— Тихо! — и некоторое время напряжённо вслушивалась во что-то между плеском и шорохом волн. Тем временем несколько оправившийся от неожиданности Ивэн вспомнил мнимую причину, приведшую его на этот камень.
— А ты никогда не целовалась со своим родным братом?
— Что за внезапная мысль? С чего это вдруг тебя заинтересовали мои отношения с несуществующими родственниками?
— Да так, а разве тебе никогда не хотелось быть сестрой, то есть иметь брата?
— Может быть, и хотелось, да что в этом толку. Когда он мне был нужен позарез, его имели другие сестры.
— Расскажи мне, зачем он тебе был необходим?
— К чему? Это скучная и тривиальная история детских комплексов.
— И всё же. Мне интересно.
— Рассказывать особенно нечего. Мне так уж повезло, что с дремучего детства пришлось кувыркаться в этом космическом дурдоме одной-одинёшенькой, безотцовой дочкой с вечно занятой на работе матерью.
— А куда делся отец?
— Туда же, куда деваются они все — к другой женщине. Он бросил мою мать, когда я ещё не родилась.
«О, Боже, — вздрогнул Ивэн, — всё сходится». Но разве мало на свете подобных историй? Их тысячи тысяч. Не дай Бог, чтобы она действительно оказалась его сестрой, хотя, что это он несёт! Разве не ради сестры он обманывает Илону да и самого себя.
— Это всё, что я о нём знаю, — продолжала между тем Вероника. — Большего мне из матери выудить никогда не удавалось. Даже отчество у меня не отцово, а материнского деда. Мать хотела забыть об отце навеки. А мне без брата и с комплексом безотцовства, который почему-то давил меня с особой силой, приходилось туго во дворе, на улицах и в школе среди хорошо сплочённых и организованных банд сопляков и сопливок. С какой безумной верой в чудо мечтала я тогда о брате.
— Я пришёл, но немного поздновато, — пробормотал Ивэн.
— А потом появился первый отчим. Он без конца драл меня ремнём, обязательно по голому телу, а в перерывах между экзекуциями пытался меня растлить. Я всё рассказала матери, и та, не оценив педагогического таланта своего сожителя, рассталась с ним. Второй отчим не бил меня, а наоборот, баловал конфетами и пирожными, но зато без всяких экивоков честно изнасиловал однажды, напоив вином, подлитым в чай. Со вторым мать не пожелала расставаться из-за моих жалоб, решив, что проблемы с отчимами — мои сугубо личные проблемы, и даже намекнула мне, что я могла бы иногда оказывать такому хорошему человеку, как этот Валерий Николаевич, снисходя к его мелким слабостям, кое-какие девичьи услуги. И опять я мечтала о брате, которому могла бы пожаловаться и попросить защиты. Но, право, Ивэн, я сама затосковала, мусоля эту давнюю и пошлую историю. Удивляюсь, как ты не свалился с камня в сонном оцепенении.
— А Макс? Что он для тебя? Извини, если влез не в своё дело.
— Ты уже почти друг нашей семьи, так что можно без извинений, — съехидничала Вероника. — Макс для меня то же самое, что и для большинства женщин на свете — тыл, обоз и легальное право на нелегальную жизнь. В Максе я искала и нашла временную защиту от разного зверья, а вот теперь, кажется, нужно защищаться от него самого.
«Ну хотя бы здесь я оказался вовремя», — подумал Ивэн.
— Мужчинам легче. Им не нужно так явно проституировать, чтобы отстоять хотя бы половину себя, ту, что сверху. И сестры им совсем ни к чему. Зачем сестра, например, тебе, Ивэн? Тебе и так расчудесно, и женщины тебе не откажут ни в чём.
— Ты не права, Вероника, — пробормотал Ивэн, — сестры нам нужны…
— Лучше поцелуй меня ещё…
И вновь губы их уже не робко, но, зная друг друга, как будто давным-давно, нежно вмялись в безмерное тело любовной неги. Руки её бродили по его спине и бокам, как две растерянные стрекозы, зато его, словно намагниченные, точно притянулись к двум прохладным и твёрдым полюсам под сдвинутой вверх узкой полоской купальника и дрожали на них, словно под действием сильного переменного тока. Но затишье перед бурей вдруг нарушил плеск чьих-то ладоней о воду. Ток выключился, и они отпали друг от друга, как пластмассовые куклы.
— Тише, — прошептала она, — иди сюда, — и за руку стащила его за камень в воду, — пригнись, это Макс.
Шлёпанье огибало их укрытие. На несколько секунд оно многозначительно притихло, но затем возобновилось, удаляясь.
— Подожди, не уходи так сразу.
— Я не могу. Он будет искать меня повсюду. И потом…
Тут она сильно оттолкнулась от камня, с головой уйдя под воду, и что она хотела сказать этим «и потом», осталось для Ивэна мучительной загадкой. Он тоже потихоньку поплыл восвояси и, когда проплывал мимо «пляжа Вероники», увидел её уже одетой, взбирающейся по тропинке наверх.
Вечером Илона сказала ему, сосредоточенно глядя на малиновый шар солнца, погружающийся в винно-тёмные волны вечного моря:
— Ивэн, давай завтра утром уедем отсюда.
— Почему? Разве здесь хуже, чем на Днепре, а ведь оттуда ты так не хотела уезжать.
— Здесь прекрасно, но я чувствую, как что-то гнетёт меня здесь. Эти скалы и бухты, и даже крик чаек мне как будто знакомы, но, кажется, это было отнюдь не доброе знакомство. Я чувствую.
