Это напоминает мне наш разговор с мамой в начале лета, когда она сказала мне, что я могу вернуться в жизнь Мэл, сколько бы времени ни прошло.
Мама убирает ладони от моего лица, но тут же садится рядом на диван и сжимает мою руку, словно боится меня отпускать.
– Мы бы хотели, чтобы ты об этом подумала, – говорит она. – О том, готова ли ты дать нам – и нашей семье – еще один шанс. Мы подвели тебя и, наверное, не заслуживаем такой возможности, но все-таки мы просим тебя о ней.
Я ждала этого всю свою жизнь. В буквальном смысле. И хотя мне восемнадцать и семья уже не должна иметь для меня такого большого значения, мое сердце все же начинает биться быстрее. Я задаюсь вопросом: вдруг все-таки остается хоть маленький шанс на то, что все может измениться к лучшему? Но потом я вспоминаю, сколько времени прошло. Я вспоминаю, что со мной больше нет Мэл – и Люка с Ро, и Сидни тоже. Я вспоминаю, что колонны, на которых держалась моя жизнь, рухнули, и я не знаю, хватит ли у меня сил отстраивать все это заново.
– Просто подумай об этом, – повторяет мама.
В это мгновение в ее глазах нет решительности и энтузиазма, которыми славится Мама 2.0. Но в то же время в них нет грустного, отсутствующего выражения, как у мамы, которую я знала в течение восемнадцати лет. В них горят отчаянье, осознанность и крошечная искорка надежды. Но самое удивительное то, что они кажутся мне отдаленно знакомыми. Ее взгляд напоминает взгляд женщины с фотографий, на которых мои родители все еще молодожены, путешествующие по миру. Он напоминает взгляд человека, медленного возвращающегося с того света.
– Подумай об этом, – эхом отзывается папа, и я обещаю, что подумаю.
26
На следующее утроя просыпаюсь от того, что у меня звонит телефон. Когда я вижу на экране имя Наоми, меня как всегда охватывает паника. Я тянусь за мобильным, чувствуя, как сжимается сердце, и отвечаю на звонок.
– Джесси, – говорит Наоми. – Где ты живешь?
– Я?
– Нет, папа римский, – нетерпеливо ворчит она. – Продиктуй мне свой адрес. У меня кое-что для тебя есть.
– А… эээ, ладно, – протягиваю я и называю свой адрес. Она говорит, что приедет через полчаса, и я вылезаю из постели, чтобы привести себя в порядок.
Как и обещала, она звонит в мою дверь ровно двадцать девять минут спустя. Мама с папой в офисе, а моя работа в культурно-спортивном центре начинается только со следующей недели. Если честно, я морально готовлюсь к тому, что меня ждут тяжелые семь дней.
К чему я оказываюсь морально не готова, так это к большой коричневой коробке, которую Наоми вручает мне, когда я открываю дверь.
– Это тебе, – говорит она вместо приветствия. Удивительно, но, увидев старую добрую суровую Наоми, я чувствую себя спокойнее. Эта Наоми не называет меня «милой» и не бросает на меня сочувствующие взгляды. Она слишком крута, чтобы плакать, хотя ей сейчас так же тяжело, как и мне.
Наоми протискивается мимо меня и идет в гостиную, из чего я делаю вывод, что она пришла не на пару минут.
Я ставлю коробку, заклеенную скотчем, на пуфик в гостиной.
– Можно я ее открою?
– Мне плевать, что ты будешь с ней делать, – говорит Наоми.
Я иду на кухню за ножом. Разрезав скотч и открыв коробку, я ахаю. В ней лежит музыкальная коллекция Мэл.
– Я не могу это принять, – выдыхаю я.
– Почему это?
– Они принадлежат Мэл.
– Думаешь, они ей теперь зачем-нибудь пригодятся? – интересуется она. – Мэл просила отдать диски тебе. Не вынуждай меня ездить по городу и искать, куда бы их пристроить.
– Я… ладно, – уступаю я. – Спасибо.
Наоми садится на наш новенький серый диван и проводит по нему рукой, как будто видит, что он недавно куплен.
– Неплохой диван.
– Моя мама придет в восторг, когда я передам ей твои слова.
– Как у нее дела? – спрашивает Наоми, чем страшно меня удивляет. – У твоей мамы?
Я пожимаю плечами, вспоминая вчерашний разговор и все то, что рассказали мне родители.
– Иногда лучше, иногда хуже. Но, если в целом, то у нее все неплохо.
Она кивает.
– Мэл переживала за тебя, – говорит она.
– Из-за мамы? – уточняю я, пытаясь понять, связана ли эта фраза с предыдущей темой, которую мы обсуждали.
– Если честно, я не знаю почему. Хотя могу предположить. Если бы она решилась снять розовые очки, то тут же увидела бы, что вы с Люком ведете себя как первокурсники с актерского отделения.
– Я… – Я открываю рот и закрываю его снова. – Я не знаю, о чем ты говоришь.
– С вами двоими было что-то не то, – говорит Наоми. – Я поняла это, как только увидела тебя все эти месяцы спустя.
– Просто мы тогда только сошлись, – вру я.
Наоми отмахивается, как будто ей неинтересно слушать мои объяснения.
– Мэл не задавала вопросов, потому что не хотела знать правду. Она хотела верить, что вы счастливы и заботитесь друг о друге, но я думаю, что где-то глубоко в сердце она понимала, что с вами что-то не так.
