Мы проходили мимо этих ступенек, сказала я, там было общежитие для умирающих, да? Да, сказала Геля, вот для чего они приехали – и показала на огонь. Это их погребальные костры. Если здесь умереть, сразу на небо попадешь. А женщин теперь к пламени не подпускают. Можно только из лодки смотреть.
Почему, спросила я.
Потому что одна дама попыталась прыгнуть в костер к покойному мужу, чтобы с ним вместе сгореть. Лет десять назад было. С тех пор женщин просят воздержаться от того, чтобы присутствовать при кремации.
Темнота уже почти полностью охватила реку, и костры горели особенно ярко в этой темноте. Что-то потрескивало, дрова или человеческие тела, мы сидели в лодке и вдыхали доносившийся до нас дым, пахнувший лишь горящим деревом.
Коровы и собаки бродили между погребальными кострами, и мальчик рылся в золе, отталкивая палкой череп. А что потом делают с прахом, спросила я. В реку, что ли, бросают? Да, в реку бросают.
Мы продолжали сидеть и смотреть. В этом зрелище не было ничего неприятного, наоборот, было что-то завораживающее в танцующем пламени этих костров и в темных силуэтах коров и собак, взиравших на погребальный обряд. Лодочник заговорил, обращаясь к Геле, показал на меня. Он хочет сказать, повторила Геля, что огонь наверху – вон, видишь – горит тут уже три с половиной тысячи лет. От него все костры зажигают. Ты понимаешь, почему я хотела тебе это показать?
Нет, ответила я.
Лекарство от любви. На тот случай, если господин Шива откажется выполнять твою просьбу.
А откуда ты знаешь, что я просила?
Догадаться нетрудно. Знаешь, твой Варгиз станет вот таким обугленным трупом. Стоит ли к нему привязываться? Ты тоже такой станешь – и я стану, и лодочник станет – пеплом и черепушкой.
Я обернулась к ней. Ее красота опять поразила меня. И даже мысль о том, что, рано или поздно, она станет обугленным трупом, не ужасала. Наоборот. Пусть человек становился пеплом, пусть пепел становился рекой и исчезал, но это не значило, что человек был недостоин любви. Он казался даже роднее оттого, что станет пеплом, станет ничем, будет выброшен в воды этой реки и растворится в ней. Ганди хотел стать ничем. Он хотел свести себя к нулю. Он хотел любить людей, коров, собак и насекомых больше, чем самого себя. А я люблю только Варгиза, но, может быть, пространство моей любви расширится и когда-нибудь я полюблю коров, собак и насекомых больше, чем саму себя. Но не сейчас. Сейчас я, сидя в лодке, смотрела на погребальные костры и думала о том, как мне хотелось увидеть Варгиза – пока мы оба живы, пока еще не поздно.
Наша лодка заскользила в обратном направлении. Темная прежде река заблистала отражениями огней, которые горели на берегу. Вокруг нас было все больше и больше лодок, люди наклонялись над водой и опускали корзиночки с зажженными свечами, и корзинки плыли сами по себе, мягко колеблясь на еле заметных волнах. На берегу начиналась уже вечерняя церемония, обряд поклонения реке: молодые брамины, стоя на деревянных настилах, трубили в раковины и танцевали, то с огнем, то с колокольчиками, то с горящей палочкой благовония. Подплыв и остановившись в окружении лодок, мы смотрели на их движения, слушали звон и гудение ракушек, следили за кругами, которые описывали в их руках горящие свечи, вдыхали запах ладана или мирры – или что бы это ни было – и нам казалось (я уверена, что Геля и лодочник согласились бы со мной), что все будет хорошо, нас наполнило чувство счастья. Я повернулась к Геле. Мне хотелось сказать ей спасибо за то, что она взяла меня сюда – меня, которая хотела купить билет на следующий день и запереться на весь вечер в гостиничной комнате. Но, обернувшись, я увидела, что Геля не смотрит ни на меня, ни на танцующих браминов, ни на огни на реке, она смотрела вниз, нахмурившись, как будто видела что-то на дне лодки, и когда я громко сказала: Геля, она подняла на меня отсутствующий взгляд и несколько минут не сводила с меня глаз. Что ты на меня так смотришь? – хотела я спросить, но отвернулась к пылающему огнями берегу и продолжала глядеть на браминов, на танцующие огни, на толпу, на черных коров, на дом вдалеке, куда женщину с пеленой на глазах привезли умирать, и я поняла, отчего мне было так радостно: ни в чем этом я не была виновата.
Глава 14
Когда я закрыла дверь и ставни, комната погрузилась в полнейшую мглу. С улицы еще доносились отдельные звуки: лай собаки, гудение рожка. Я легла на постель и стала думать, что завтра улечу отсюда, что приземлюсь в Дели, возьму такси и тут же поеду к Варгизу. На этот раз я точно увижу его. Не может быть, чтобы мы опять не встретились. Уверенность, что я найду его, переполняла меня после того, что я видела на реке, после этих огней, этих песен, плавного танца браминов и колебания лодки на волнах Ганга, после сожженных трупов и лица Гели с отблесками огней.
