майн кампф: отец говорил, что любит цветы и Россию, Россию и цветы, и сады, и заливные луга, и леса, то есть все то, что жидомасоны хотят уничтожить, залить асфальтом, спрятать под городской застройкой, потому что ненавидят природу, нашу, русскую, природу и природу вообще.
Посмотрел бы он на меня сейчас, подумала я.
Мать пыталась научить меня готовить селедку под шубой, она уверяла, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, но мне в это плохо верилось, я помню, что в рецепт входили тертая свекла и майонез, но больше не помню ничего. Я села в гостиничной кровати, открыла компьютер и стала искать в интернете рецепт селедки под шубой. Нужно было купить картошку, морковь, свеклу, отварить их, натереть на терке, выкладывать слоями над луком и селедкой, смазывать майонезом, читать про это было чудовищно скучно и еще скучнее было бы это готовить, я закрыла рецепт и стала читать Деяния апостола Фомы. Оказывается, это Иисус обманным путем продал Фому в качестве плотника индийскому купцу, который приплыл в Иерусалим в поисках ремесленников для постройки царского дворца.
Фоме было не отговориться, ведь на вопрос купца: это твой хозяин? – он ничего не мог возразить, Иисус был его хозяин и его господин, так что Фоме пришлось взойти на корабль и плыть в Индию. Когда по пути корабль сделал остановку в порту, купец с Фомой приглашены были на свадебный пир. Фому увидела флейтистка, она, как и он, была из Иерусалима, она подошла к нему и играла перед ним, а он смотрел в землю. Ночью Фома и купец тайно отбыли. Только утром в гостинице флейтистка узнала о том, что они уехали. Она села и заплакала оттого, что он не взял ее с собой – в чужие края, куда угодно – ведь тогда, на пиру, она не могла отвести от него глаз, он был прекрасней всех.
Вместо того чтобы готовить, я предложила Варгизу пойти в индийский ресторан. В восемь мы сидели за столиком, мы были единственными посетителями. Я смотрела на арки и на ковры, пытаясь представить себе ту залу, где Фома сидел на пиру и где флейтистка играла перед ним, пытаясь заставить его поднять на нее взгляд. Он был красивей всех, кого она успела в ее жизни встретить, она была флейтисткой на пирах и гетерой в гостинице, она успела повидать многих, но только от Фомы она не могла отвести глаз. Она знала, что его имя означает «близнец» или «человек с двойной природой», если он был близнецом, то, значит, где-то в мире ходит кто-то похожий на него, кто-то столь же прекрасный. А если природа его двойственна, то, может быть, под этим красивым обличьем прячется что-то совсем другое, о чем она не может знать, – что-то, что заставило его покинуть город ночью, что-то, из-за чего он не взял ее, флейтистку, с собой, хотя знал, что она всю жизнь будет оплакивать его тайный отъезд.
Если мы разведемся, она не даст мне видеться с сыном или настроит его против меня, сказал Варгиз. Она пригрозила все рассказать сыну. Я знаю, чем ты тут занимаешься, сказала она, я знаю, зачем к тебе ходят эти соседки, не за солью, о нет.
Тогда, наверно, вам лучше не разводиться?
Но так жить тоже невозможно. Мой сын, сказал Варгиз. Мой сын, я живу только ради него, а что же получается – получается, что из-за меня он станет несчастным.
После этого разговора каждое хрупкое существо, которое я встречала в этом городе и в других городах, напоминало мне о Варгизе и о сыне Варгиза, о том, как он пытался распутать шарф, сидя в кресле отца; я чувствовала свою вину и понимала – медленно, постепенно, – как сострадание неотделимо от вины, а вина – от сострадания, что чужое страдание понимаешь, как бы чудовищно это ни звучало, только если сама его причинила, а иначе оно – только пустой звук.
Варгиз вынул телефон, чтобы сфотографировать медный чайник посередине стола. Мне захотелось отнять у него телефон, чтобы заставить смотреть только на меня и слушать меня внимательно.
Расскажи мне еще про семинарию.
Что тебе рассказать? Названия курсов? Я тебе уже говорил.
Названия курсов там, наверное, не сменялись со Средних веков. Как и фасон ряс.
Это правда. Вот, помню, однажды мы сбежали из общежития и пошли в кино. До сих пор помню, как фильм назывался: «Рангина». Про девушку, которая хочет стать актрисой. Она показалась мне тогда такой красивой, что я, не выходя из кинотеатра, решил, что монахом я никогда не стану.
Ты, Варгиз, можно сказать, успел пожить в Средневековье. А потом вступил в компартию. Так что в безумной утопии двадцатого века ты тоже пожил. Из Средневековья – в мир пятилеток и солидарности мирового пролетариата.
Но я понимала, что теперь Варгиз жил уже в третьем по счету мире, мире новейших технологий и либерального капитализма. Он жаден до этого мира, до айфонов и Фейсбука точно так же, как был жаден до Бога, до молитвы и до катехизиса. С тем же жаром он бросился когда-то в коммунизм, штудировал Маркса и Энгельса, рубил воздух рукой, выступая на собраниях, и верил, что их дело правое, что мировой пролетариат одержит победу над эксплуататорами. Теперь его занимают Инстаграм, Твиттер, Фейсбук, он выставляет фотографии и комментирует текущие события, с жадностью подсчитывает количество лайков. С таким же аппетитом он набросится сейчас на мясо и на рис. У него большой рот, которым он жадно целует, и сияющие от слез глаза. Даже грусть его была похожа на жажду.
