А еще, простите, можно я вас побеспокою еще одним вопросом?
Да, конечно.
Вы не знаете, где тут поблизости гостиница или хостел, где можно было бы остановиться, а то я прямо из аэропорта?
Она опять начала писать на листке бумаги и дала мне адрес «международного хостела», который – как она сказала – первоклассное заведение и мне обязательно понравится. Я опять поблагодарила ее. Я пошла вниз по лестнице мимо живой картины с зарослями пальм, которая источала солнечный свет, и мимо окна во внутренний двор, который был так похож на тюремный. Стыд за мой нелепый приезд был еще сильнее прежнего, я пыталась гнать от себя это чувство, я говорила себе: если бы я не приехала, я бы потом всю жизнь жалела, нет ничего хорошего в жизни, что доставалось бы без риска, иногда надо идти ва-банк, делать ставки, ведь невозможно выиграть, если не играть. И все же внутренний голос продолжал нашептывать мне, что не надо было сюда приезжать и приходить сюда, в эту незнакомую страну, в это здание из красного кирпича и к мужчине, которого не оказалось на месте.
Мне нечего стыдиться, сказала я самой себе. Я не сделала ничего плохого. Я же не Майра Хиндли, болотная убийца, а ведь даже она продолжала жить себе и жить, в тюрьме, правда, но все же – существовать, несмотря ни на что, несмотря на столько разрушенных жизней. И даже Брэйди, ее сообщник, не любил ее больше, она ему надоела еще на свободе, он вообще предпочитал мужчин, детей и мужчин, и она об этом знала, но надеялась удержать его тем, что потакала любым его желаниям. Но все это было зазря, никакие убийства не смогли навсегда привязать его, не смогли сделать так, чтобы Хиндли и Брэйди были вместе до конца жизни. После этих нескольких лет крови и безумия, фантазий и болот, запретных книг и запретных же наслаждений, они сидели по разным тюрьмам и никогда больше не виделись. Все это не стоило ни гроша, все эти реки крови и синие губы ничего ей не купили, все пошло прахом, столько риска, столько усилий, столько боли – и все прахом пошло, он сидел в другой камере, в другой тюрьме, он не отвечал на ее письма, он исчез из ее жизни, которая все же, несмотря ни на что, продолжала быть жизнью в этой клетке, жизнью в этом тюремном дворе, ее, Майры, жизнью.
На одной из аллей мне удалось остановить моторикшу и договориться о поездке в международный хостел, который упомянула та «Зонтаг» из Варгизовой организации. В хостел мы въехали тоже через ворота с охранниками, которые, впрочем, опять не задали ни одного вопроса. Хостел оказался гораздо больше похожим на дом отдыха, чем на то, что я всегда представляла себе при слове «хостел». Или, пожалуй, он напоминал гостиницу пятидесятых годов. Я прошла в холл с низкими столиками и креслами, обитыми кожей, в таком холле должны были сидеть мужчины в строгих костюмах и женщины в вечерних платьях и пить виски со льдом – но сейчас в холле никого не было. Под взглядом трех портье и больших настенных часов с коваными стрелками я записала свое имя и адрес в огромной гостевой книге. Книга, в красной обложке с черными углами, занимала почти половину конторского стола. Я сказала, что остановлюсь всего на одну ночь, или, в крайнем случае, на две, я думала о том, чтобы поменять билет и улететь домой. Мне нужен был самый маленький и самый дешевый номер.
Когда мне дали ключ – тяжелый, настоящий – я спросила, нет ли у них книжек, а то у меня ничего с собой не было. Мне указали на полку с потрепанными томами, которые оставили прежние постояльцы. Я увидела томик Толкина, не «Хоббита», но первый том «Хранителей», и взяла его. Когда-то давно, в подростковом возрасте, уже читала его. Но я почти ничего не помнила, кроме того, что хоббиты шли куда-то с кольцом и встречали эльфов на своем пути и других существ, о которых у меня не осталось воспоминаний. И при мысли о хоббитах я вспомнила о Юлике, о том, как он пересказывал мне их приключения по дороге из школы и как потом одолжил мне книжку, я даже вспомнила, как читала ее на кухне у окна, как иногда поднимала голову, чтобы взглянуть на балкон дома напротив, куда мужчина в белой майке выходил покурить и где, в его отсутствие, голуби ходили по балконным перилам. И та пещера с подземным озером, где Голлум загадывал хоббиту загадки, и моя кухня с подоконником, и этот балкон – все сливалось в одно, без разделения на сказку и быль, все становилось воспоминанием, одинаково реальным, одинаково призрачным.
Мой номер был чист, светел и так же старомоден, как и холл. И кровать, и особо изогнутое, низкое кресло, и письменный стол, какой-то минимализм комнаты – все напоминало черно-белые фильмы. Даже тяжелая пепельница говорила о временах давно прошедших – но в ней стояла табличка с надписью «курить запрещено». Я поежилась – даже здесь я не могла согреться. Окна были во всю стену, точнее, стена была одним огромным окном. В стеклянной стене была стеклянная дверь, которая вела на аккуратно подстриженную лужайку с деревянными скамейками. Здесь воздух был не такой удушающий, как на улицах города, и пахло влажностью. Мне показалось, что я слышу, как где-то поблизости бьет фонтан.
