разливалось по залу, и кто-нибудь уже кричал: «Волк, кончай мудить, давай «Сгиньте люди»!».
После недолгого музыкально-эротического хаоса, произведённого группой спившихся пионерок, которую по созвучию с оригинальным названием группы в народе ласково называли «Менструация», на сцену один с гитарой вышел первопроходец отечественного рока Вася Голодный со своими религиозными балладами, приглашённый на эту тусовку скорее всего случайно, по ошибке. Голодный возник на сцене незаметно, как бы из воздуха. Происходило это потому, что до выхода на сцену разглядеть в нём рок-артиста было чрезвычайно трудно. Без заклёпок и шипов, без кожаной куртки «рок-н-ролл», без прихлебателей и приятелей, всегда в своём потёртом пальто до пят, с полевой сумкой из «кирзы» через плечо и в облупленных, потрёпанных туфлях, которые Волк видел на Голодном неизменно в течение последних десяти лет. Кстати, туфли эти тот нашёл на берегу маленького лесного озера вместе с Волком. Хозяин то ли сам выбросил их из своей жизни, то ли жизнь вытряхнула его из них, и вот, пожалуйста, в криминальных опорках десять лет ходит большой артист и человек. Да, Америке такое не по плечу.
Волков из-за кулис видел, какими ушибленными стали лица у многих в зале после первой же песни, и слышал отдельные выкрики: «А мы в Бога не верим!», «Металл давай!» Что им было до Бога и до каких-то там проблем в каждой, да, да, в каждой, хотя бы через одну, песне. Первопроходцы, бывшие и настоящие, у этой публики были не в цене, и больший энтузиазм вызывал какой-нибудь Мишка, с которым не так давно ещё вместе пиво у ларька распивали, а теперь он, глядишь, из Гамбурга на своём «мерсе» прикатил. Вот это круть! Да и попрыгать под Мишкину музыку можно, поорать, сесть кому-нибудь верхом на шею или себе на горб какую-нибудь тёлку закинуть. А тут сиди, слушай, как дурак, неизвестно что, непонятно о чём.
Волков со стыдом вспоминал, как однажды в метро, сразу после поездки в Париж, он, весёлый и слегка пьяный, в компании с неким Лёшкой, только что тоже вернувшимся то ли из Копенгагена, то ли Берлина, встретил Васю. Голодный ехал на работу в больницу, где работал медбратом, таскал носилки с прогнившими строителями светлого будущего, в настоящем выброшенными на помойку истории, как отработанный шлак, по собственному почину ухаживал за стонущим недужным человечьим мясом, колол шприцем бесконечные отлёжанные задницы, в общем, развлекался как мог, и всё не по принуждению, а сам, САМ.
И подвыпившие, повидавшие вольный мир, может быть, от его воздуха пьяные Волков и Лёшка стали похлопывать Голодного по плечу и признаваться ему чуть не со слезами на глазах, что если бы не он и не его песни (и, перебивая друг друга, они цитировали их одну за другой), не бывать бы ему, Волку, ни в Париже, ни в Гамбурге, а Лёшке ни в Ливерпуле, ни в Риме, ни даже в Узбекистане. А послезавтра Лёшка летит в Сан-Франциско, а ты, отец, как, ездишь куда-нибудь?
— Да, вроде бы в Житомир собираюсь, если на работе отпустят.
— Ну, Житомир — отличный город, лучше, чем Гамбург, в некотором смысле. Езжай, не пожалеешь, — великодушествовал Лёшка.
И Голодный ехал в Житомир, Волков в Париж, Лёшка во Фриско. Каждому своё. А жаль парня. Такие песни писал и вдруг задурил, да ещё как — что ни песня, всё с религиозным уклоном. Пошёл работать в больницу, а мог бы деньги загребать лопатой на одном только раннем материале. Но его он больше не поёт, а всё про Христа да с моралью норовит.
В глубине души Волков сочувствовал Голодному и знал, что он, Волк, прост, как говорящий валенок, а Вася — человек. Почувствовал лажу в том, что происходит с роком, вообще с людьми вокруг, с ним самим тоже, и плюнул на эту круговерть. Ведь поначалу все они были просто парнями с гитарами, запевшими о том, о чём больше не могли молчать. Потом из них стали делать артистов. Хочешь сниматься на TV или в кино в роли, которую тебе придумал выживший из ума киношный педрила, — ломайся, кривляйся, стань похожим на тех, ненавистных тебе с детства совковых лицемеров, отвращение к которым заставило тебя взяться за гитару. А чтобы эти беззубые кривлянья не были столь беззубы, не посыпать ли их перчиком чертовщины? А не вытащить ли на сцену тёлку посисястее, у которой от всего этого рока мозги набекрень, да пусть попляшет голой, чтобы эросом не запахло, а завоняло. Вот это будет рок!
Да, ему, Волку, нужно совершить в своей паршивой полузвёздной жизни что-то подобное тому, что сделал Голодный. Вырваться из толпы проституирующих на чём угодно стебков-пареньков, девочек-однодневочек и рок-монстров, сначала утрировавших свою монстровидность в шутку, а потом уже всерьёз, за деньги, потому что теперь они не в силах что-либо изменить. Доморощенным рок-мефистофелям, конечно, далеко было до сатанинских шоу-шабашей Мефистофелей из-за бугра, но главное ведь в театре не на сцене, а как вживёшься в роль. И вживание проходило успешно: одни вешались или резали вены, другие выпрыгивали из окон или убивали своих подруг.
