– Нейроны перестраиваются во время подобного состояния, – продолжает доктор Стерджис. – Но я могу вас заверить, что это был всего лишь сон. Пусть и трехмерный, но все равно сон. – Он опускает глаза и вновь вчитывается в мою карту. – Итак, ваш врач говорит, вы испытываете проблемы со сном?
Интересно, почему каждый ответ врачей сводится к назначению большего количества препаратов. Будь то парацетамол, или золпидем, или еще какое-то снотворное. Мне нужно совсем не это. Дело не в том, что я не могу заснуть, а в том, что я не хочу засыпать.
– Потому что боитесь новых галлюцинаций? – уточняет врач.
После секундных колебаний я киваю. Мне не хватает сил признаться ему: я не боюсь возвращаться в тот, другой мир.
Я боюсь, что если вновь там окажусь, то захочу остаться.
Из отделения реанимации и интенсивной терапии меня переводят в стационар, а это значит, что Сирета, Бетти или сексуальный помощник медсестры больше за мной не присматривают. Теперь я лежу в той палате, куда попала изначально – сразу после того, как меня привезли в больницу на «скорой». Правда, я этого не помню. Здешние медсестры работают на пределе своих сил, потому что им нужно ухаживать за бóльшим количеством пациентов. Финн не может меня навещать, потому что приписан к отделению реанимации и интенсивной терапии и ему запрещен вход в другие отделения из-за протоколов безопасности.
Здесь я чувствую себя еще более одинокой.
Из громкоговорителей на моем этаже постоянно слышится: «Код такой-то».
Я понимаю, что подавляющее большинство пациентов, которых переводят отсюда в реанимацию, не возвращается в свои палаты. Что я аномалия.
Когда меня навещает логопед, я так рада пообщаться хоть с кем-нибудь, что не признаюсь ей в улучшении своего самочувствия – пусть пока хрипло, но я уже вполне могу говорить. Однако Сара, словно прочитав мои мысли, замечает:
– Логопед отвечает не только за способность к говорению. Вам также придется пройти тест на глотание. Мы попробуем давать вам пищу разной консистенции, чтобы убедиться, что вы не задохнетесь при очередном ее приеме. Если сдадите экзамен на отлично, вам удалят назогастральный зонд.
– Ради того, чтобы принимать пищу, как все нормальные люди, я готова на все, – отвечаю я.
Сейчас я могу оставаться в сидячем положении, не испытывая головокружения, почти полчаса, а значит, я вполне гожусь для того, чтобы пройти тест на глотание. Я послушно сажусь, свесив ноги с кровати. Сара насыпает несколько измельченных кусочков льда на ложку и кладет их мне на язык.
– Все, что вам нужно сделать, – инструктирует она меня, – это проглотить.
Трудно глотать по команде, но это почти не имеет значения, потому что лед тает у меня во рту и стекает вниз, увлажняя пересохшее горло. Пока я блаженно впитываю влагу, Сара подносит стетоскоп к моему горлу и прислушивается.
– Можно еще? – спрашиваю я.
– Терпение, малыш-кузнечик[63], – улыбается Сара, но я не понимаю, что это значит. – Эх, вы, миллениалы! – вздыхает она.
Сара подносит стакан с соломинкой к моим губам, и я набираю полный рот воды. И ощущаю такое же блаженство, как и от колотого льда.
К тому времени, когда мы доходим до яблочного пюре, я уже на седьмом небе от счастья. Сара поворачивается ко мне, чтобы забрать тарелку, но я крепко вцепляюсь в нее рукой и успеваю засунуть в рот еще одну ложку пюре.
Мы переходим к крекерам из цельнозерновой муки, которые нужно жевать. Моя челюсть начинает вспоминать, как это делается. Сара наблюдает за работой моего горла.
– Неплохо, – резюмирует она.
Я жду, пока не прожую последнюю крошку.
– Это так странно, – размышляю я вслух, – разучиться есть.
Я ложусь, и Сара вставляет мне в ноздри кислородные канюли.
– У вас будет еще много практики. Я собираюсь дать зеленый свет для удаления назогастрального зонда. Завтра под моим присмотром вы сможете съесть целую порцию нормальной еды.
Через полчаса в палату заходит медбрат, чтобы удалить назогастральный зонд.
– Как же это здорово, – проворно выполняя свою работу, говорит он, – видеть вас вновь.
Я пытаюсь прочитать имя на бейджике, висящем у него на шнурке.
– Зак? – уточняю я. – Вы ухаживали за мной раньше?
Он прижимает руку к сердцу:
– Вы меня не помните? Какой удар! – (Я поднимаю на него взгляд.) – Похоже, мои актерские способности нуждаются в доработке.
Я потираю переносицу; место, где пластырь удерживал назогастральный зонд, немного зудит.
– Я не… я не помню, чтобы лежала в этой палате.
– Это совершенно в порядке вещей, – уверяет меня Зак. – Ваш уровень сатурации был настолько низким, что вы постоянно теряли сознание. Было бы удивительно, если бы вы, наоборот, все помнили.
Я наблюдаю за тем, как он моет руки в раковине и быстро вытирает их полотенцем, после чего надевает новую пару перчаток. Он кажется мне компетентным и добрым. А еще он помнит ту часть моей истории, которую мне, возможно, так и не удастся восстановить.
