Финн смотрит на меня в полном недоумении:
– Диана, ты не ездила ни на какие Галапагосские острова.
Часть вторая
Потом мне объяснили, что когда хотят отключить кого-то от аппарата ИВЛ, то прежде всего оценивают психическое состояние пациента, насыщение его крови кислородом, частоту дыхания и способность больного самостоятельно откашливать мокроту. Поскольку для нормальной работы мозга его нейронам необходимо постоянно получать кислород и питательные вещества, поступающие с кровью, уровень кислорода в крови должен превышать 90 %. Кроме того, пациент должен дышать без аппарата ИВЛ и самостоятельно откашливать мокроту, чтобы не подавиться собственной слюной при выведении трубки из гортани.
Для определения готовности пациента к отключению от ИВЛ проводится тест на спонтанное дыхание. В течение определенного времени за больным ведется наблюдение, чтобы проверить его способность нормально дышать на самом низком уровне поддержки давлением. Затем проводится тест на спонтанное пробуждение, чтобы выяснить, сможет ли пациент проснуться, когда введение седативных веществ в его вены замедлится. Наконец поддержка давлением прекращается и делается проба спонтанного дыхания. Если парциальное давление углекислоты в артериальной крови остается в допустимых пределах, пациент готов к экстубации.
Снижение скорости введения седативных препаратов называется отдыхом от седации.
По словам моего лечащего врача Сиреты, иного отдыха я не знала.
Бóльшую часть времени я нахожусь в палате одна, но кажется, у моей двери постоянно кто-то маячит, периодически заглядывая внутрь. Я спрашиваю у Сиреты, что это значит, и она отвечает: таких историй, как моя, со счастливым концом, в практике персонала было совсем немного.
Сирета заверяет, что чувствовать себя выжатым как лимон в моем состоянии вполне нормально. Я не могу самостоятельно принять сидячее положение. Мне не разрешают самостоятельно есть или пить – кормят меня через специальную трубку, и так будет продолжаться до тех пор, пока я не пройду так называемый тест оценки глотания. Испражняюсь я в подгузник. Однако ничто из перечисленного не расстраивает меня так сильно, как заверения всех и вся в том, что происходящее со мной абсолютно реально: медицинская бригада в костюмах астронавтов, дичайшая слабость моего тела, сообщения СМИ о закрытии предприятий и школ, а также о тысячах смертей от ковида.
Еще вчера я была на острове Исабела и чуть не утонула.
Но в это верю лишь я одна.
Сирету совершенно не удивляют мои рассказы о Галапагосах.
– Помню, другая моя пациентка уверяла, что у нее на подоконнике стоят две мягкие игрушки, которые всякий раз, когда я выходила из палаты, махали ей лапами. – Врач приподнимает бровь. – Но на ее подоконнике не было никаких мягких игрушек. У нее и окна-то в палате не было.
– Вы не понимаете! Я жила там. Я познакомилась с кучей людей, завела друзей… Я бродила по кратеру вулкана… Я ходила купаться… Ой! – Я пытаюсь взять телефон, лежащий на столике прямо передо мной, но он такой тяжелый, что выскальзывает из рук. Сирета перерывает все простыни в его поисках, после чего наконец протягивает телефон мне. – У меня же есть куча фотографий. Морские львы и голубоногие олуши, которых я хотела показать Финну…
Я нажимаю на иконку «Галерея», но последнее фото на моем телефоне – картина Китоми Ито – снято несколько недель назад.
Только сейчас я замечаю на экране дату.
– Сегодня не может быть двадцать четвертое марта. – Эта мысль затуманивает мне голову. – Меня не было дома два месяца. Я отпраздновала там свой день рождения.
– Думаю, вы сможете отпраздновать его еще раз.
– Все это просто не могло быть галлюцинацией! – протестую я. – Происходящее там казалось мне более реальным, чем то, что происходит со мной сейчас.
– Честно говоря, мне кажется, – размышляет Сирета, – что это – настоящее благословение.
Ковидное отделение реанимации и интенсивной терапии напоминает лепрозорий. Единственные, кому разрешено входить в мою палату, – это лечащий врач Сирета и медсестра Бетти. Даже ординаторы во время обхода разговаривают со мной через дверь. В больнице слишком много пациентов, и медперсонала на всех не хватает. Девяносто девять процентов времени я нахожусь в одиночестве, запертая в теле, которое мне не подчиняется.
Я продолжаю смотреть в окошко своей двери, чувствуя себя жуком в банке, на которого иногда поглядывают люди, благодарные уже за то, что он больше не делит с ними одно пространство.
Я чертовски хочу пить, но никто не дает мне воды. Такое ощущение, будто я несколько дней провела в аэродинамической трубе с открытым ртом. Губы у меня потрескались, а в горле сухо, как в пустыне.
Кислород по-прежнему подается мне через трубку в носу.
Я не помню, как заболела.
Единственное, что я отчетливо помню, будто это было вчера, – блеск каменных стен trillizos, запах рыбы и соли на причале в Пуэрто-Вильямиле, вкус нагретой солнцем папайи и мягкие переливы голоса Абуэлы, разговаривающей со мной по-испански.
