мои родители приехали на Исабелу в свой медовый месяц и захотели остаться. Тогда здесь жило не больше двухсот человек. Они перевезли сюда с материка и Абуэлу. Моему отцу здесь очень нравилось. Люди называли его El Alcalde – «сельский староста», – потому что он все время твердил о том, как удивительна Исабела для всех и каждого, кто остался жить в Пуэрто-Вильямиле. Он не мог работать смотрителем парка из-за отсутствия соответствующего образования, поэтому стал экскурсоводом. – Габриэль смотрит на меня сквозь языки пламени. – Все ждали, что я продолжу семейное дело. Я помогал отцу неофициально в течение многих лет. Чтобы получить лицензию гида от правительства Эквадора, необходимо пройти семимесячный курс подготовки, где изучаются биология, история, естествознание, теория эволюции, языки. Ведь на Исабелу приезжают ученые со всего мира – из Венского университета, Университета Северной Каролины и Университета Майами – и просят гидов помочь им в их исследованиях даже после отъезда с острова. Например, мы должны фотографировать зеленых морских черепах и отправлять снимки ученому, который занимается отслеживанием их миграций. Или мы должны документировать уникальное поведение пингвинов.
– Меня клюнул один пингвин, – жалуюсь я, потирая руку. – Практически в первый же мой день на Исабеле.
– Ну, это удивительно, – смеется Габриэль. – Обычно они довольно застенчивы, но карантин, похоже, повлиял и на них. Вероятно, пингвины соскучились по общению с людьми. Даже если оно заканчивается кровопролитием. – Он тычет в огонь палкой. – Хочешь – верь, хочешь – нет, но одно время я мечтал стать морским биологом. А не гидом, выполняющим черновую работу для ученых.
– Что же этому помешало?
– Беатрис. – По лицу Габриэля проскальзывает слабая улыбка. – Моя бывшая, Луз, забеременела, когда нам было по семнадцать лет. Мы поженились.
– И поэтому ты не стал морским биологом?
– Планы меняются. – Габриэль качает головой. – Дерьмо случается.
– Беатрис сказала, что ее мать… ушла от тебя.
– Можно сказать и так, – отвечает Габриэль. – Однако правда в том, что мы просто не подходили друг другу. А потому не смогли быть вместе даже ради ребенка. Я на собственном горьком опыте убедился, что не стоит оставаться с кем-то из-за совместного прошлого. Важнее, чтобы совпадали ваши мечты о будущем. Луз всегда казалось, что она слишком молода для оков материнства, и потому она принялась искать запасной выход. Просто я не думал, что он примет форму фотографа из «Нэшнл джиографик». – Он смотрит мне прямо в глаза. – Уверен, у тебя с твоим парнем совсем иная история.
Я рада, что вокруг темно, и Габриэль не может видеть румянца на моих щеках. Наши с Финном совместные фотографии друзья вечно отмечают хэштегом #relationshipgoals (идеальные отношения). Каждый раз, когда Родни переживал из-за очередного расставания, я возвращалась домой и сворачивалась калачиком в объятиях Финна, благодаря Вселенную за то, что мы с ним нашли друг друга. Я доверяю ему, а он доверяет мне. Наши отношения ровные и стабильные. Я точно знаю, чего стоит от них ожидать: я получу повышение; он получит стипендию; мы поженимся на одном из виноградников в северной части штата Нью-Йорк (свадьба будет скромная, но со вкусом, не более сотни гостей, какая-нибудь музыкальная группа, а не диджей, вести церемонию будет мировой судья); медовый месяц на побережье Амальфи в Италии; покупка загородного дома в первый год его стипендии; через год – рождение первого ребенка, а пару лет спустя – второго. Единственный спорный момент: завести чистокровного английского спрингер-спаниеля или бернского зенненхунда. Я верю, что мы с Финном настолько на одной волне, что даже вынужденное расставание не поколеблет нашу незыблемость. Но всего за три недели между нами возникла какая-то рассинхронизация, и коварные сомнения, словно сорняки, заполонили нашу клумбу; и теперь не разобрать, что цвело на ней прежде.
Меня все еще терзает мысль о том, что Финн предложил мне уехать из Нью-Йорка в надежде на мой отказ, словно это была своего рода проверка наших отношений, которую я должна была пройти, но в итоге провалила. Быть может, я и виновата в том, что не настояла на отмене поездки. Но я также понимаю, что зацикленность на этом моменте недопонимания – лишь повод не смотреть в глаза более болезненной, более страшной правде: здесь, на Исабеле, бывают минуты, когда я забываю скучать по нему.
