Не смейте говорить: «Ради Бога». Вы не имеете права. Мальчик принадлежит только Богу и мне. И я его заберу.
И она забрала.
Милош Саворский оставался в стороне и все время молчал. Он не знал, как поступить. Его родительский инстинкт и знания были на стороне врачей, медицины, здравого смысла. Но он понимал, насколько истеричны религиозные воззрения жены на жизнь, смерть и справедливость. Ее не переубедить. Воля Бога превыше человеческой. Мы станем молиться.
Милош стеснялся опускаться на колени. Саворские, как и родители Агнешки и она сама, пережили советскую оккупацию Польши, но католиками считались только формально, а политикой почти не интересовались, в то время как родители Агнешки были ярыми (если не оголтелыми) антикоммунистами и безмерно активными приверженцами секты «Свидетели Иеговы» — напыщенно многословными, неутомимыми, безапелляционными. До рождения Антона Агнешку постоянно видели на углу Даун и Онтарио-стрит, где она, стоически перенося жару и мороз, предлагала прохожим брошюры. Именно там ее увидел Милош, и они познакомились. Ему пришлось вынести настоящий ураган новообращения ради этого знакомства.
Агнешка сильно увлеклась Милошем. И не только из-за строгости родителей, которые не пускали на порог ухажеров, но и потому, что видела в этом красивом молодом человеке своего первого обращенного. Если удалось его обращение, то она непременно проведет его во врата.
В Стратфорде никогда не было значительной польской общины. Но поляков вполне хватало, чтобы сформировать анклав в католическом сообществе — а также внести существенный вклад в рынок труда. Немцы, итальянцы, появившиеся в последнее время боснийцы, поляки и среди них явное меньшинство — коренные канадцы — составляли основу фабричных рабочих. Но только не Милош. Милош трудился монтером в телефонной компании «Белл».
Мерси размышляла о Саворских под аккомпанемент их разговоров на фоне журчания воды и словно бы сопровождающей действие музыки Фионы. Вроде как фильм. В котором Мерил Стрип и Харрисон Форд демонстрируют, как распадаются семьи, когда в них появляется больной ребенок. Любой дурак поймет, что будет дальше: любовь сменится горечью и даже ненавистью, и все из-за упрямого, непростительного нежелания Агнешки взглянуть в лицо реальности. И неспособности Милоша хотя бы ради спасения ребенка взять в свои руки контроль над ситуацией.
Физически Милош был выше всяких похвал — воплощение греческого божества, но совсем не походил на других привлекательных мужчин. Не охорашивался, не задирал носа и не косился на свое отражение в блестящих поверхностях. Он просто существовал, и все — в разодранных, выцветших джинсах, расстегнутой рубашке, рабочих ботинках и с монтерским поясом. Чистый, представительный, деловой, вежливый, спокойный и в то же время источающий из всех пор обволакивающее физическое обаяние. Даже Мерси, которая после смерти Тома редко думала о сексе, представляла именно Милоша, если грешные мысли все-таки посещали ее. В нем чувствовалась мощная зрелая мужественность — и вместе с тем тайна невинной юности. Хотя ему было почти тридцать.
Далекие краны разом завернули.
— Ну, так я пойду? — услышала Мерси голос Милоша.
— Куда?
— На улицу. Я ненадолго.
— Пожалуйста, не задерживайся. Не люблю оставаться с ним одна.
— Вернусь к двенадцати — половине первого.
— Давай к двенадцати. Двенадцать — это полночь. После полуночи происходят всякие дурные вещи.
— Постараюсь.
— Не постарайся, а приходи.
Мерси в очередной раз удивилась, почему супруги не говорят по-польски. Она не знала, что Агнешка всеми силами старалась забыть о Польше и своем прошлом и ради этого даже отказалась от родного языка. Подобная сознательная жертва была недоступна пониманию Мерси. Прошлое существует. Личность существует. Выучить чужой язык — одно дело. Но поставить крест на своем — совершенно иное.
Что же до Милоша — он только немного обучался в школе на английском и со своими родителями и родителями Агнешки говорил по-польски. Его английский был каким-то официальным, даже высокопарным, Мерси полагала, что это у него от природной застенчивости.
Она заметила, как на кухне мелькнул его силуэт — Милош доставал пиво. Потом на втором этаже из одного окна в другое проплыла тень Агнешки.
Открылась задняя дверь.
Зажегся свет во дворе.
Появился Милош в простенькой майке, сел в свой мини-фургон и выехал задом на улицу.
Наступила тишина. Относительная.
Фиона продолжала играть. На этот раз Мерси узнала песню — «Лунное сияние».
Слушая, она постепенно погрузилась в атмосферу фильма, в котором эта мелодия выполняла такую важную роль. «Пикник». Уильям Холден, Розалинда Рассел, Сьюзен Страсберг, Ким Новак. В 1956-м, в год выхода картины на экран, Мерси было примерно столько, сколько героине Сьюзен Страсберг, когда эта упивающаяся книгами девочка-подросток влюбилась, как и ее старшая сестра, красавица Ким Новак, в сексуального беспутного бродягу — героя Уильяма Холдена. Неужели, думала Мерси, Фиона тоже испытывает тайное любопытство к их соседу в драных джинсах — который появляется и исчезает, подобно другого рода бродяге, Эросу, — переодетому Адонису, называющему себя телефонистом компании «Белл»?