– У него… у Люка все в порядке? – спрашиваю я. – Ты с ним разговаривала?
Она кивает.
– Настолько, насколько возможно в таких обстоятельствах. Это был трудный год.
Я ничего не говорю.
– По-моему, он собирается возвращаться в университет уже в этом семестре, – продолжает она. – Конечно, это очень быстро, но ты знаешь, как он любит учебу. Когда теряешь все самое дорогое, что у тебя есть, остается только переключиться на то, что осталось.
Я киваю, не отрывая взгляда от пола. Кажется, эта фраза описывает всю мою жизнь.
– Ну да ладно, – произносит Наоми, оглядывая меня от макушки до пяток. – А чем ты сейчас занимаешься?
– Работаю, – говорю я. – Ну, не прямо сейчас, конечно, – смущенно добавляю я, вспомнив о том, что на мне потрепанная пижама.
– Мм, – произносит Наоми. – Никак не прекратишь себя наказывать?
Я смотрю на нее круглыми глазами.
– Что?
– Не прекратишь себя наказывать, – повторяет она, как будто у меня проблемы со слухом. – Я про то, что у тебя семнадцать работ и ноль друзей. А еще про то, что ты решила не поступать в университет и не стала бороться за Люка.
Я растерянно моргаю.
– У меня есть друзья!
Мои слова звучат жалко, словно я двухлетний ребенок, но о чем Наоми вообще сейчас говорит? Она ничего не знает о моей жизни. Она не Мэл. Мы с ней вообще почти никогда не общались.
– Тогда почему ты себя так ведешь?
– Никак я себя не веду, – говорю я, чувствуя, как моя кровь начинает закипать. – Наоми, мне кажется, тебе пора уходить.
Она не обращает на мои слова никакого внимания.
– Мне не нужно знать все подробности, чтобы понять, что ты себя наказываешь.
Я не могу поверить, что она так по-хамски со мной разговаривает. Я открываю рот, чтобы ей об этом сказать, но с моих губ срываются совсем другие слова.
– Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты даже не представляешь, что я натворила.
– И что ты натворила? Убила кого-то? – с насмешкой спрашивает она.
Мою кожу обжигает злость, а в горле встает ком.
Я молчу.
– Что бы там ни сделала… если это уголовное преступление, иди и сдайся полиции. Если нет, извинись и живи дальше.
Я поверить не могу, что она сказала это вслух. Она же ничего не знает… даже понятия не имеет.
– Я не могу жить дальше.
– И почему же?
– Потому что я не могу ничего исправить. Он погиб, и я не могу его вернуть.
Взгляд Наоми смягчается. Мне кажется, она только сейчас понимает, что я говорю о Роуэне.
– Ты его не убивала.
– Я его не остановила.
– И Мэл ты тоже не вылечила, – говорит Наоми. – Потому что ты не могла этого сделать. Никто не мог.
– Я могла остановить Роуэна, – говорю я, и мои глаза наполняются слезами.
– Ты не запихивала его в машину. Ты не поила его алкоголем. Этот мальчик… этот мальчик совершил ужасную глупость. – Голос Наоми срывается. – Он часто делал глупости. Помнишь, как он заявился пьяным в «Континенталь»?
– Он переживал из-за болезни Мэл, – говорю я, вытирая глаза рукой.
– Мы все переживали, – произносит Наоми. – Сейчас уже нет смысла его обсуждать, хотя мне определенно есть что сказать. – Ты знаешь, что Мэл тоже винила себя в его смерти? Жалела, что не была с ним строже, не уделяла ему больше внимания. Что разрешила устроить вечеринку у озера.
– Это не ее вина!
– А может быть, в какой-то степени и ее, – говорит Наоми, и я не могу поверить своим ушам. – Возможно, в какой-то степени и твоя тоже. Но ты заплатила за это и будешь платить за это всю оставшуюся жизнь, потому что его больше с тобой нет.
Я рыдаю так, что мне тяжело дышать.
– Я так хочу вернуться в тот вечер…
– Но это невозможно. Тебе остается только идти вперед.
– Я пытаюсь, – говорю я. – Я пытаюсь стать лучше.
– Ты станешь лучше, только если тебе станет лучше, – произносит Наоми, и я задаюсь вопросом, когда она успела превратиться из раздражительной подруги Мэл в инструктора по личностному росту. – Если ты будешь отказываться от всех радостей жизни, это ничего не изменит. Тебя даже великомученицей не назовут. Только дурочкой.
Я все еще немного задыхаюсь.
Наоми продолжает:
– Вот, например, университет… Если ты не хочешь учиться, не учись. Но если хочешь, почему ты все еще здесь?
– Я не знаю, чем хочу заниматься.
– Чушь, – отрезает она. – Ты просто боишься совершить еще одну ошибку. Но знаешь что? Ты наделаешь их еще миллион. Возьмем хотя бы эти штаны в клеточку. Купить их было ужасной ошибкой.
Она указывает на мою старую пижаму, и я почти – почти улыбаюсь. Но вместо этого из моего рта вдруг вырывается:
– Мне кажется, со мной что-то не так.
Наоми приподнимает бровь. Я продолжаю:
– Есть во мне что-то такое, из-за чего я не могу удержать в своей жизни людей, которых люблю.
– Я тоже не могу, – говорит она.
– Нет, дело… во мне, – хрипло произношу я.