– Напомни мне, пожалуйста, зачем тебе нужно его разрешение? – спрашивает Родни.
– Потому что все не так просто, когда состоишь в отношениях. Нам придется решить, сможем ли мы позволить себе аренду, если я не буду получать пособие. И сколько времени мы сможем проводить вместе.
– Сейчас вы редко проводите время вместе. Он врач.
– Слушай, вообще-то, я позвонила поговорить не с тобой, а с Рианной. Она дома?
Родни хмурится.
– Нет, она занята, – отвечает он.
– То есть… читает кому-то книжку?
– Нет, работает в Центре для людей с проблемами в развитии, – поясняет Родни. – Единственные профессионалы, которым платят хуже, чем искусствоведам, – это экстрасенсы. – Внезапно его озаряет. – Так вот почему ты хочешь с ней поговорить!
– Что, если я веду себя как последняя дура, думая начать все сначала? Возможно, Финн прав. Это может быть странной реакцией на кого-то или что-то в этом роде.
– Значит, ты хочешь, чтобы Рианна заглянула на несколько лет вперед, – медленно резюмирует он, – и сказала, что видит, как ты клеишь помпоны с детьми с аллергией на глютен…
– Арт-терапия совсем не про это…
– …или расхаживаешь в туфлях на шпильке по старому офису Евы? Мм… Нет. Это так не работает.
– Тебе легко говорить. – Я прижимаю руку ко лбу. – Все бессмысленно, Родни. Все. Я знаю, Финн считает, что я не должна делать резких движений, поскольку со мной столько всего произошло… Вместо чего-то нового я должна обратиться к чему-то комфортному и хорошо знакомому.
Родни смотрит на меня в недоумении:
– Боже мой! С тобой прежде не случалось ничего плохого, так ведь?
– Это не так, – хмуро отзываюсь я.
– Конечно, твоя мать не очень-то хотела знать о твоем существовании, но ведь папа в тебе души не чаял. Но может, тебе, скажем, пришлось пойти не в тот колледж, о котором ты мечтала? Возможно, тебе прилетало за то, что ты белая, но вряд ли это могло выбить почву у тебя из-под ног. И вот ты подхватила ковид и теперь понимаешь, что иногда случается дерьмо, которое ты не в силах контролировать.
Я чувствую, как во мне клокочет гнев.
– К чему ты клонишь?
– Ты ведь в курсе, что я из Луизианы, – отвечает Родни. – И что я черный и голубой.
– Это трудно не заметить, – парирую я с кривой ухмылкой на губах.
– Я долгое время притворялся тем, кем меня хотели видеть другие, – говорит он. – Тебе не нужен хрустальный шар, дорогая. Тебе нужно хорошенько присмотреться к настоящему моменту.
У меня отвисает челюсть.
Родни усмехается:
– У Рианны на меня ничего нет.
К концу мая карантинные меры наконец смягчают. По мере улучшения погоды на улицах становится все оживленнее. Хотя разница все-таки чувствуется – все носят маски, рестораны обслуживают посетителей только на открытом воздухе, – но Нью-Йорк уже меньше похож на демилитаризованную зону.
С каждым днем мои силы крепнут. Я могу подниматься и спускаться по лестнице, не делая остановок на отдых. Пока Финн работает, я прогуливаюсь от нашего дома в Верхнем Ист-Сайде до Центрального парка, потихоньку растягивая свой путь от парка на юг или запад. Все больше людей решаются выходить на улицы, поэтому я подстраиваю свои прогулки под всеобщее расписание и стараюсь выходить из дому незадолго до рассвета или до заката, пока остальные завтракают или обедают. И хотя даже в это время на улицах не безлюдно, народу значительно меньше, чем в другое время дня, а потому мне проще соблюдать социальную дистанцию.
Как-то утром я надеваю легинсы с кроссовками и отправляюсь к водохранилищу в Центральном парке. Это мой любимый маршрут, потому что он будит во мне воспоминания об одном водоеме в зарослях кустарника. Если закрыть глаза, то очень легко принять пение вальдшнепов и воробьев за голоса вьюрков и пересмешников.
Однако внезапно пение птиц прерывается восклицанием, явно обращенным ко мне:
– Диана, вы ли это?
На беговой дорожке я вижу Китоми Ито в черном спортивном костюме, пестрой маске и фирменных фиолетовых очках.
– О, здравствуйте! – Я делаю шаг вперед, но тут же вспоминаю, что нам нельзя ни жать руку, ни обнимать другого человека. – Вы все еще здесь.
– Пока не сбросила с себя смертную оболочку, нет, – отвечает она сквозь смех.
– В смысле, вы так и не переехали.
– И это тоже. – Китоми кивает в сторону одной из парковых троп. – Прогуляемся?
Мы идем с Китоми по тропинке, соблюдая дистанцию шесть футов.
– Признаться, я думала, что к этому моменту уже получу от вас хоть какую-то весточку, – говорит Китоми.
– Меня сократили, – объясняю я. – «Сотбис» уволил почти всех своих сотрудников.
– Что ж, это объясняет, почему никто не ломится в мою дверь, требуя отдать картину. – Китоми слегка наклоняет голову. – Разве наш аукцион был назначен не на май? – (Так и есть, однако я о нем совершенно забыла.) – Должна признаться, я безмерно благодарна за отмену аукциона по Тулуз-Лотреку. Вот уже сколько недель я живу в своей квартире с ним вдвоем. Без него мне было бы очень одиноко.