Мерси откинулась на спинку и улыбнулась; «Лунное сияние» навеяло воспоминания о том времени, когда ей самой было одиннадцать, двенадцать, тринадцать, — потерянная, упивающаяся книгами и одинокая в дебрях юности, она училась носить бюстгальтеры, курить сигареты и скользить всезнающим и непонимающим взглядом по столикам в школьной столовой. И всегда удивлялась: отчего ее вдруг так заинтересовал пятнадцатилетний Тедди Карлсон, которому всего месяц назад она смеялась в лицо. А мать приговаривала: «Только приличные мальчики, Мерседес. Никаких Тедди Карлсонов. Чтоб ноги его не было в моем доме. Только приличные мальчики». Мерси два дня отказывалась от еды. Все кануло — непрощающее, незабываемое прошлое родительских запретов и запертых дверей: каждый день в десять, а по воскресеньям в двенадцать. Ушло, но не забылось. Всплывет в памяти — пожмешь плечами и улыбнешься.
Задняя дверь Саворских снова открылась и с треском захлопнулась. Разве обойдется летняя ночь без хлопанья задних дверей? Где угодно, только не в Южном Онтарио…
Босоногая Агнешка просеменила через две подъездные аллеи — свою и Мерси, неся завернутого в детское одеяльце спящего Антона.
— Я заметила вашу сигарету. Можно войти? — спросила она, подойдя к двери на террасу.
Как тихо стало внезапно.
Кошачья баталия завершилась.
Фиона прекратила играть. Кино кончилось?
Только, как обычно, кричали лягушки и стрекотали сверчки.
От голоса Агнешки Рэгс спрыгнул с колен Мерси. Она встала и отодвинула задвижку на двери. Четверть двенадцатого. Мерси слышала бой стоявших на кухне старомодных напольных часов.
— Вам чем-нибудь помочь?
— Нет, ничего не надо. Только побыть у вас. Милош меня оставил.
С этими словами Агнешка переступила через порог. А Мерси невольно представила себе момент в будущем, достаточно предсказуемый, когда это действительно может произойти.
— Боюсь, я не понимаю, — разыграла она невинность, прекрасно зная, что Милош всего лишь поехал в город выпить.
Агнешка обожала все драматизировать. Точно так же она проявляла себя и в отношении к религии, политике, любви, смерти и к своему сыну. У нее была истинно актерская способность нагнетать ситуацию.
— Он опять вернется пьяным.
— Перестаньте, на Милоша это совершенно не похоже.
Что, кстати, соответствовало истине.
— Он поехал пить пиво и заигрывать с девицами. — У Агнешки не было собственной тайной жизни, и она придумывала такую жизнь Милошу. — Вчера возвратился после двух часов. Обещает, но никогда не приходит вовремя. — Она огляделась по сторонам и чуть не села на задремавшую на стуле Лили — единственную кошку Мерси.
— Вот сюда. — Мерси уступила женщине шезлонг. — Вам с Антоном здесь будет удобнее.
— Спасибо.
Агнешка устроила сына на сгибе руки и вытянула ноги.
— Что это вы пьете? — поинтересовалась она.
— Красное вино, — ответила Мерси. — Могу дать вам что-нибудь другое: клюквенный или апельсиновый сок, минеральную воду. — Агнешка не употребляла спиртного.
— Я выпью вина, — заявила она.
О!
Мерси отправилась на кухню. Рэгс вернулся на свой стул.
Вино! Черт бы ее побрал! Придется открывать другую бутылку. Не давать же ей мое — с желтой этикеткой. Провались пропадом эта Агнешка!
Вопреки тому что она говорила Уиллу, Мерси никогда не позволяла себе слишком налегать на вино, но теперь, откупорив вторую бутылку — на сей раз «Вальполичеллу», — она тайком пропустила стаканчик, да так залихватски тряхнула головой, что чуть не опрокинулась в раковину.
И сама рассмеялась. Беззвучно. Мерси Боумен наконец свалилась пьяной!
Взяв чистый стакан для Агнешки, она возвратилась на веранду, жалея, что Фиона больше не играет. Музыкальный фон помог бы ей общаться с этой сложной, неприятной, несимпатичной и настырной молодой женщиной. Ведь придется разыгрывать добрую старшую соседку — золотое сердце.
А вот не буду — потому что не хочу.
Она мне никогда не нравилась. Понаехали всякие поляки!
Стоп, стоп, а как же милосердие?
Пошло оно подальше, это милосердие. Где оно, это милосердие, в ней! Стервоза! Гробит собственного ребенка. А теперь пьет мое вино и жаждет сочувствия…
Мерси налила, как требовали приличия, полстакана вина и подала нежеланной гостье.
— Я однажды пробовала вино. На своей свадьбе, — сказала та.
— Привет!
— Так говорят в Канаде, когда пьют?
— Ну, на самом деле так говорят англичане. Но и мы тоже. Будь мы французами, сказали бы «салют».
— Значит, привет и салют.
Женщины выпили.
Мерси села на единственный свободный стул и закурила.