Но проходит еще пара часов, прежде чем мы наконец добираемся до фермы, оставляем там Беатрис и прыгаем в ржавый джип Габриэля, чтобы тут же отправиться в Пуэрто-Вильямиль. В этот раз Елена и не думает флиртовать с Габриэлем. Она встречает нас в дверях отеля, в ее темных глазах ясно читается беспокойство.
Мой телефон вибрирует, автоматически подключаясь к сети. Я игнорирую поток электронных писем и сообщений, прорывающихся сквозь эту крошечную трещину в плотине радиомолчания Исабелы. Я открываю FaceTime и набираю последний номер – Центр по уходу за больными деменцией.
Мне отвечает медсестра, которую я раньше не видела. На ней медицинская маска, а сверху – защитный экран для лица.
– Я дочь Ханны О’Тул, – выдыхаю я; мне отчаянно не хватает воздуха. – Моя мать…
Взгляд медсестры тут же становится более ласковым.
– Я отведу вас к ней, – говорит она.
Картинка на моем телефоне начинает трястись – какое бы устройство медсестра ни держала в руках, она явно несет его в комнату моей матери. Я закрываю глаза, чтобы остановить головокружение. Когда я вновь открываю их, ожидая увидеть знакомую обстановку, на экране появляется лицо медсестры.
– Вы должны быть готовы – у нее наступила декомпенсация. Из-за пневмонии, развившейся вследствие ковида, – поясняет медсестра. – Но на данный момент отказывают не только ее легкие, но и почки и сердце…
У меня застревает комок в горле. Прошла всего пара недель с тех пор, как я видела ее в последний раз. Я дважды звонила в «Гринс» с телефона Абуэлы. Всего несколько дней назад меня заверили, что ее состояние стабилизировалось. Как могло так многое измениться за столь короткое время?
– Она… в сознании? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает медсестра. – Мы вкололи ей большую дозу успокоительного. Но вы все еще можете поговорить с ней. Слух пропадает в последнюю очередь… – Она ненадолго замолкает. – Сейчас самое время попрощаться с ней.
Мгновение спустя я вижу призрака на больничной койке, укрытого одеялом до самого подбородка. Щеки мамы впали, кожа бледная, дыхание прерывистое. Я пытаюсь совместить эту картинку с образом женщины, которой приходилось прятаться в бункерах в зоне боевых действий, чтобы вести оттуда хронику ужасных событий.
Гнев захлестывает меня. Почему никто не пытается помочь ей? Если ей трудно дышать, можно ведь подключить ее к аппарату ИВЛ. Если ее сердце остановится…
Если ее сердце остановится, они не станут ничего предпринимать, ведь я подписала отказ от реанимации, когда поместила маму в «Гринс». Учитывая ее состояние, особого смысла продлевать ее жизнь какими-то искусственными способами я не видела.
Мне неловко осознавать, что медсестра держит в руках iPad или телефон и ждет, пока я попрощаюсь со своей матерью. Но что я могу сказать женщине, которая не помнит, кто я такая, сейчас и которая частенько забывала обо мне в прошлом?
Когда она снова появилась в моей жизни, уже страдающая деменцией, я убедила себя, что, поместив ее в дом престарелых, я проявила к ней больше заботы, чем она когда-либо проявляла в отношении меня. Я не могла взять ее к себе, в свою крошечную квартирку, которую тогда снимала, да она и не захотела бы жить со мной под одной крышей, мы ведь были почти незнакомы. Поэтому я придумала оплатить ей проживание, продав ее же работы. Я подобрала для нее лучший из возможных Центр по уходу за больными деменцией, устроила ее туда и похвалила себя за хорошо проделанную работу. Я была так занята мыслями о том, что оказалась для нее лучшей дочерью, чем она для меня – матерью, что не заметила, как лишь увеличила дистанцию между нами. Я не использовала оставшееся у нее время, чтобы получше узнать свою мать или заслужить ее доверие. Я защищала себя от повторного разочарования, а потому не стала развивать наши отношения.
«Совсем как Беатрис», – внезапно осознаю я.
– Мама, – откашлявшись, начинаю я, – это я, Диана. – Я ненадолго замолкаю, а затем добавляю: – Твоя дочь.
Я жду какой-то ответной реакции, но ничто в ее поведении не говорит о том, что она вообще меня слышит.
– Мне жаль, что меня нет рядом…
Правда ли мне жаль?
– Я просто хочу, чтобы ты знала…
Я проглатываю боль, которая ревет внутри меня. В голове мелькают обрывки воспоминаний. Я вижу, как отец вешает на стену моей спальни гигантскую карту. Вместе мы вдавливаем канцелярские кнопки в каждую страну, где успела побывать моя мать. Я вспоминаю о том, как всякий раз, когда возвращение мамы откладывалось, отец пытался меня отвлечь. Он позволял мне выбрать какой-то один цвет, и всю еду готовил исключительно из продуктов этого цвета. Я помню, как горели мои щеки, когда в тринадцать лет мне пришлось объяснять отцу, что у меня начались месячные. Я помню шипение в телефонной трубке, когда я притворялась, будто мама говорит что-то другое вместо ее обычного «Ты ведь знаешь, я непременно пришла бы на твой день рождения/ концерт/ Рождество, если бы могла». Я помню, как по ночам, лежа в постели, я мечтала о том, чтобы она была просто моей матерью. А после всегда стыдилась этих мыслей, ведь то, чем она занималась, было намного важнее.