Я понимаю, о чем она говорит. В конце концов, я тоже смотрю на искусственное водохранилище, представляя себе лагуну на Галапагосских островах. Я могу закрыть глаза и слышать, как плещется в воде Беатрис, а Габриэль дразнит меня за нерешительность.
Я вспоминаю, как буквально за день до болезни навещала Китоми в ее пентхаусе.
– Вы успели переболеть ковидом? – спрашиваю я и тут же заливаюсь краской; хорошо, что под маской этого не видно. – Простите за назойливость. Просто… я-то им переболела. На следующий же день после нашей встречи меня увезли в больницу. Я боялась, что могла вас заразить.
Китоми внезапно останавливается.
– У меня пропали вкус и обоняние примерно на неделю, – признается она. – Но это произошло в самом начале пандемии, когда еще никто не знал, что ковид проявляется именно так. Других симптомов – жара или боли – не было. Я сдавала анализ на антитела, и они у меня есть. Так что, видимо, мне стоит вас поблагодарить.
– Я рада, что вы переболели ковидом в легкой форме.
– А вы… нет? – вновь слегка наклонив голову, интересуется Китоми.
Я рассказываю ей об аппарате искусственной вентиляции легких и о том, как я чуть не умерла, когда была к нему подключена. Я также рассказываю о реабилитационном центре и поясняю, что именно по этой причине стараюсь каждый день проходить чуть больше, чем в предыдущий. Я рассказываю ей о своей матери, которая, мне казалось, умерла, но в действительности оставалась живой и здоровой. Китоми не задает уточняющих вопросов, она просто позволяет мне заполнить разговором промежуток в шесть футов между нами. Только тогда я вспоминаю, что до замужества она работала психологом.
– Простите, – говорю я через мгновение. – Боюсь, вам нужно будет выставить мне счет за то, что приходится слушать мою болтовню.
Китоми заливается смехом:
– Я уже очень давно не работаю психологом. Наверное, это просто привычка – внимательно слушать собеседника.
После небольшой паузы я спрашиваю:
– Думаете, наши воспоминания рано или поздно превращаются в привычку?
– Боюсь, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
– Что, если ваше тело или ваш мозг помнят что-то, чего вы прежде не делали?
Китоми смотрит мне прямо в глаза:
– Знаете, я изучала различные состояния сознания. Собственно, именно так я и познакомилась с Сэмом. В те годы все участники «Козодоев» употребляли наркотики, а что такое ЛСД-трип, как не измененное состояние сознания?
– Мне кажется, я находилась в двух местах одновременно, – медленно поясняю я. – В больнице, подключенной к аппарату ИВЛ. Но подсознательно – в совершенно ином месте…
Я не поднимаю на Китоми глаз, пока не заканчиваю рассказывать ей об Исабеле, о своей квартирке под боком у Абуэлы и о своих разговорах с Беатрис.
О том времени, что я провела с Габриэлем.
И заканчиваю свой рассказ на моменте, когда чуть не утонула.
– Иногда я говорила со своими клиентами об их прошлой жизни, – наконец отвечает Китоми. – Но ведь это не прошлая жизнь, не так ли? Это, если можно так выразиться, одновременная с вашей жизнь. – Она говорит так мягко, словно рассказывает о сегодняшней погоде. – Вам удалось туда вернуться? – интересуется Китоми.
– Всего однажды, – признаюсь я.
– А вам хотелось бы туда вернуться?
– Мне кажется… – начинаю я, пытаясь подобрать нужные слова. – Мне кажется, будто мне здесь не место.
– Вы могли бы поехать на Галапагосские острова, – замечает Китоми.
– Сейчас вряд ли, – криво усмехаюсь я.
– Когда-нибудь.
Я не знаю, что ответить. Какое-то время мы с Китоми идем молча. Мимо нас проносится какой-то бегун с фонариком на лбу.
– Я могла бы переехать в Монтану в любой момент после смерти Сэма, – начинает Китоми, – но я не была готова к переезду. – Она поднимает голову к небу, и лучи восходящего солнца отражаются от стекол ее очков. – Со смертью Сэма я утратила радость жизни. Я пыталась вновь обрести ее через музыку, искусство, терапию, писательство и антидепрессанты. Однако я искала ее не в том месте. Я пыталась найти смысл в его смерти – и не могла. Смерть его была жестокой, трагичной, случайной и несвоевременной. Она останется такой навсегда. Но правда в том, что не важно, как и почему умер Сэм. Ответ на этот вопрос ничего не даст.
В этот момент над линией горизонта внезапно показывается солнце, заливая верхушки деревьев красно-золотым сиянием. Ни один художник никогда не сможет запечатлеть на холсте всю красоту этого момента, который мы наблюдаем каждый божий день.
Я понимаю, о чем говорит Китоми: не стоит пытаться выяснить, что со мной случилось, это не имеет значения. Важно, что я сделаю с полученным мной новым знанием.
В парке заметно прибавилось посетителей.
Все мы о чем-то скорбим.
Но при этом не стоит забывать идти. Мы просыпаемся и видим, как начинается новый день. Мы продираемся сквозь неопределенность, хо