Через двадцать лет ты забудешь, как меня звали, сказала я.
Не говори глупостей. Я как слон, ничего не забываю. Не забуду ни этот город, ни баню, ни как льдины шли по реке, и уж конечно, тебя не забуду. Моя первая русская возлюбленная.
Но через двадцать лет, Варгиз, я уже буду не я и ты уже будешь не ты, все клетки нашего тела полностью поменяются. Не говоря даже о том, что у нас в голове. Подумай, во что ты верил двадцать лет назад. О чем ты думал двадцать лет назад. Что ты любил тогда. Ты же ни во что это больше не веришь. Нельзя дважды вступить в одну реку.
Можно, ответил он – и я представила себе темную воду с прозрачными льдинами под каменным мостом.
Можно, сказал он, ведь каждый раз, когда мы возвращаемся туда, где жили когда-то, – прошлое возвращается. Мы вступаем вновь в прежние воды, горячие или холодные. Мы снова в школе или в семинарии. Или мы – дети в доме наших родителей. Если мы вернемся через двадцать лет, мы окажемся в сегодняшнем дне, мы окажемся теми же, кто мы сейчас. Только мы будем знать, что с нами случится в следующие двадцать лет. Мы будем знать будущее, в этом вся разница и весь смысл.
Я пыталась не плакать, но запомнить его запах и его губы, его пальцы и плечи, его глаза, его каждый вздох и каждое слово. Я не верила, что увижу его опять, но верила, что мы будем вместе (я не чувствовала противоречия, и у меня не было времени додумать эту мысль до конца).
Когда пришло такси, я быстро записала мой адрес на клочке бумаге. Напиши мне открытку, сказала я, и он кивнул. Он поцеловал меня на прощанье. Мне казалось, что он торопится посадить меня в такси. Может быть, у него уже была назначена другая встреча.
Я никогда не забуду, сказала я, что из всех, кто был тогда на бастионах, ты подошел именно ко мне. Ведь ты мог подойти к любой, но ты выбрал меня. Избрал меня. Я никогда этого не забуду.
Почему, спросил Варгиз, ты вдруг – так сильно?.. Он поискал слово, но не нашел. Что ты во мне такого увидела? – спросил он и улыбнулся.
Когда она просыпалась, то первое, что вспоминала мать Дилана из школы Колумбайн: ее сын – убийца и самоубийца. Ни снотворные, ни успокоительные никогда не спасут ее от того, чтобы просыпаться в эту явь, написала она в своих воспоминаниях. Ее сын расстрелял одноклассников, а потом покончил с собой. И никто никогда не спасет ее, писала она, от того, чтобы эта мысль пронзала сознание каждое утро. Весь мир, в забытьи на мгновение обретший цвет, снова чернел и опускался куда-то в ад – в тот ад, к которому приговорены матери убийц и самоубийц.
И для меня в то майское утро лет тридцать назад: лишь на секунду мир для меня был прежним. Но он потемнел, когда я вспомнила о стенгазете. И о том, как я поступила с Юликом.
Мысли и чувства надо гнать, опять сказала я самой себе. Надо быть этажеркой, стулом, деревом. Я одеваюсь, я пошла в школу, я нажимаю на кнопку лифта, я прохожу по подъезду, я выхожу на улицу, иду по тротуару. На школьном дворе стояли двое моих одноклассников. Мне показалось, что они ухмыляются, мне показалось, что они говорят обо мне. Мне захотелось подойти и ударить обоих. Но я, возможно, ошибаюсь (уговаривала я себя). Вполне возможно, что они говорят о чем-то другом, о чем-то своем, и ухмыляются чему-то другому, своему.
Тогда же я впервые задумалась о том, сколько мне придется врать самой себе, чтобы как-то выжить в этом мире, мире, который – о, удивление ребенка – оказался страшным.
Газета больше не висела на стене. Юлик подошел ко мне.
Я велел им снять. Забудь об этом. Поговорим после уроков.
Мне нечего было сказать, я могла только кивнуть. Учительница поджимала губы и не замечала моей поднятой руки, одноклассницы игнорировали меня, но мне было все равно.
После уроков мы с Юликом шли опять мимо фабрики и мимо пончиковой. Я сказала Юлику: ты знаешь, кажется, реактор взорвался, много территории заражено радиацией.
Юлик ничего не ответил. Он думал о чем-то своем. Это был новый Юлик, который не пересказывал, захлебываясь, приключенческие романы, а молчал и заставлял одноклассников снимать со стены газеты, если они ему не нравились. Я заметила, как он вырос, он был ростом с меня. Кивком он показал на скамейку, где мы сидели в прошлый раз.
Юлик вынул из кармана куртки пачку сигарет. Он предложил мне, я отказалась. Он пожал плечами, засунул сигарету в рот и чиркнул спичкой. Мы оба глядели на огонек его сигареты.
Он рассказал мне странные вещи.
Его равнодушие и сонливость не имели ничего общего с поездкой в Венгрию. Ты в любом случае намного больше написала, и идея была твоя, и мне не так уж и сильно туда хотелось, мне больше нравилось узнавать факты, сказал он. Он говорил блеклым, погасшим голосом, я увидела, как пепел падает с сигареты, и подумала опять: передо мной совсем другой человек, я его не знаю.
Ты должна поклясться, что никому не расскажешь.
О чем?
Поклянись сначала.
Ладно, клянусь.
Поклянись своим здоровьем.
Хорошо, клянусь здоровьем. Если это так уж обязательно.
