Я машу ей свободной рукой и срываю маску с лица.
– Эй! – в отчаянии кричу я. – Сюда, сюда!
Она замечает меня и подходит к самому стеклу. Я делаю то же самое и чуть не роняю телефон из рук. Мама выглядит здоровой и спокойной – совсем не так, как в моем сне. Неожиданно в моем горле будто застревает комок, и я не в силах произнести ни слова.
Мама прикладывает руку к стеклу и слегка наклоняет голову:
– На улице достаточно тепло для этого времени года?
Я знаю, что она понятия не имеет, какое сейчас время года, а просто пытается завязать разговор.
– Очень тепло, – выдавливаю из себя я.
– Может быть, они даже включат пожарные гидранты, – продолжает мама. – Моей дочери бы это понравилось.
Я боюсь пошевелиться, не то что заговорить, поскольку не хочу портить момент.
– Очень бы понравилось, да, – отзываюсь я.
Я подхожу ближе и тоже прикладываю руку к стеклу прямо напротив маминой ладони. «Где ты сейчас?» – думаю я. Мир, в котором живет моя мать, – не тот, в котором живу я и остальные люди. Но это не значит, что его не существует. Для нее он вполне реален.
Возможно, впервые у нас есть что-то общее.
Если бы несколько недель назад меня спросили, кто для меня моя мать, я бы не задумываясь ответила: «Обуза, тяжелая ответственность». Кто-то, перед кем я была в долгу. А теперь?
Теперь я знаю: у каждого свое восприятие реальности. Теперь я уверена: в любой кризисной ситуации мы стремимся попасть в то место, где чувствуем себя максимально комфортно. Для моей матери такое место – ее идентификация себя как фотографа.
А для меня – прямо сейчас – это место здесь.
– Ты отлично выглядишь, мам, – шепчу я.
Ее взор затуманивается. Я вижу, как она ускользает от меня. Я отнимаю руку от стекла и засовываю ее в карман куртки.
– Думаю, я могла бы навещать тебя почаще, – тихо признаюсь я. – Тебе бы этого хотелось?
Мама молчит.
– Мне тоже, – говорю я.
Когда я возвращаюсь на парковку перед домом престарелых, пожилой мужчина сидит в своем автомобиле с открытыми окнами и ест сэндвич. Я заказываю такси и, пока жду своей машины, неловко улыбаюсь ему.
– Хорошо провели время? – спрашивает он.
– Да. А вы?
Он кивает:
– Я Генри.
– Диана.
– У моей жены болезнь белого вещества. – Генри постукивает себя по голове, как бы поясняя, что данное заболевание имеет какое-то отношение к мозгу. С другой стороны, болезни всех пациентов в этом центре так или иначе связаны с мозгом. Болезнь Альцгеймера поражает серое вещество, а не белое, но результат тот же. – Она помнит только три слова. – Он откусывает кусок от сэндвича, проглатывает его, а после расплывается в улыбке. – Но это самые важные для меня слова.
На улице постоянно слышны звуки сирен «скорой помощи». Происходит это так часто, что вскоре они превращаются в белый шум.
Посреди ночи я просыпаюсь, переворачиваюсь на другой бок и понимаю, что Финна рядом нет. Мне приходится окончательно проснуться, чтобы вспомнить, работает ли он сегодня в ночную смену. Трудно различать время, когда каждый день похож на предыдущий как две капли воды.
Но нет, я точно помню, как мы почистили зубы и легли спать. Нахмурившись, я встаю с кровати и бреду в темноте в гостиную, тихонько зовя Финна по имени.
Он сидит на диване. Его силуэт четко различим в лунном свете, плечи опущены, словно он Атлант, несущий на них всю тяжесть мира. Глаза Финна зажмурены, а руки плотно прижаты к ушам.
Он смотрит на меня. На носу – синяки от маски, под глазами – глубокие тени.
– Пусть они замолчат, – шепчет он, и только в это мгновение я различаю наконец вой очередной «скорой помощи», мчащейся наперегонки со временем.
Сеанс с психологом, доктором ДеСантос, как и все остальное сейчас, проходит в Zoom. Ее рекомендовали Финну как хорошего специалиста, и, очевидно, именно из-за него она назначила мне встречу так быстро. Я спрашиваю Финна, откуда он ее знает, и кончики его ушей заливаются краской.
– Ее прислали в помощь ординаторам и интернам, – признается он, – потому что у многих случались срывы во время смен.
Финн, как всегда, на работе, но на сей раз я этому даже рада. Я не рассказала ему о своей поездке к матери, так как полагала, что он расстроится, узнав о моей очередной вылазке из дома. Поэтому я убедила себя, что лучше ничего ему не говорить.
Кажется, теперь я могу убедить себя практически в чем угодно.
– Судя по вашему описанию, – говорит доктор ДеСантос, – похоже на психоз.
Я только что закончила свой рассказ о Галапагосах. Его начало было сбивчивым, но потом мне удалось расслабиться и самозабвенно поведать ей обо всем, когда стало понятно, что психолог не собирается меня прерывать.
– Психоз? – повторяю я. – Но я не сумасшедшая.
– Тогда сильное расстройство сна, – уточняет она. – Почему бы нам не назвать ваши сны… руминацией?
Я слегка разочарована. Руминация. Пережевывание мыслей. Как пережевывание жвачки коровой.