Мои чувства легко объяснимы: сначала меня отвлекали от мыслей о Финне заботы о жилье и пропитании. Затем – переживания за Беатрис и попытки удержать ее от намеренного причинения себе вреда. Плюс отсутствие нормальной сотовой связи и Интернета.
Но если тебе нужно постоянно напоминать себе о том, что ты в разлуке с любовью всей твоей жизни и должна скучать по нему… значит ли это, что он не любовь всей твоей жизни?
Я натягиваю улыбку на лицо и киваю.
– Мне повезло, – заверяю я Габриэля. – Когда мы с Финном вместе, все просто прекрасно.
А когда мы порознь?
– Финн, – медленно повторяет он. – Знаешь, что такое финнинг?
– Какой-то извращенный секс?
Белоснежная улыбка Габриэля сверкает в свете костра.
– Это когда китайские рыбаки ловят тонны акул, отрезают им плавники, которые идут на приготовление супа и традиционных лекарств, а затем выбрасывают акул обратно в море, обрекая их на мучительную смерть.
– Это ужасно! – Теперь я боюсь, что несчастные, истекающие кровью акулы всегда будут ассоциироваться у меня с именем Финна.
Быть может, Габриэль именно этого и добивался?
– Это обратная сторона рая, – философски замечает он.
– Неужели я настолько ужасна? – тихо спрашиваю я. – Что остаюсь здесь, на острове?
– Что ты имеешь в виду?
– Прошло уже несколько недель с момента моего приезда. Быть может, мне следовало приложить больше усилий для возвращения в Нью-Йорк?
Габриэль не сводит с меня глаз:
– В смысле? Тебе следовало бы отрастить пару крыльев? Или что ты должна была сделать?
Я ненадолго отвожу взгляд в сторону.
– Естественный отбор способствует появлению крыльев…
Губы Габриэля изгибаются в кривой усмешке.
– Думаю, нет ничего невозможного, – отвечает он. – На это может уйти несколько тысяч лет, но человек вполне способен эволюционировать в птицу.
Я тру ладонями свое лицо.
– Если почитать его электронные письма… Габриэль, все так ужасно! – не выдерживаю я. – Он вынужден каждый день наблюдать смерть своих пациентов. И я никак не могу остановить эту пытку и облегчить его страдания.
– Даже если бы ты была там, с ним, – возражает он, – то все равно ничего не могла бы сделать. Какие-то проблемы людям приходится решать самостоятельно.
– Я знаю. Просто чувствую себя такой… беспомощной.
– Я представляю, каково это: быть запертым в клетке, не в силах вырваться из нее, – кивает Габриэль, – но, быть может, эту клетку видишь только ты.
– Что ты имеешь в виду?
– Если бы я был на месте твоего парня, – говорит он, глядя на огонь, – а ты была бы моей любимой… то хотел бы, чтобы ты оказалась как можно дальше от всего этого безумия. Чтобы я мог сражаться с монстрами в одиночку и не беспокоиться о том, что ты пострадаешь.
– Отношения так не работают, – возражаю я. – Это как если бы… Как если бы ты прятал у себя прекрасное произведение искусства, потому что боялся, что, попади оно в музей, кто-то его непременно испортит. Ты бы хранил его в сейфе за семью замками, но это не принесло бы тебе ни радости, ни красоты.
– Я ничего не знаю об искусстве, – тихо признается Габриэль. – Но что, если ты будешь защищать это произведение искусства изо всех сил просто для того, чтобы взглянуть на него еще хотя бы раз?
От его слов у меня по спине бегут мурашки. Поэтому вместо ответа я расстегиваю молнию на своем спальном мешке и залезаю внутрь. Он пахнет мылом и солью, как Габриэль. Я ложусь на спину и устремляю взгляд в ночное небо. Голова все еще немного кружится от рома. Габриэль раскатывает свой спальный мешок и ложится поверх него, скрестив руки на животе. Макушки наших голов почти соприкасаются.
– Когда я был маленьким, отец учил меня ориентироваться по звездам. Так, на всякий случай, – бормочет он.
Я чувствую, как дрожит его голос, и думаю, как много он рассказал мне сегодня о своей жизни, умолчав лишь об одном: почему он фермер, а не гид.