– Медсестра говорит, что ты немного напряжена, – беспокоится Финн, и у меня слезы наворачиваются на глаза.
– Никто ничего мне не говорит.
– Я говорю. Диана, я готов рассказать все, что тебе хочется знать.
– Я не помню, как заболела, – начинаю я.
– Ты проснулась посреди ночи от головной боли. Наутро твоя температура подскочила до тридцати девяти градусов. Твое дыхание стало поверхностным, ты начала задыхаться. Я вызвал «скорую», и они привезли тебя сюда.
– А что насчет Галапагосских островов?
– А что с ними? – переспрашивает Финн. – Мы решили не ехать.
Эти четыре слова стирают весь шум в моей голове. Мы?
– Твой пульс был семьдесят шесть ударов в минуту, тест на ковид оказался положительным, – продолжает Финн. – Тебя положили в ковидное отделение реанимации. Я не мог в это поверить. Ты ведь так молода и совершенно здорова, и ты просто не могла заразиться этим вирусом. Все, что мы знаем о ковиде, – это то, что мы ничего о нем не знаем. Я прочитал о вирусе, кажется, все, что мог. Я пытался включить тебя в исследования новых лекарств от ковида, не в силах поверить, что даже шесть литров воздуха, пропущенных через канюлю, не могут повысить уровень кислорода в твоей крови. У меня были пациенты, которые так и не слезли с ИВЛ. – Финн делает паузу, и я понимаю, что он плачет. – Мы не могли тебя стабилизировать, – продолжает он. – Мне позвонили и сказали, что нужно интубировать прямо сейчас. Я дал отмашку. – (Мое сердце начинает болеть при мысли о том, как, должно быть, ему было тяжело.) – Я прокрадывался к тебе в палату при любой возможности, сидел у твоей кровати и разговаривал с тобой, рассказывая о своих пациентах, о том, насколько чертовски страшен этот вирус, о том, как мы палим по нему из всех орудий в надежде, что одно из них попадет в цель.
Значит, спорадические электронные письма от Финна вовсе не были электронными письмами.
– Я заставил наших врачей положить тебя на живот, несмотря на дырку в трахее. Я читал, что один врач на Западном побережье подобной методикой добился успеха в лечении пациентов с ковидом. Врачи решили, что я спятил, но теперь некоторые пульмонологи практикуют подобный подход, потому что на тебе он – черт побери! – сработал.
Я вспоминаю, как плавала в Конча-де-Перла лицом вниз с маской и трубкой, изучая подводный мир.
– Во время работы или обхода, слыша, как вызывают врача к очередному пациенту, я каждый раз, каждый божий раз замирал и думал: «Пожалуйста, Боже, только не в ее палату!»
– Я… – нерешительно начинаю я, – я здесь всего десять дней?
– Мне кажется, что прошел целый год. Мы несколько раз пытались снять тебя с успокоительных, но без них тебе становилось хуже.
Внезапно я вспоминаю яркий сон, который увидела как-то ночью на Галапагосах: в нем Финн был не в костюме, как мне тогда показалось, а в маске № 95, как и остальной медперсонал больницы. Финн просил меня не засыпать, чтобы он мог меня спасти. С ним была еще женщина, и теперь я понимаю, что это была Сирета.
В обеих реальностях есть кое-что общее.
– Я чуть не умерла, – шепчу я.
Финн долго смотрит на меня, нервно сглатывая.
– Это был твой второй день на ИВЛ. Пульмонолог опасался, что ты не протянешь и ночи. Аппарат работал на пределе своих возможностей, но уровень кислорода по-прежнему был хреновым. Твое кровяное давление опустилось до минимума, и врачи никак не могли стабилизировать твое состояние. – Финн судорожно вздыхает. – Мне рекомендовали попрощаться с тобой.
Я смотрю, как он проводит рукой по лицу, заново переживая то, чего я даже не помню.
– И вот я сел рядом с твоей кроватью… взял тебя за руку, – тихо продолжает Финн, – сказал, что люблю тебя.
Слеза скатывается по щеке прямо мне в ухо.
– Но ты продолжала бороться. Врачам удалось тебя стабилизировать. Это стало поворотным моментом. Честно говоря, Диана, произошло самое настоящее чудо.
Я чувствую, что мне становится тяжелее дышать.
– Моя мать… – начинаю я.
– Я обо всем позабочусь. Твоя основная задача – отдыхать как можно больше. Чтобы поправиться окончательно. – Финн делает паузу. – И вернуться домой.
Внезапно из громкоговорителя доносится: «Код синий!» – и Финн хмурится.
– Я должен идти, – поясняет он. – Я люблю тебя.
Он скрывается из виду, скорее всего направляясь в палату к одному из своих пациентов. К тому, кому повезло меньше, чем мне.
Бетти выключает телефон и кладет его на тумбочку у кровати. Мгновение спустя она осторожно прижимает салфетку к уголкам моих глаз, вытирая слезы, которые никак не хотят заканчиваться.
– Милая, вам пришлось пройти через сущий ад, – утешает она меня. – Но вам дан второй шанс.
По-видимому, причину моих слез она видит в том, что я чуть не лишилась самого ценного – собственной жизни.
«Вы не понимаете, – хочется мне возразить ей. – Именно ее я и лишилась».