Я отлично помню это чувство – быть забытой.
И в эту секунду, видя на экране своего телефона человека, которого никогда по-настоящему не знала, я не могу заставить себя говорить, поскольку боюсь того, что могу в конечном итоге сказать.
Тебя тоже не было рядом, когда ты была нужна мне.
Quid pro quo.
И ровно в этот момент связь обрывается.
Елена трижды пытается перезагрузить модем. В какой-то момент мне даже удается дозвониться до «Гринс», но картинка на экране сразу же замирает, а затем пропадает. Я сажусь в машину Габриэля. И когда мы проезжаем по главной улице Пуэрто-Вильямиля то место, где телефон худо-бедно ловит, на него приходит сообщение:
Ваша мать скончалась сегодня вечером в 18:35. Примите наши глубочайшие соболезнования. Сочувствуем вашей утрате.
Габриэль косится в мою сторону.
– Это то… – начинает он, но не заканчивает, и я киваю. – Могу я чем-то помочь? – учтиво спрашивает Габриэль.
Я качаю головой:
– Я просто хочу домой.
Габриэль провожает меня до дверей моей квартиры, и я вижу, как он пытается подобрать слова, чтобы спросить, стоит ли ему остаться. Но прежде чем он успевает это сделать, я благодарю его и говорю, что просто хочу прилечь. Спустя какое-то время я слышу его шаги в доме Абуэлы и представляю, как он сообщает ей с Беатрис о смерти моей матери.
Я задерживаю дыхание в ожидании, когда до меня наконец дойдет смысл этих слов.
Я беру телефон и смотрю на сообщение, присланное «Гринс», а затем свайпаю влево большим пальцем, чтобы удалить его.
Вот как просто оказывается вычеркнуть кого-то из своей жизни.
И тут же понимаю, что это не совсем так.
Когда умер мой отец, все было совершенно иначе. Было похоже, будто ткань моего мира треснула и разошлась, и, как бы я ни старалась, залатать прореху мне так и не удалось. Даже сейчас, четыре года спустя, занимаясь своими делами, я иногда задеваю этот шов, и он чертовски болит.
Я нахожу бутылку каньи в своем шкафу – Габриэль отлил мне немного после той ночи под открытым небом и принес вместе с коробкой со свежими овощами. Поскольку стопки у меня нет, я наливаю немного каньи в стакан для сока, а затем, пожав плечами, доливаю до самой кромки. Я делаю здоровенный глоток, и огонь струится по моим внутренностям.
Прямо сейчас мне хочется одного – напиться до чертиков.
Я снимаю с себя одежду – ту, в которой поднималась на Сьерра-Негру, – неужели это было сегодня? – и принимаю душ. Стоя под душем и ощущая, как струи воды, точно иголки, впиваются в мою кожу, я произношу это слово вслух: «сирота». У меня больше нет родителей. Я – словно остров в океане, точно такой же, как тот, на котором застал меня карантин.
Еще многое предстоит сделать: организовать похороны, расторгнуть договор аренды. Но прямо сейчас мне даже думать об этом утомительно.
Я натягиваю на себя чистое нижнее белье и одну из старых футболок Габриэля, которая настолько мне велика, что почти закрывает бедра. Я убираю волосы с лица и заплетаю их в косу. Затем сажусь за стол и наливаю себе еще один полный стакан каньи.
– Ну, мам, – я пробую на вкус горечь этого слова, – за тебя! – И делаю еще один глоток.
К завтрашнему дню СМИ по всему миру раструбят о ее смерти. В некрологах распишут ее успехи – от первого участия в боевых действиях в качестве корреспондента до Пулицеровской премии, которую она получила в 2008 году за фотографии мирной демонстрации в Мьянме, закончившейся кровопролитием.
Церемония награждения состоялась в Нью-Йорке в конце мая. Шикарный ланч, в котором приняла участие моя мать. Но отца там не было.
Он был на моем школьном выпускном – аплодировал, когда я поднялась на сцену, чтобы получить диплом.
Я скрещиваю перед собой руки и опускаю на них голову, перебирая в голове грязный песок воспоминаний о своей матери в поисках золота. Наверняка оно там есть.
Я отбрасываю воспоминания одно за другим. Все они начинаются с чего-то хорошего: командировка, в которую мама взяла меня с собой; мой подарок на День матери, который я сделала для нее в детском саду; студенческая выставка, в которой участвовала моя работа, а мама стояла перед ней, наклонив голову, внимательно всматриваясь в каждый мой мазок. Однако воспоминание вскоре лопается, словно воздушный шарик, проткнутый иголкой эгоизма: несдержанное обещание осмотреть местные достопримечательности из-за очередного цейтнота; телефонный звонок от ее агента, раздавшийся как раз в тот момент, когда мама начала разворачивать мой подарок; жесткая критика пропорций в моей работе без капли похвалы.
«Неужели ты так сильно меня ненавидела?» – удивляюсь я про себя.
Но уже знаю ответ на свой вопрос: «Нет». Чтобы ненавидеть кого-то, нужно считать его достойным вашего внимания.