орит, что уже переболела ковидом. Она почти уверена, что заразилась, когда шила костюмы для спектакля, где играет ее младший сын. Сюжет вертится вокруг тираннозавра, который боится сказать своим родителям, что он веган. Вот что получается, когда вы тратите все свои пенсионные накопления на частную школу для одаренных и талантливых, сетует Мэгги. Она рассказывает о своем многоквартирном доме и о постоянно меняющихся соседях-дебилах, которые живут прямо под ними. Один начал кормить скунса на пожарной лестнице. После того как его выселили, в квартиру въехала женщина, которая подсунула им под дверь записку, где спрашивала: не будут ли они возражать, если она проделает окно в своем потолке, который, конечно же, был полом Мэгги. Я смеюсь так сильно, что не успеваю заметить, как исчерпываю свои физические возможности – внезапно каждая мышца моего тела начинает вопить от боли.
Наконец Мэгги заканчивает растяжку моих конечностей. Я падаю на кровать, удивляясь, как можно так устать оттого, что кто-то другой двигал моим телом.
– Ладно, солнышко, – продолжает врач, – пора принять сидячее положение.
Я выпрямляюсь, свешивая ноги с кровати. Это требует больших усилий и концентрации, поэтому я не замечаю, как Мэгги пододвигает ко мне кресло-каталку. Она опускает один подлокотник, блокирует колеса, а затем кладет доску – своеобразный мост от моей кровати к креслу. Я смотрю сначала на него, а затем – на свое, незнакомое мне тело.
– Ни за что на свете! – решаю я.
– Если сядете в него, я принесу вам мороженое. Я знаю, где его достать.
– Даже за эскимо, – бормочу я.
Мэгги складывает руки на груди:
– Если вы не сможете сесть в кресло-каталку, то не сможете добраться до ванной. Если вы не сможете добраться до ванной, то не сможете покинуть реабилитационный центр.
– Я не могу сесть в это кресло, – продолжаю настаивать я.
– Вы не можете сделать это в одиночку, – поправляет меня Мэгги.
Она наклоняется вперед, обхватывает меня и, используя всю силу своего маленького тела, помогает мне опустить задницу на край доски. Затем Мэгги передвигает мои ноги, после чего снова наклоняется вперед, чтобы помочь мне потихоньку двигаться по доске в сторону сиденья. Мы повторяем эти действия несколько раз, прежде чем я оказываюсь в кресле-каталке. Мэгги поднимает опущенный подлокотник.
Я вся вспотела и раскраснелась, меня потряхивает.
– Апельсиновое, – выдавливаю я из себя.
– Апельсиновое – что?
– Мороженое.
Мэгги заливается смехом:
– Все или ничего. Можете поднять ногу? Да, вот так. Повторим десять раз.
Но за десятью подъемами левой ноги следуют десять подъемов правой. Затем Мэгги просит меня пошевелить пальцами ног и поднять обе руки. Когда Мэгги просит меня, взявшись за подлокотники, попытаться приподнять свое тело на дюйм, я не могу и пальцем пошевелить.
– Давайте, Диана, – настаивает физиотерапевт. – Вы справитесь.
Я не в состоянии даже сесть прямо без опоры на спинку кресла-каталки. Мне кажется, я готова вырубиться и проспать целую неделю кряду.
– В реабилитационном центре, – наконец говорю я, – сплошные садисты.
– Так и есть, – соглашается Мэгги. – Но доминатриксу, к сожалению, боятся до усрачки.
При этих словах я начинаю рыдать.
Тон врача тут же меняется.
– Простите меня, пожалуйста. Я перегнула палку. Я частенько не умею вовремя остановиться… – извиняется она.
– Я была подключена к аппарату ИВЛ в течение пяти дней, – причитаю я. – Пяти гребаных дней. Как я успела превратиться в настоящую развалину за столь короткое время?
Мэгги опускается на корточки рядом со мной:
– Поверьте, все не так плохо. Ваше состояние не идет ни в какое сравнение с состоянием других моих пациентов, которые находились на ИВЛ или ЭКМО в течение нескольких месяцев; или больных, перенесших ампутацию. Вам может быть некомфортно сидеть в кресле-каталке и шевелить пальцами ног, но именно это в конечном итоге поможет вам выписаться отсюда. Я гарантирую вам экспоненциальную выгоду от этих мелочей. – Мэгги смотрит мне прямо в глаза. – Вы можете злиться на свое тело или радоваться его успехам. Да, болеть ковидом – полный отстой. Да, находиться на ИВЛ – тоже отстой. Но многие люди, прошедшие через это, никогда не вернутся домой, а вы вернетесь. Вы можете воспринимать всю ситуацию с горечью, а можете перестать относиться к ней негативно. Большинству взрослых людей редко приходится делать что-то впервые, вы же можете испытать это ощущение вновь. – Она делает глубокий вдох. – Дайте мне две недели, и тело вновь будет вам повиноваться.
Мне слабо верится в этот прогноз. Я перевожу взгляд на свои колени и стискиваю зубы. Затем хватаюсь за подлокотники кресла, сжимаю их со всей силы и начинаю подтягиваться.
– Молодчина! – хвалит меня Мэгги.