Что бы сказал Варгиз, если бы сейчас меня увидел? Бывший семинарист, он бы надо мной посмеялся. Нанюхалась опиума для народа, сказал бы он. Бывшие семинаристы всегда воинственны. Во-первых, сказал бы он, любовь – это выдумка патриархата. Изобретена для того, чтобы держать женщин в подчинении (бывший коммунист, он бы не удержался от того, чтобы найти и в любви происки угнетателей). Я хочу быть у тебя в подчинении, сказала бы я. Но Варгиз сделал бы вид, что не услышал. Все эти сверхъестественные бредни распространяет каста жрецов для собственного обогащения, сказал бы он. Это просто река, просто огонь, просто мертвые люди, и твое собственное желание увидеть во всем этом что-то сверхъестественное. Я думаю, наша встреча – событие мирового масштаба, сказала бы я. Но он снова бы сделал вид, что не услышал. Или не услышал бы и на самом деле. Слышал ли он меня вообще, видел ли он меня еще тогда, когда мы были рядом? Или он так и не заметил меня, несмотря ни на наши объятия, ни на наши разговоры? Ведь всегда можно пройти мимо и не заметить – я вспомнила свой сон прошлой ночью – можно владеть всем миром и не увидеть его, можно жить, вслепую передвигая фигуры.
Наверное, я задремала, потому что, когда я услышала стук в дверь, мне показалось, что она открывается сама по себе. Но стучать не перестали: я открыла глаза и поняла, что дверь по-прежнему заперта. С трудом встав с постели, я отперла дверь и увидела Гелю на пороге. В руке у нее была фляжка – я видела такие фляжки из алюминия, армейские, в магазинах старьевщиков.
Думала, ты еще не спишь, сказала она.
Я впервые заметила, какой у нее хриплый голос. Или, может быть, она охрипла после сидения в лодке, там было еще холоднее, чем на берегу.
Не сплю, конечно. Проходи, сказала я и зажгла одну из лампочек. Поскольку в комнате был только один стул, Геля, скинув ботинки, забралась на другую кровать. Я снова натянула одеяло из-за холода. Геля отвинтила крышку фляжки и попросила меня протянуть ей стакан. Стаканов в комнате не было. Я дала ей чашку.
Что это, спросила я.
Пей, не бойся. Местное.
Мы сидели на кроватях и молча пили в полутьме моей комнаты. Медные изображения на стене ловили и отбрасывали свет электрической лампочки. На этот раз и на улице все полностью стихло, не слышалось ни лая, ни гудения машин.
Ты знаешь, что здесь водятся бабуины? Я вчера видела, как они на балкон залезали, сказала Геля.
Бабуинов не видела. Вчера утром видела мартышку, сказала я.
Мы опять замолчали.
Ты могла бы здесь жить?
В этом городе? Нет. Никогда.
А я могла бы. Знаешь, тут можно привыкнуть. Я бы осталась. Могла бы работать в текстильном магазине. Или преподавать йогу для постояльцев. Сюда многие приезжают, чтобы йогой заниматься.
А ты умеешь?
Да, я много лет увлекалась всем этим. Йогой, медитацией. Не хочу хвастаться, но думаю, я знаю больше, чем местные.
Даже те голые старики, которых мы на берегу встретили?
Нет, эти, может, знают больше. Они трупы едят. Правда, правда. А вместо миски у них черепушка. Не все, конечно. Но есть такие. Живут на кладбищах. И всегда обкуренные. Слышала про таких? Ну, вот это они и есть.
И ты хочешь здесь навсегда остаться?
Она пожала плечами.
Почему бы и нет. Расскажи мне лучше про себя.
Ты все про меня знаешь. Я же тебе говорила: я была в Европе. Влюбилась в Варгиза. Он женат, но несчастлив в браке. Я сначала хотела его забыть, но не смогла. Поэтому я приехала сюда за ним. Но мне не удается его найти. Сначала искала в Дели, его там не было. Потом приехала сюда – а он уже уехал. Надеюсь, его теперь наконец в Дели повстречать, завтра или послезавтра.
А чем он тебе так понравился?
Разве это можно объяснить? Понравился, и все тут.
Можно. Объясни. Что тебе в нем понравилось. Внешность, характер? Или то, что он женат?
Нет, конечно, чего же хорошего, когда он женат.
Некоторым нравится такая секретность.
По-моему, ему действительно это нравилось. То, что все приходилось держать в секрете. Он даже говорил мне, что ему нравится, когда у него есть тайны. Он любил, когда о нем чего-то не знают. Как будто чувствовал свое над другими превосходство.
А тебе-то что в таких отношениях нравилось?
Мне даже не то чтобы что-то очень сильно нравилось. Мне просто не давало покоя, что я не могу решить, кто он: хороший ли человек, плохой ли. Любит он меня или нет. Он не давал мне покоя.
Геля повернула ко мне голову и подняла бровь, но ничего не сказала.
Или, еще, знаешь, это был вопрос веры. Я поняла, что так и не смогу решить, любит он меня или нет. И что надо просто решить: буду я верить, что он меня любит, или не буду.
И что ты решила?
Решила верить, что любит. Поэтому сюда и приехала.
Мы опять замолчали. Я понимала, что Геля ждет от меня продолжения, но я не знала, что сказать. Я сделала еще пару глотков. Мне хотелось объяснить ей, почему я не переставала думать о Варгизе, почему приехала сюда – я ни с кем еще об этом не говорила, если не считать короткого разговора с Малкиным, который не стал бы слушать долгих откровений. Но я и сама уже больше не понимала, в чем причина моего внезапного безумия, которое еще только несколько мгновений назад казалось вовсе не безумием, а «событием мирового масштаба». Теперь же то, что произошло со мной, вновь показалось безумной глупостью. Как будто я иду вперед, одержимая бредом, и не знаю, как остановиться. Ничем не лучше тех, которые трупы едят.