Я взяла книгу и пошла в кафе: там я нашла компьютер для общего пользования и стала искать обратные билеты на следующий день. Внезапно мне пришла идея поехать в Бенарес вместо того, чтобы лететь домой. Если я уже добралась до Дели, то почему бы не последовать за Варгизом в соседний штат Уттар Прадеш: какая разница, где я с ним встречусь. Там, в командировке, он, скорее всего, один. А значит, он находится в том же состоянии одиночества, что и в Европе, когда мы познакомились. Даже если бы мое появление в том городе, где он живет постоянно, могло бы обеспокоить и скомпрометировать его, мое появление в чужом для него городе наверняка станет приятным сюрпризом.
Я посмотрела, какие компании летают туда: на следующий вечер был прямой рейс. Я купила билет.
Солнечный свет уже начинал блекнуть. В воздухе, как я уже заметила, пахло влажностью и еще – шафраном (оттого, что работник хостела выкладывал картины из цветов на тропинке вокруг кафе). Я села у окна с книжкой и попросила чай. Чай оказался молочным, пряным и очень сладким, я не ожидала такого вкуса. Но он был горячим – может быть, мне наконец станет теплее, если я выпью несколько чашек. За соседними столиками сидели элегантные пожилые люди, и все они казались мне местными, несмотря на международное название хостела – кроме одного грузного мужчины лет пятидесяти-шестидесяти, по-европейски бледного, с волосами, зачесанными набок, чтобы скрыть лысину. Рубашка на мужчине была застегнута на все пуговицы, так что шее было тесно в воротничке, а пояс брюк находился где-то под грудью, как бывает у оплывших людей, и эта манера одеваться – застегивать на все пуговицы рубашку, подпоясываться под грудью – показалась мне знакомой. Мужчина тоже украдкой бросал на меня взгляд. Глаза у него были огромные и выпученные, и нос, тоже необычно большого размера, нависал над верхней губой.
Главное – не встречаться с ним взглядом, подумала я, а то ведь заговорит и не отстанет. А мне, после перелета, после поездки по долгим дорогам и от этого воздуха, очень хотелось молчать. Я раскрыла книжку.
Не знаю, почему я была так уверена, что этот человек заговорит со мной. Может быть, потому что он явно был иностранцем, как я. Или потому, что люди из бывшего Восточного блока всегда узнают друг друга, по напряженной спине и поникшим плечам, по пристальному взгляду, по желанию занять как можно меньше места в отличие от западных людей, всегда сидящих с раскинутыми руками и раздвинутыми ногами, как будто хотят обнять мир и ничего не стесняются. Или потому, что все в этом человеке выражало желание заговорить, с кем угодно, о чем угодно, с этим намерением он, вероятно, пришел сюда, несмотря на то что на стуле рядом с ним стоял портфель, из которого он вынул и положил перед собой бумаги, книги, карандаш, ручку и даже линейку, но он все равно поднимал глаза и оглядывал кафе взглядом, полным надежды и желания заговорить.
А я хотел написать книжку от лица Голлума.
Сначала мне показалось, что ко мне обращается женщина. Я оторвала взгляд от книжки и увидела, что это сказал тот самый грузный человек с круглыми глазами. Он говорил по-английски, где «хотел» и «хотела» звучат одинаково, поэтому только по словам было невозможно угадать пол говорящего, если не видеть того, кто говорит. Его акцент был сильный, славянский, а голос, несмотря на его огромную и оплывшую фигуру, был по-женски высоким, почти визгливым: он улыбнулся и захихикал.
Мой любимый герой в этой книжке всегда был Голлум. Я даже хотел написать роман от его лица. Знаете, как сейчас пишут: фан-фикшн называется. Так вот, я бы всю эту историю про кольцо переписал бы от лица Голлума. Вы знаете, конечно, кто это такой? Вы уже прочли про него?
Не дожидаясь моего ответа, он продолжил (от радости его голос становился еще выше и еще громче):
Голлум, значит… Вы только послушайте: Голлум! (он произнес: Горлум). Моя прелессть! Он из всех этих сказочных существ – самый голодный и самый влюбленный. Да, влюбленный в кольцо, но, по сути дела, какая разница, во что быть влюбленным? Главное – тосковать и стремиться, стремиться и тосковать, а Голлум так влюблен в свое кольцо, что даже весь облик его преображается. Вы скажете, он становится склизким и мерзким. Пускай он склизок и мерзок, но это любовь изменила его, лишила его прежней оболочки, дала ему другой образ, от любви он ушел в пещеру, потому что никто ему больше не нужен, кроме его прелессти. его прелессти. И в конце концов он сгорает вместе со своим кольцом, сгорает в огне, можно сказать, пламенной страсти, ведь всем он был гадок, всем отвратителен, а все же кольцо досталось ему, и с ним на пальце он, понимаете ли, воспламенился и испепелился окончательно. Какое печальное и, заметьте, героическое существо.
Я понимала, что должна что-то ответить, но не находила слов. Я вспоминала героев этих книг, Голлум был хоббитом, который убил брата из-за кольца и превратился в чудовище, жившее в пещере и питавшееся сырой рыбой. Бледный, склизкий, все его ненавидели – вот все, что я помнила, в одной книге он потерял кольцо, потом он жаловался, что у него это кольцо украли и он с маниакальной страстью отправился его искать.