Я помню сидящую на пляже Беатрис, которая вместе со мной лепит замок из мокрого песка.
Я помню ныряющего в океан с разбега Габриэля, который с ухмылкой брызгается в меня водой.
Всякий раз, вспоминая их, я начинаю плакать. Я скорблю о людях, которых, по мнению окружающих, никогда не существовало.
Единственное объяснение этому заключается в том, что я не только заразилась ковидом, но и сошла с ума.
Чувствуя тяжесть своего искалеченного тела, измотанная бесплодными попытками сделать полноценный вдох, я понимаю, что должна верить всем, кто рассказывает о тяжелом течении моей болезни. Но мне не кажется, что я болела. Мне просто кажется, что реальность… изменилась.
Я читала о людях, которые после убойной дозы успокоительного вдруг начинают свободно говорить на китайском, хотя у них нет родственников в Китае, да и в самой стране они никогда не были; о человеке, который, выйдя из комы, стал виртуозно играть на скрипке и выступать с аншлагами. Я всегда относилась к подобным историям с недоверием, потому что, честно говоря, на правду они походили мало. Возможно, у меня не открылись новые лингвистические или музыкальные таланты, но я бы поставила свою жизнь на то, что мои воспоминания последних двух месяцев не являются бредом. Я знаю, что была там.
Где бы это «там» ни было.
От подобных мыслей мой пульс учащается, и тут же в палате неизменно возникает Бетти. Я задумываюсь над тем, чтобы побольше нервничать и тем самым реже оставаться одной, – вот насколько мне приятно видеть другого человека.
– Что происходит с пациентом при нехватке кислорода? – спрашиваю я медсестру.
Она тут же проверяет мой пульс, но показатели остаются стабильными.
– С вами все в порядке, – настаивает Бетти.
– Это пока, – уточняю я. – Но прежде, по-видимому, мне было так плохо, что понадобилось подключать меня к ИВЛ, не так ли? Что, если это повлекло за собой… необратимые изменения в моем мозгу?
Бетти сочувственно смотрит на меня:
– Туман в голове после ковида – вполне распространенная вещь. Если мысли путаются у вас в голове или если вы забываете начало фразы к ее концу, это не значит, что ваш мозг поврежден. Это просто… последствия ковида.
– Проблема не в том, что я что-то забываю. Проблема в том, что я помню то, чего не было. Все вокруг уверяют, что я давно уже лежу в больнице с ковидом, но я ничего об этом не помню. Все мои воспоминания связаны с другой страной и людьми, которых вы все считаете плодом моего воображения.
Мой голос дрожит от слез. Я не хочу видеть жалость в глазах Бетти. Я не хочу считаться пациентом, который утратил ощущение реальности. Чего я хочу, так это чтобы кто-нибудь, черт побери, наконец поверил мне!
– Послушайте, – говорит Бетти, – почему бы мне не вызвать вам дежурного анестезиолога-реаниматолога? В конце концов, это ведь их работа. Любой, переживший нечто подобное, скорее всего, будет испытывать ПТСР. Мы могли бы дать вам какое-нибудь лекарство, чтобы снять напряжение…
– Нет! – перебиваю я. – Больше никаких наркотиков.
Я не хочу утратить свои воспоминания из-за лекарств, которые превращают меня в зомби. Я не хочу, чтобы мне стерли память.
Потому что у меня такое чувство, будто однажды со мной уже проделали нечто подобное.
Я отказываюсь от предложения Бетти вызвать мне врача, и тогда мы решаем связаться с Финном. Медсестра набирает на моем телефоне его номер, однако Финн не берет трубку. Зато через десять минут он стучит в окошко моей двери. Я испытываю облегчение от одного вида его лица – лица человека, которому я небезразлична. Я машу рукой, приглашая Финна войти ко мне в палату, но он качает головой. Он изображает, будто прижимает телефон к уху, после чего исчезает из виду. По-видимому, он отправляется на поиски Бетти, которая вскоре возвращается ко мне. Рукой в перчатке она берет телефон и подносит к моему уху, потому что я все еще слишком слаба.
– Привет, – тихо начинает Финн. – Я слышал, что в этой палате лежит какой-то буйный пациент.
– Не буйный, – поправляю я. – Просто… немного растерянный. И очень, очень одинокий.
– Если тебя это утешит, то изоляция явно идет тебе на пользу, потому что ты уже выглядишь намного лучше.
– Наглая ложь! – бормочу я.
Финн подмигивает мне – я вижу это в окошке своей двери.
«Это реально, – уверяю я себя. – Финн реален».
Однако это утверждение тут же рождает внутри меня своего антипода: «А Габриэль – нет».
– Финн? Что, если я больше не смогу отличить сна от яви? – спрашиваю я.
Финн отвечает не сразу:
– У тебя были… еще… эпизоды?
Я понимаю, что он хотел сказать «галлюцинации».
– Нет.
Однако я умалчиваю о том, что всякий раз, закрывая глаза, я надеюсь вернуться туда, где была еще вчера.
Я хочу начать все сначала, несмотря на постоянные заверения моего сознания в том, что это оно и есть, новое начало.