После одного из сеансов эрготерапии, во время которого я училась заново снимать с себя и надевать на себя одежду – носки точно придумал сам черт! – я смотрю новости по телевизору. В одном из сюжетов директор похоронного бюро в Квинсе рассказывает о том, как им пришлось усовершенствовать процесс кремации. Теперь вы можете получить прах вашего близкого, выбрав способ бесконтактной доставки.
Это снова заставляет меня задуматься: вся та боль, которую я испытываю во время терапии, – не самое худшее, что может случиться с больным ковидом. Большинство зараженных, попадающих в отделение реанимации и интенсивной терапии, покидают его в мешке для трупов.
В этот раз я хочу обойтись без посторонней помощи, а потому самостоятельно сажусь, чтобы дотянуться до телефона, который лежит на столике, нависающем над моей кроватью. Поскольку я потихоньку учусь выдерживать вес собственного тела, телефон кажется легким как перышко – прогресс по сравнению со вчерашним днем.
Я не хочу набирать нужный номер, но знаю, что должна это сделать.
Я звоню на ресепшен «Гринс».
– Здравствуйте, – говорю я после того, как меня соединяют с головным офисом. – Меня зовут Диана О’Тул. Моя мать, Ханна, была одной из ваших постоянных клиенток. Я болела и лежала в больнице, но хочу, чтобы вы знали: как только меня выпишут, я подъеду за ее вещами. Если же вы хотели бы отдать ее палату другому пациенту, то можете сложить…
– Мисс О’Тул, – прерывает меня директор учреждения. – Вы хотите увезти вашу мать из нашего учреждения?
– Я… что?
– Могу заверить вас, что о ней хорошо заботятся. Я знаю, что в последнее время в связи с ковидом в новостях все чаще упоминаются различные медицинские учреждения, но у нас не зафиксировано ни одного случая заболевания, и мы очень бдительно…
Мое сердце начинает бешено колотиться в груди.
– Ни одного случая, – повторяю я.
– Да.
– Моя мать жива.
Директор «Гринс» отвечает не сразу.
– Мисс О’Тул, – мягко говорит она, – почему вы считаете иначе?
Телефон выпадает у меня из рук, я закрываю лицо руками и плачу навзрыд.
Какие события из тех, что мне известны, на самом деле не случились?
Если моя мать жива, если я никогда не была на Галапагосах, есть ли еще что-то, во что я верю как в свершившийся факт, но что не является правдой?
Скажем… есть ли у меня работа?
Я захожу в свою электронную почту, чего прежде всячески избегала, поскольку моим глазам по-прежнему трудно сфокусироваться на крошечных буквах на экране телефона, и обнаруживаю такое огромное количество непрочитанных сообщений, что мне становится дурно.
Но прежде чем я успеваю приступить к поиску непрочитанных писем со своей работы, приходит сообщение от Финна со ссылкой на Zoom и смайликом в виде сердечка. Прошло уже целых два дня – два бесконечно долгих дня – с тех пор, как мы виделись и разговаривали с ним в последний раз, так как все это время он работал. Я тут же нажимаю на ссылку. Впервые я вижу лицо Финна без маски и замечаю синяки у него на переносице. По мокрым волосам я определяю, что он, вероятно, совсем недавно принимал душ. При виде меня лицо Финна озаряется радостью.
– Почему ты не сказал, что моя мать жива? – выпаливаю я.
– А почему бы ей не быть живой? – недоуменно спрашивает Финн.
– Потому что, когда я была… под действием успокоительного, то думала, что она умерла!
– Боже мой, Диана! – выдыхает он.
– Я звонила ей по FaceTime, она тогда едва дышала! – поясняю я. – А потом она… – Я не в силах закончить фразу, боясь сглазить это неожиданное воскрешение. – Я спрашивала тебя о ней, когда впервые пришла в себя. Ты сказал, что обо всем позаботишься. Поэтому я и решила, что ты в курсе произошедшего. Что ты разговаривал с Центром по уходу за больными деменцией, похоронным бюро и прочими службами.
– Ну… – неуверенно начинает Финн, – нет худа без добра, так?
– Когда я думала, что она умерла, то не чувствовала ровным счетом ничего. Я считала себя монстром.
– Может быть, ты ничего не почувствовала, потому что на каком-то подсознательном уровне знала, что это неправда…
– Мне происходящее казалось правдой, – огрызаюсь я, делая ударение на первом слове, после чего вытираю заплаканные глаза. – Я хочу навестить ее.
– Хорошо. Мы непременно это сделаем.
– Я бы хотела поехать к ней одна.
– В таком случае у тебя появилась еще одна причина поскорее прийти в норму. – Тон Финна становится более мягким. – Как продвигается твоя реабилитация?
– Это настоящая пытка, – отвечаю я, все еще шмыгая носом. – Каждый дюйм моего тела болит. Мне положили под простыни специальный пластик, поэтому я вся издергалась.
– Уверен, ты там долго не задержишься, – подбадривает меня Финн. – Обычно требуется в три раза больше времени, чтобы вернуться в исходное состояние до интубации. В твоем случае это всего пятнадцать дней.
– Физиотерапевт заверила меня, что я справлюсь за две недели.
– Ты всегда была девочкой-отличницей.
Я вглядываюсь в лицо Финна.
– Тебя кто-то ударил? – Я показываю на своем лице место, где заметила у него синяки.