И с Волком в последнее время не всё было в норме, пока что где-то глубоко в колодце подсознания, но протуберанцы этого подземелья иногда пробивали толщу коры засаленного бытия, и тогда он в необъяснимом пароксизме деструкции разбивал вещи, рвал знакомства, отменял концерты. Или иногда, глубоко задумавшись, вдруг ловил себя на том, что разрабатывает план проникновения куда-нибудь, например, в Большой дом. На нём супербронежилет, автомат «узи», компактный огнемёт. Он врывается в эти длинные высокие коридоры с бесконечными рядами трёхметровых дверей по обе стороны и… Или он устраивает хитроумную засаду — оборону в своей квартире и сражается с целым десятком вооружённых мафиози.
А Вася выскочил из их толпы, меченной печатью рок-н-ролльного проклятия. Но выскочил ли? Быть может, это только передышка. Ведь начинал он так же, как и все они. Да, впрочем, что это он несёт — как все? Конечно, не так, как все, а неизмеримо круче. И это не пустое бахвальство подмастерья, месившего глину в одной посуде с мастером. Нет. Так оно всё и было. И то время, когда он играл с Голодным в одной команде, не только лучшее время в его волчьей жизни, но и в жизни вообще.
В те глухие, безголосые годы, о которых со слезами на глазах нынче грезят отощавшие объекты экономических и прочих реформ, Голодный, Волков и их команда были, наверное, единственными бескомпромиссными подвальными бойцами среди и так не густой армии пошловатых, с кабатчинкой, так называемых «русских рокеров». Впрочем, «русскими» они стали позже, в пору всеобщего национального экстаза.
Что пели до них с Голодным? «Мальчики, на девочек не косите глазки». Что-то слегка обиженное про серых людей, мешающих лучезарным хипанам нюхать цветы. Что-то слащавое про любовь и, естественно, про неестественную, без голубизны, мужскую дружбу. Или просто цельнотянутые, наивно замаскированные англоязычные подстрочники.
А Вася дерзко вывел на русскую сцену антигероя с перепутанными стропами нервов, опасного, как заражённая СПИДом красавица нимфоманка, но с душой ребёнка и богоискателя. А потом он всё бросил — и своего антигероя, и смоделированную в чём-то под него свою рок-судьбу, а он, Волк, подхватил брошенное им чёрное знамя, и вот ему хлопают его фаны, не часто, но пишут его имя на стенах мест общего пользования, и околомузыкальные девчушки, может быть, и не испытывают на его концертах свои первые оргазмы, но балдеют в полный рост, а бедного Васю, фактического отца этих блудных детей рока, обходят молчанием радио, телевидение, дерьмовая «Мелодия», а в ублюжьих рок-энциклопедиях за родоначальника русского рока держат эту рекламную вторичность — Щенкова, который переводил слова одних английских песен, подставляя к ним гармонии других и, пожалуйста, — РОДОНАЧАЛЬНИК…
— Ну и стадо! — раздражался Волков. — Хотя бы на секунду своими, а не чужими ушами критиков и модничающих остолопов прислушались к тому, что и как он поёт!..
И он с надеждой выглядывал из-за кулис в зал, где вежливо-индифферентная вначале публика быстро переходила к недовольным выкрикам: «Хватит, надоело, иди домой!» — и начинала захлопывать новую песню. А Волков злобно вспоминал, как во времена, теперь уже библейские, когда не было ни законодателей рока, ни писателей-неудачников, сначала ругавших этот самый рок, а потом пригревшихся в тени созданной ими самими «русской рок-культуры», люди с надеждой слушали именно музыку, а не собирались в густые стада парнокопытных, тусующихся подо что-нибудь новомодное или всеми признанное. И ещё вспоминал он, как совершил воровской поступок по отношению к Васе, потому что ему нравилась до судорог некая блондинка-меломанка, а у неё извергала слёзы Васина песня «Облако». И он сказал ей, что это его песня, и вкушал райские плоды своего разбоя не один раз, а вот теперь музуроды реагируют только на имя, многажды повторенное на афишах или прочавканное лицемерной утробой телевизора, а сердца и души их как фильтры, отцеживающие только грязь и накипь…
После концерта где-то на флэту, как всегда, приключилась с местными рокерами пьянка не пьянка, но встреча с пивом и коньяком. Толпа всякого народу, шум, дым. Крутилась какая-то помятая запись, где под гитару довольно чистый женский голос пел что-то как будто ужасно знакомое, но нет — совершенно неизвестное, просто внутренне очень близкое. О чём поёт — не разобрать, запись плохая, но голос интонирует так уверенно, так тоскливо-прекрасно, что даже кожа покрывается гусиными пупырышками.
— Это что? — спросил Волков.
— А, это Инна. Неплохо поёт, но как-то не в струе, не модно. Кстати, она была твоей и Голодного отчаянной фанаткой. Даже кое-какие твои песни пела.
И верно — с измятой плёнки сквозь шорох и треск доносилась его песня «Сбитый Ангел». Но Боже! Какой неузнаваемо чудной была она в исполнении этой Инны! Ведь, наверное, это она всё названивала ему по телефону, а он думал, что это очередная рок-шизофреничка из тех, что коллекционируют мгновения любви с известными музыкантами. Как та, что недавно достала-таки его своей энергией и миловидностью. Но вовремя, пока он ещё не включился на третью скорость, проговорилась, что он у неё юбилейный: 150-й по счёту музыкант за один только год. «Прими мои поздравления, — сказ