Я положила ногу на ногу, обхватила колено руками и повернулась к Юлику. Я знала, что это будет не история из книжки. Потому что разве стал бы он брать с меня клятву молчать о чем-то, что он прочитал в «Библиотеке приключений»? Наверно, подумала я, сплетня какая-нибудь. Может, он расскажет мне, что одна из наших девчонок в него влюбилась и потому написала обо мне этот пасквиль. Нет, мальчишки о таком не рассказывают. Это должно быть что-то мужское. Может, он признается, кто его настоящий отец, где живет и кем работает. Может быть, Юлик – сын какого-нибудь известного человека? Члена правительства? Сотрудника секретной службы?
Однажды ночью я проснулся, стал говорить Юлик – я не помню его слов в точности, но пересказываю, как они мне запомнились, – проснулся оттого, что почувствовал, что над моей кроватью кто-то стоит. Я открыл глаза. В темноте был блеск. Прямо над моим лицом. Металл. До меня дошло, что надо мной стоит мать и сжимает нож. Неподвижно, как статуя. И сжимает этот нож. Вот так – он занес надо мной руку, сжатую в кулаке. – Уже и руку занесла. Но еще не опустила.
Врешь, сказала я.
Он пожал плечами: не хочешь, не верь.
Извини, я верю. Ну а ты что?
Он затянулся, я поняла, что в свои двенадцать лет он уже научился по-настоящему затягиваться сигаретой.
Я скатился с постели и забился в угол. Она даже не повернулась. Может быть, она так уже простояла полночи. Зажала типа нож и уставилась куда-то в стену. В ковер над кроватью, что ли, глядела, не знаю. Темно же было на самом деле.
А потом?
Потом сидел на корточках в углу. Сидел и сидел. Боялся пошевелиться.
Я представила себе, как не мог отвести глаз от нее: его матери и незнакомки одновременно. Родной и незнакомой женщины с ножом в руке. Я все еще надеялась, что его рассказ – это фантазия или дурной сон. Или что-то, что он вычитал в очередной книжке. Я никогда не слышала ничего подобного.
Потом она опустила руку. Медленно, как во сне, сказал Юлик.
Мне представляется, что, опустив руку, она и голову уронила на грудь. Простоволосую голову на грудь под ночной рубашкой (я не знаю, рассказал ли он об этом или мое воображение добавило позже детали).
Она медленно повернулась и пошла на кухню, шлепая босыми ногами по полу, рассказывал Юлик. Как во сне. Он услышал, как она выдвигает кухонный ящик и кладет туда нож. Потом возвращается в комнату все так же медленно, опустив голову. Шлеп-шлеп-шлеп, босыми ногами.
Она ложится в постель, натягивает на себя одеяло. Юлик ждет. Через несколько минут он слышит тихий храп.
Юлик все еще боится пошевелиться. Он сидит на корточках и просит неведомую силу, чтобы проснуться – чтобы все это оказалось сном. Но знает, что, как бы ни было странно и страшно то, что происходит в его комнате, это не сон. И все же он начинает торговаться. Он дает неловкие обещания: лучше учиться, делать зарядку, выносить мусор. Стуча зубами, он пытается шептать свои обещания. Он не в силах совладать с собой. Он просит и просит, обещает и обещает. Теперь он просит лишь не повторить того, что произошло. «Я верну все книги в библиотеку, я буду первым приходить в школу, я буду получать пятерки до конца четверти». Но он уже и так был примерным учеником, какие еще он мог дать обещания, что еще он мог принести в жертву? Его мир был слишком маленьким для его судьбы.
Теперь понимаешь? Спросил он.
Тебя поэтому все время в сон клонит? Потому что ты ночью не спишь?
Да. Я лежу с открытыми глазами и слежу, не встанет ли она. Чтобы успеть убежать. Я иногда днем прихожу поспать на этой лавочке.
Расскажи Марье (так мы звали нашу классную, Марию Васильевну).
Ты серьезно? Учительнице? Чем же это она сможет помочь, интересно. Только ты тоже ей не рассказывай. Помни, ты поклялась своим здоровьем.
Но вдруг мать тебя убьет? Она же сумасшедшая.
Нет, сказал Юлик. Она нормальная. Просто на нее иногда находит.
Ты можешь пойти жить к своему папе?
Юлик уставился на меня так, будто я сказала глупость, и сказал с напором: я даже не знаю, кто он.
Достав из пачки еще одну сигарету, Юлик, не зажигая, взял ее в рот.
Если хочешь, живи у нас, предложила я.
Спасибо, сказал он. Но я не смогу. Потому что как я ей это объясню?
Он вынул незажженную сигарету изо рта и положил обратно в пачку.
Можешь постеречь мой портфель, пока я посплю?
Я показала на свое плечо, чтобы он положил туда голову. Юлик положил голову мне на плечо, и спустя несколько мгновений его дыхание стало ровным.
В первый раз в моей жизни я сидела, не двигаясь, и охраняла чей-то сон. Наверно, поэтому я до сих пор храню память о запахе его волос и его молочно-белой коже, обо всем его теле, неожиданно вытянувшемся и подростковом. Но мне легче вспомнить его совсем детское лицо, чем то, похудевшее, скуластое, в последний месяц пятого класса.
Когда он проснулся, поднял голову и недоуменно посмотрел вокруг, не понимая, где находится. Потом он узнал меня (я надеялась, что, когда он меня видит, он больше не думает о моей вине). Мы поднялись и пошли по домам. То есть я пошла домой, а Юлик сказал, что ему еще хочется немного побродить. Мы распрощались на углу у булочной. В этой булочной раньше было много разного хлеба, от бородинского до рогаликов и калачей, но я уже несколько лет не видела ни калачей, ни рогаликов, а сейчас и вообще почти забыла, что это были за вещи – ищу иногда их фотографии в интернете, чтобы вспомнить хлебобулочное изделие эпохи застоя.