— А я чувствую, что опять разыгралось твоё безудержное воображение. Помнишь, как месяц назад, в самую июньскую теплынь, ты простудилась из-за того, что стала вспоминать прошлогоднюю холодную зиму, как сильно ты простудилась тогда.
— Нет, сейчас совсем другое.
— Скорей всего тебе приснилась какая-то чепуха и ты…
— Что? Да. Да. Ты прав. Это же сон.
— Ну, вот видишь.
— Но какой страшный. Я видела его в Киеве в ту ночь, когда ты не пришёл.
— И что ты увидела?
— Этот посёлок, ту лестницу, эти скалы и бухту за белой скалой.
— Бухту? — вздрогнул Ивэн. — Ну, а что дальше?
— А дальше какая-то женщина, очень красивая, хочет столкнуть тебя со скалы, и в самый напряжённый момент я проснулась, потому что ты вернулся и разбудил меня.
— Вот видишь. Я разбудил тебя вовремя, и ничего не случилось.
— Нет, я знаю, что случилось. Вернее случится, потому что между сном и реальностью есть отпущенный Богом срок. Ивэн, умоляю тебя, послушай меня, и давай сейчас уедем отсюда. Мы ведь можем вернуться сюда, когда угодно. Прошу тебя.
И она взяла его за обе руки и поцеловала их в ладони, прижимая руки к своим щекам, запустила их в свои волосы.
— Хорошо, Илона. Завтра мы едем.
— Правда?
А ночью он лежал без сна и, глядя в звёздную канитель неба сквозь откинутые полы палатки, думал о Веронике и о своём чувстве к ней. Ведь не любовь же это, если он весь переполнен Илоной (тут Ивэн в самозабвении запамятовал о том пыльном чуланчике, куда не проникала никакая любовь, где, скорчившись в тёмном углу, поблескивало лилипутскими глазками очень странное существо). Но как быть с фантастическим ощущением родственной близости Вероники, с этими бешеными поцелуями и безошибочной контактностью его с ней, как мужчины с женщиной? Может быть, это причудливо искажённое эросом ощущение кровного родства? Вероника — сестра, сестрица, сестричка? Нет, такого не бывает. Россия не Холливуд. Это страна суровых будней, а не хеппи-эндов, и святочные сюжеты имели в ней место, и то на страницах газет, только до 1917 года, а после братья с сестрами чаще всего встречались на допросах. Но как быть, если она и вправду его сестра и ему, если он не язычник времён упадка Рима, а правоверный христианин, за какового он держал себя до сих пор, придётся позабыть и о поцелуях, и об электрическом трепете её влажных вершин при истечении лунного света его пальцев. Но как нестерпимо сладки были эти поцелуи, и ужас в том, что, вкусив их однажды, он уже не в силах от них отказаться. Вот она, точка возврата в гудящую тьму первоначал. Если Вероника не сестра, то благополучно он превращается в пошляка и коллекционера пляжных романов, а если сестра, то где Софоклы новых генераций. Эдип уже здесь. Полёживает в туристской палатке рядом с мирно спящей женой, и, не боясь божьего гнева, мечтает о том, как насладится любовью со своей сестричкой где-нибудь на надувном матрасе или прямо в воде. Что же ты, Зевс, громовержец! Спишь, что ли, на своём заграничном Олимпе или фирменную громовую стрелу тебе западло до Таврии дометнуть!
Встрепенулся-таки лохматый небожитель. Спросонья шарахнул куда-то, в сторону Крыма гром и молнию, да не долетели они до Ивэна с полкилометра. Треснула молния синим светом по телевизионной антенне благородного снетка «дяди Коли» как раз в тот момент, когда он собирался по-стариковски похулиганить с Кларой, которую заманил к себе в дом якобы по поводу именин. Дом сгорел так же быстро, как когда-то и соседский, подожжённый «дядей Колей» по праву честной конкурентной борьбы за повышение квартплаты для приезжающих. Остолбеневшего благородного снетка, выбежавшего с запотевшей от небесного огня плешью на середину улицы, утешала полубезумная Клара:
— Ничего, дядя Коля, горит-то опять майорский дом, а ваш цел-целёхонек. Боюсь только, как бы Сынок не сгорел, хотя ему-то всё равно.
А Сынок под сполохи и грохот разыгравшейся ни с того ни с сего грозы делил между двумя Ивэнами любовь к двум женщинам. И сознавая, что всё равно уже проклят, и нет ему спасения за Содом души, он выбрался из палатки под дождь, и, шепча «Вероника, Вероника», и содрогаясь от сладострастного ощущения её близости, нырнул в изогнувшуюся кошечкой морскую волну.
Когда утром, растерянно и нехотя под умоляющими взглядами Илоны, он, наконец, собрал палатку и рюкзаки, и они выбрались наверх, солнце висело совсем высоко. Илона старалась идти побыстрее, хотя времени до отхода теплохода было ещё предостаточно. Посёлок пустовал, как всегда, и погода стояла чудесная с лёгким, ласкающим кожу ветерком. Право же, не стоило уезжать отсюда из-за каких-то нелепых снов. Ивэн даже шаги замедлил и тут краем глаза в переулке заметил мелькнувшее цветное пятно очень знакомой раскраски.
— Подожди минутку, — сказал он Илоне, — я сейчас, — и бросился наперерез мелькнувшему сарафану в другой переулок. Она не успела сказать ни слова, но почти вещественно увидела, как Ивэн переступил некую светящуюся черту в воздухе, которая мгновенно исчезла, едва только он скрылся за углом.