Варгиз показал мне, как есть по-индийски, используя хлеб вместо вилки. В его глазах уже не было грусти. Он ел быстрее обычного, я заметила, как он бросил взгляд на часы, и вспомнила женщину с проходной общежития, слишком красивую для вахтерши, ярко накрашенную и завитую, у нее были ярко-желтые волосы и голубые веки, я с детства не видела, чтобы так красились. Я представила ее в постели Варгиза, она бы согласилась, наверное, если бы он позвал ее. Может быть, это она стучала каблуками по лестнице и она звонила в дверь, и если жена Варгиза в эти выходные видела ее на проходной, то наверняка подумала то же самое, ведь если она подозревала его в изменах, то должна была подозревать каждую красивую женщину, которая встречается на его пути. А вахтершу невозможно было не заметить, она смотрела, полуоткрыв рот и полуприкрыв веки, на каждого, кто входил в это общежитие или выходил из него, у нее был зовущий, как мне теперь казалось, взгляд, не может быть, чтобы Варгиз ее не заметил. Может быть, сегодня ночью у них свидание, и поэтому он смотрит на часы, поэтому говорит официанту: «Счет, пожалуйста», хотя мы еще не допили наших бокалов, он спешит вынуть карточку и расплатиться.
Пойдем?
Я киваю и надеваю куртку, проклятая зима, я оделась бы гораздо красивее, если бы не холод, я была бы элегантна и уверена в себе, если бы не шапка, шарф, варежки, куртка, два свитера, сапоги.
Варгиз шел молча. Он позволил мне взять его за руку.
О чем ты думаешь, спросила я.
О сыне, ответил он.
Мы шли по опустевшим улицам вдоль темной реки, по которой плыли льдины. Он опять посмотрел на часы и убыстрил шаг. Он торопился, и я боялась спросить, почему – потому ли, что ему не терпится оказаться со мной наедине, потому ли, что у него назначена еще одна встреча. Мне же было достаточно идти рядом с ним и держать его руку в своей, мне хотелось продлить нашу прогулку, я могла бы шагать с ним всю ночь, если бы только не было так холодно. Surely, думала я на языке, который не был родным ни ему, ни мне, но на котором нам приходилось разговаривать, surely he cannot love me. Не может быть, чтобы он любил меня. У нас нет ничего общего. Я ходила в школу с красным галстуком на груди, в коричневой форме, в черном фартуке. Я переобувалась в раздевалке, чтобы грязь не натекла с галош на школьный паркет. Я проводила политинформацию, мне доверяли оформление стенгазеты, я делала доклад о вреде религии. Варгиз ходил в школу пешком, он занимался при свете керосиновой лампы, его одежда была похожа на обернутую вокруг бедер простыню. Буквы, которые мы учились писать, были совсем непохожи. Мы изучали историю разных концов света, географию, увиденную с разных концов земли. Моя мама советовала: никогда не влюбляйся в женатого, и я ни разу не смотрела раньше на женатых. Мы встретились совсем случайно. Он мог бы подняться к бастиону на минуту позже, и я уже ушла бы, или он мог постесняться со мной заговорить, или я не улыбнулась бы, прошла бы мимо, отклонила бы его приглашение.
Мне надо купить молока, сказал Варгиз у ночного магазина. Он зашел и купил две бутылки. Мне всегда нужны две, я много пью, объяснил он. Уже поздно, прибавил он, когда мы поднимались на холм (я не могла больше держать его за руку, в каждой руке он держал по бутылке). Уже поздно, я почти не спал прошлой ночью. Мы с женой спорили до четырех ночи, шепотом, чтобы не разбудить ребенка, потом еще часа два я от расстройства не мог заснуть, мы так и не помирились до ее отъезда. Завтра у нас будет целый день, а сегодня давай разойдемся по комнатам и выспимся, хорошо? Хорошо, сказала я, завтра был мой последний день, послезавтра я уезжала. Перед смертью не надышишься, подумала я, завтра мы проведем весь день вместе.
Пока я шла в гостиницу, меня снедало желание развернуться на полпути и побежать проверять, нет ли у него в комнате другой женщины, желтоволосой вахтерши с голубыми веками или еще какой-нибудь. Не потому ли он так торопился вернуться, не для нее ли покупал вторую бутылку молока? Зачем он объяснил про молоко, как будто извинялся, я ведь не спрашивала. Я знала, что он пьет много и жадно. Если бы у меня хватило смелости, я вернулась бы и стала стучаться к нему в дверь. Возможно, он не открыл бы, как не открыл тому, кто упорно и долго жал на звонок. Но я сказала бы: я знаю, что ты дома. Я стучала и стучала бы: открой. Мне было бы наплевать, что соседи проснутся.
Но я не решилась. Я сказала себе, что подозрительность превращает меня в подобие его жены. Это именно то, чего он не любит, лучше поверить ему, он действительно пьет много молока, он и вправду устал, ему надо выспаться, все не так плохо, всему есть разумное объяснение.