– Зак, было бы удивительно, если бы я помнила вещи… которых не было? – тихо спрашиваю я.
Он смотрит на меня с сочувствием:
– Галлюцинации нередко бывают у больных, которых вследствие тяжелого течения болезни в итоге помещают в реанимацию. Говорят, у ковидных пациентов больше шансов испытать нечто подобное из-за недостатка кислорода, глубокой седации и изоляции.
– Кто так говорит? – уточняю я. – И что еще они говорят?
Зак отвечает не сразу:
– Буду с вами откровенен: вы всего лишь второй мой пациент, вернувшийся из отделения реанимации и интенсивной терапии. Тот первый был абсолютно уверен, что крыша больницы открывается, как купол стадиона «Цезарь супердоум», и дважды в день из нее вырывается свет. А вскоре выберут одного счастливчика, которого спустят на подъемном кране в этот свет, и тот мгновенно выздоровеет.
Я исследую уголки своего сознания в поисках галлюцинаций, связанных с больницей, подобных только что описанной мне Заком, но не обнаруживаю ничего похожего.
– Я была на Галапагосах, – тихо признаюсь я. – Я жила рядом с пляжем, подружилась с местными жителями, играла в воде с морскими львами и собирала фрукты прямо с дерева.
– Похоже на чудесный сон.
– Это он и был, – киваю я. – Правда, происходящее не было похоже на сон. Точнее, оно не было похоже ни на один сон, который мне когда-либо снился. Все происходящее казалось таким реальным, что если бы я оказалась на Галапагосах, то, держу пари, я бы не заплутала. – Я замолкаю на секунду, прежде чем продолжить. – Я вижу людей, с которыми там познакомилась, как наяву.
Я наблюдаю, как что-то меняется в его глазах, когда он спрашивает меня тоном профессионала:
– Вы и сейчас их видите?
– Вы не верите, что это случилось на самом деле, – разочарованно отвечаю я.
– Я верю, что вы верите, будто это случилось на самом деле, – говорит он, но это нельзя назвать ответом на мой вопрос.
Хотя тесты на ковид все еще дают положительный результат, что, как уверяет меня Финн, абсолютно нормально, он пытается добиться моей выписки, поскольку долгое пребывание в больнице чревато тем, что я подхвачу ИМП, пневмонию или C. difficile. Немного странно проходить реабилитацию от чего бы то ни было, когда тебе еще нет тридцати, но я также понимаю, что пока не готова вернуться домой. Максимум, чего мне удалось добиться, – это просидеть какое-то время ровно на стуле, да и то с помощью Приши и медицинского подъемника. Я по-прежнему не могу самостоятельно ходить в туалет.
Реабилитация подразумевает, что вы должны быть в состоянии выдержать три часа процедур в день, куда входят физиотерапия, эрготерапия и, если требуется, логопедия. Однако огромный плюс программы реабилитации состоит для меня в том, что я снова увижу людей. Пусть терапевты, так же как и остальной медперсонал, носят СИЗ для обеспечения собственной безопасности, но, по крайней мере, трижды в день я буду не одна.
Чем больше времени я провожу в компании людей, тем меньше времени трачу на проигрывание в памяти своих воспоминаний об Исабеле.
Меня переводят в новую палату с отдельной ванной комнатой, где я успеваю пробыть в одиночестве не больше получаса, прежде чем дверь открывается и ко мне врывается крошечный рыжеволосый ураган с ярко-голубыми глазами.
– Я Мэгги, – объявляет торнадо. – Ваш физиотерапевт.
– А где Приша? – тут же интересуюсь я.
– Она отвечает за больных в стационаре, я же – в центре реабилитации. Теоретически мы работаем в одном здании, но между нами как будто существует особое силовое поле. – Мэгги улыбается, и между передними зубами я замечаю небольшую щель. – Я фанат «Звездных войн». Вы смотрите «Мандалорца»?
– Э-э-э… нет.
– Несмотря на то что главный герой почти не снимает своего шлема, он дьявольски сексуален, – продолжает Мэгги, подойдя к моей кровати и откинув покрывало. Она начинает разминать мои лодыжки, и я понимаю, что у нее крепкие и сильные руки. – Дети пристрастили меня к этому сериалу. У меня их трое. Одному из-за ковида пришлось вернуться домой. До сих пор не могу в это поверить. Он поступил в колледж, и я уж надеялась, что избавилась от него. – Мэгги вновь улыбается, поднимая мои руки над головой. – У вас есть дети?
– У меня? Нет.
– Вторая половинка?
– Мой парень работает тут хирургом, – признаюсь я.
Брови Мэгги взмывают вверх.
– Ого, мне лучше быть с вами повежливее, – смеется она. – Я шучу. Вам придется пройти все этапы физиотерапии, как любому другому пациенту.
Пока Мэгги двигает моими конечностями, словно ручками и ножками тряпичной куклы, каковой, по правде говоря, я себя и ощущаю, я узнаю, что она живет в Статен-Айленде с мужем, который работает полицейским на Манхэттене, студентом-первокурсником, отправленным домой, а также с семиклассницей, которая на прошлой неделе хотела стать монахиней, но уже во вторник решила обратиться в буддизм, и десятилетним мальчуганом, который будет либо следующим Илоном Маском, либо Унабомбером Теодором Качинским. Мэгги гов