Врачи просят меня сосредоточиться на том, чтобы привести свое тело в форму, но я хочу лишь одного – распутать клубок своих мыслей. Я хочу поговорить о Габриэле, Беатрис и Галапагосах, но, во-первых, мне не с кем – медсестры не задерживаются в моей палате надолго: меняют простыни, дают мне лекарства, а покинув мою палату, дезинфицируют и снимают с себя СИЗ – и, во-вторых, мне никто не верит.
Я помню, как одиноко мне было на Исабеле, и кажется, будто мозг проецировал в мое одурманенное наркотиками сознание ощущение того, каково это – быть пациентом с ковидом на карантине. Я часто проводила время наедине с собой на Галапагосах, но не чувствовала себя всеми покинутой, как здесь.
Я не видела Финна целый день.
Мне сложно читать, потому что слова почти тут же начинают плыть, а журнал кажется слишком тяжелым для ослабевших рук. Как и телефон. Я не могу позвонить друзьям, потому что голос у меня по-прежнему хриплый и грубый. Я смотрю телевизор, но кажется, что по всем каналам транслируют одно и то же: слова президента о том, что новый вирус не страшнее гриппа, а масочный режим отменят уже к Пасхе.
Часами, которые кажутся мне вечностью, я вынуждена смотреть на дверь своей палаты в надежде, что кто-нибудь откроет ее с той стороны. Иногда между визитами врачей проходит так много времени, что, когда Сирета или Бетти наконец заходят ко мне, я вываливаю на них информацию обо всем, что знаю, в надежде задержать их на пару лишних минут.
Когда я заявляю Сирете, что хочу попробовать сходить в туалет самостоятельно, она приподнимает бровь:
– Не так быстро, лихачка. По шажочку зараз.
Тогда я прошу попить, но вместо бутылки воды к моим губам прикладывают влажную губку. Я жадно впитываю влагу с губки, но Сирета вскоре перестает водить ею по моим губам, заставляя меня все так же томиться жаждой.
Если все будет в порядке, обещает она, завтра мне сделают тест на глотание и перестанут кормить через трубку.
Если все будет в порядке, сегодня ко мне заглянет физиотерапевт, чтобы оценить мое состояние.
Я решаю сделать все возможное, чтобы быть в порядке.
А пока, лежа на боку, я продолжаю слушать гудение и жужжание аппаратов, которые говорят о том, что я все еще жива.
Несмотря на то что я испражняюсь в подгузник в полном одиночестве, мои щеки горят от унижения. Я нащупываю кнопку вызова. В последний раз, когда мне нужно было сменить подгузник, – боже мой, одна мысль об этом страшно меня смущает! – Сирета ответила на мой вызов лишь сорок минут спустя. Я не спрашивала о причинах задержки. Все они были написаны у нее на лице: разочарование, усталость, смирение. Лежать перепачканной в собственном дерьме довольно отвратительно. И все же это не идет ни в какое сравнение с тем, какие муки испытывают другие пациенты, чья жизнь висит на волоске.
На этот раз дверь в мою палату открывается почти сразу. Но вместо Сиреты входит самый красивый мужчина из всех, кого я встречала. Он молод – чуть за двадцать, – у него черные как вороново крыло волосы и такие голубые глаза, что кажется, будто он смотрит в небо. Под маской угадывается мощная челюсть. У него широкие плечи и такие бицепсы, что рукава халата чуть не трещат по швам.
– Что-то случилось? – спрашивает он.
Мне кажется, что я проглотила язык.
– Мне… мм… Вы не Сирета, – наконец выдавливаю я из себя.
– Нет, я определенно не Сирета, – соглашается он.
Я понимаю, что он улыбается, по внезапно появившимся морщинкам вокруг прищуренных глаз. Держу пари, что под этой маской и защитным экраном для лица скрывается рот с идеальными зубами.
– Я Крис, сертифицированный помощник медсестры.
– Да ладно! – Слова срываются с моих губ прежде, чем я успеваю их остановить.
Крис мог бы стать кинозвездой, моделью. Почему он предпочел работать в ковидном отделении, заботясь о пациентах, которые не могут самостоятельно подтереть себе задницу?
Молодой человек продолжает смеяться:
– Мне нравится моя работа. И я стал санитаром прежде, чем данная профессия превратилась в потенциальный смертный приговор. – Его щеки над маской становятся пунцовыми. – Простите, – быстро извиняется Крис. – Я не хотел произносить это вслух.
Я представляю, как в другое время или в другом месте пациенты просят поднять их с кровати или усадить в инвалидное кресло.
Эти руки.
Внезапно я краснею так же сильно, как Крис, потому что вспоминаю о причинах вызова медсестры.
– Итак, чем я могу вам помочь? – спрашивает он.
Внезапно я теряю дар речи. Я уже почти решаюсь остаться в грязном подгузнике, когда наконец признаюсь, в чем именно мне нужна его помощь.
Очевидно, ко всему прочему Крис обладает способностями экстрасенса или же просто привык к тому, что женщины рядом с ним ведут себя как полные идиотки. Поскольку он просто кивает, как будто у нас с ним состоялся обстоятельный диалог, и деловито подходит к шкафу, в котором хранятся свежие подгузники. Он осторожно убирает покрывало, разрывает эластичные боковины подгузника и быстро моет меня, после чего дезинфицирует и надевает новый подгузник. Все это время я лежу с закрытыми глазами, усилием воли стараясь вытеснить из памяти эту жуткую процедуру.