– Это не было сном, – повторяю я. – Во сне обычно можно проходить сквозь стены, летать, оживать после смерти или дышать под водой, как русалка. У меня же все было на сто процентов реалистично.
– Вы были на острове… на котором прежде никогда не были… и жили у местных жителей, – резюмирует психолог. – Звучит заманчиво. Когда дело доходит до защиты от боли, которую мы могли бы испытать, наш разум подчас вытворяет удивительные вещи…
– Это был не просто отпуск. Я находилась в коме в течение пяти дней, но в моей голове прошло несколько месяцев. Я засыпала и просыпалась десятки раз в одном и том же месте, в одной и той же постели, на одном и том же острове. Это не было… галлюцинацией. Это было моей реальностью.
Доктор ДеСантос поджимает губы.
– Давайте придерживаться этой реальности, – советует мне, делая ударение на слове «этой».
– Этой реальности. – Я делаю ударение на последнем слове. – А как насчет того, что только кажется реальным? Я потеряла десять дней своей жизни, а когда наконец пришла в себя, оказалось, что мы не должны приближаться друг к другу меньше чем на шесть футов и мыть руки по двадцать раз на дню. Оказалось, что я потеряла работу. Оказалось, что больше нет ни спорта, ни кино, границы закрыты, и каждый раз, когда мой молодой человек идет на работу, он рискует заразиться этим вирусом и закончить… – Я осекаюсь.
– Закончить?.. – переспрашивает психолог.
– Как я, – договариваю я.
Доктор ДеСантос понимающе кивает:
– Не вы одна страдаете ПТСР. Доктор Колсон упомянул, что вы работаете в «Сотбисе».
– Работала, – поправляю я. – Меня сократили.
– Значит, вы знаете, что такое сюрреализм.
– Разумеется. Это направление в литературе и искусстве, сложившееся в двадцатых годах прошлого века и отличающееся использованием аллюзий и парадоксальных сочетаний форм. «Постоянство памяти» Дали и «Фальшивое зеркало» Магритта. Суть сюрреализма в том, чтобы вы испытывали дискомфорт, пока не поймете, что мир – всего лишь конструкт. Картина, которая кажется вам бессмысленной, заставляет ваш ум фонтанировать свободными ассоциациями. Эти ассоциации и являются ключом к анализу реальности на более глубоком уровне.
– Причина, по которой все это кажется сюрреалистичным, заключается в том, что мы находимся на неизведанной территории, – говорит психолог. – Мы никогда прежде не испытывали ничего подобного, по крайней мере, большинство из нас. Сегодня почти не осталось на свете тех, кто бы пережил испанский грипп тысяча девятьсот восемнадцатого года. Люди любят искать во всем закономерности и придавать смысл увиденному. Когда что бы то ни было не поддается логическому объяснению, это выбивает из колеи. Центр по контролю и профилактике заболеваний США велит нам соблюдать социальную дистанцию, но почти тут же мы видим, как президент появляется на очередной встрече без маски и пожимает людям руки. Врачи советуют сдать тест на ковид, если вы почувствуете себя плохо, но тестов нигде нет. Дети не могут ходить в школу, хотя учебный год в самом разгаре. В продуктовых закончилась мука. Мы не знаем, что произойдет завтра или через шесть месяцев. Мы не знаем, сколько людей умрет, прежде чем пандемия закончится. Будущее крайне зыбко.
Я распахиваю глаза. Да, именно так я себя и чувствую. Словно нахожусь в маленькой лодке, качающейся на волнах посреди огромного, бескрайнего океана.
Без мотора и весел.
– Я выразилась не совсем верно, – поправляет себя доктор ДеСантос. – Будущее все равно наступит, хотим мы этого или нет. Я имела в виду, что мы не можем его планировать, как прежде. А когда мы не можем планировать, когда мы не можем найти какие-то важные для нас закономерности, то теряем смысл жизни. А без опоры трудно оставаться в вертикальном положении.
– Но если все сейчас переживают примерно одно и то же, – спрашиваю я, – тогда почему в альтернативную реальность угодила я одна?
– Ваша руминация, – мягко поправляет меня психолог, – была вызвана попытками мозга разобраться в очень стрессовой ситуации, к которой вы не имели никакого отношения. К тому же вы принимали лекарства, не способствовавшие трезвому мышлению. Вы создали мир, понятный вам одной, из строительных блоков, которыми располагал ваш разум.
Я вспоминаю о подчеркнутых словах в путеводителях. Места, виденные мной на Исабеле. «G2 Tours».
– То, что вы называете другой жизнью, – продолжает доктор ДеСантос, – было просто защитным механизмом. – Она замолкает. – Вам все еще снятся Галапагосские острова?
– Нет, – отвечаю я. – Но я плохо сплю.
– Подобное поведение очень характерно для людей, побывавших в отделении реанимации и интенсивной терапии. Но возможно, вам больше не снятся Галапагосы, потому что вам это больше не нужно. Потому что вы выжили. Потому что будущее уже не столь туманно.
У меня внезапно пересыхает во рту.
– Тогда почему я все еще чувствую себя потерянной? – глухо спрашиваю я.
– Вновь возведите свои замки, но на этот раз находясь в сознании. Из тех же строительных блоков, что у вас были и до пандемии. Готовьте кофе по утрам. Медитируйте. Смотрите «Шиттс-Крик»