Глинский долго молча смотрел на телефон, потом пошёл на кухню и закурил. Ему было очень плохо.
Он так и сидел на кухне без света, когда во входной двери вдруг заворочался ключ. Борис вскочил с резко забившимся сердцем, забыв, что Виоле он ключа не давал. Конечно же, это была не она. Это пришла домработница Людмила. У неё был свой ключ, и она пару раз в неделю приходила после отъезда хозяев — прибрать, подмести, навести порядок. Разумеется, Борис встречал её и раньше. И даже машинально посматривал на неё мужским взглядом, особенно когда Людмила неспешно поднималась на второй этаж по вертикально крутой лестнице. Там было на что посмотреть…
Она приехала в Москву из Тарусы поступать в институт. В первый год не поступила, на второй — поступила на вечернее отделение. Кто-то из соседей-дачников порекомендовал её Глинским, и Надежда Михайловна пригласила девушку, так сказать, на испытание. Его она прошла легко, поскольку была работящей, неприхотливой и не очень разговорчивой. Прибиралась она всегда очень тщательно, работала быстро и в дела хозяев не вмешивалась. Вплоть до того вечера, когда застала Бориса одного на тёмной даче. Несмотря на довольно юный возраст, Людмила как-то очень быстро и очень по-женски поняла внутреннее состояние Глинского. Она посмотрела ему прямо в глаза и спросила:
— Вам плохо? Я могу помочь?
Борис, уже выпивший, усмехнулся:
— Водки выпьешь со мной?
Людмила покачала русой головой:
— Я не пью. Совсем. Хотите, я просто рядышком посижу?
Глинский пожал плечами и закурил очередную сигарету:
— Ну… посиди…
Людмила послушно пристроилась рядом с ним на старом диванчике.
— Вы не бойтесь. Я болтать не буду. Я же вижу, что вам не до разговоров.
— Ишь ты, какая понятливая… У вас в Тарусе все такие?
Людмила вздохнула и добавила с каким-то философским подтекстом:
— У нас в Тарусе даже воздух не такой, как в Москве. А люди — они разные. Всякие встречаются. И понятливые тоже.
Глинский снова саркастически усмехнулся:
— Ну и что же ты понимаешь?
Девушка поправила свои длинные, не очень ухоженные волосы и ответила после короткой паузы:
— Маетесь вы, Борис. Тошно вам.
— А почему тошно, тоже понимаешь?
— Что ж тут понимать-то… С женой у вас не очень ладится… И с другой женщиной тоже.
Глинский аж подскочил:
— А ты откуда знаешь? Ну, про другую…
Людмила улыбнулась:
— Так я же прибираюсь тут. Жена у вас блондинка, а… другая ваша женщина — брюнетка. Длинные тёмные волосы. Откуда ещё им взяться.
Борис обескураженно поскрёб в затылке:
— Ну ты прям… Эркюль Пуаро… точнее — мисс Марпл. Чудеса дедукции. И что же ты хочешь за сохранение тайны?
Девушка вздохнула и отвернулась, покачав головой:
— Ничего мне не надо. Чужие тайны невыгодно раскрывать. Себе дороже.
— Мудро. Не по годам. А свои тайны?
— А свои — они на то и тайны, чтобы о них никому не рассказывать. Борис, вы успокойтесь. Давайте я вас по голове поглажу. Мне мама в детстве, когда я уснуть не могла, всегда пальцами голову массировала. Я и не замечала, как засыпала…
Глинский после секундного замешательства подставил голову, и Людмила начала её осторожно гладить. Это было действительно очень приятно — поглаживания были лёгкими и нежными. Борис не заметил, как начал поглаживать её в ответ — сначала тоже по голове, а потом… Короче говоря, догладились они до того, что оказались голыми в постели. Очень как-то органично это получилось. И надо сказать, не такой уж наивной и провинциальной девочкой оказалась Людмила. Ну, может быть, не такой уж страстно-резкой, как Виола, но более ласковой, чем она, — это точно…
Они заснули лишь под утро, и, засыпая, Борис спрашивал себя: интересно, кто кому отдался — он ей или она ему? Ответа он так и не нашёл, провалившись в глубокий сон.
Разбудил их генерал Левандовский, решивший по-свойски зайти на дачу родственников — у него тоже был свой ключ.
Людмила ойкнула и спряталась в ужасе под одеяло. Борис, моргая, сел и молча уставился на тестя. После очень длинной и к тому же нехорошей паузы генерал сказал, будто не замечая Людмилу:
— Почему телефон выключил? Собирайся. Ты ж говорил: у тебя — отгул. Ольге сегодня нужно в гости идти. К научному руководителю. С мужем, если ты… помнишь. Так что собирайся. И приведи себя в порядок. И вообще приберись тут…
Пётр Сергеевич вскинул подбородок, развернулся и вышел, как и зашёл, — как «главный по жизни». Как хозяин, не замечающий всякую там прислугу. Если бы он стал кричать на Бориса, даже если бы захотел ударить — это было бы как-то по-человечески, что ли… А вот так свысока: «Приберись, Ольге надо в гости с мужем» — это уже для Глинского оказалось слишком циничным. Циничней, чем про разницу в напитках.
Несколько дней Борис выжидал, но тесть, как оказалось, ничего не рассказал Ольге. Это окончательно взбесило Глинского, он снова приехал вечером на дачу, позвонил Левандовскому и вежливо попросил зайти. Генерал явился не сразу, где-то через полчаса. Зашёл и, не здороваясь и не присаживаясь, вопросительно посмотрел на Бориса. Тот встал, одёрнул на себе подаренную Левандовскими рубашку и решительно сказал:
— Петр Сергеич, я думаю, нам с Ольгой следует развестись. В любом случае, я так больше не могу. Я взрослый человек и, кстати говоря, офицер, а не кукла, за которую придумывают её личную жизнь. Спасибо вам за всё и простите, что не оправдал ваших надежд. Ольга — хорошая девушка, но ей нужен другой человек. Я не смогу сделать её счастливой и не буду счастлив сам. Ещё раз простите — …моё решение окончательное.
Глинский замолчал, и в доме стало тихо, лишь еле слышно поскрипывали половицы под генералом, который слегка покачивался с каблуков на носки. Тесть, теперь уже бывший, молчал очень долго. Наконец он кивнул и тихо, не скрывая презрения, сказал:
— Ну что ж. Видимо, я в тебе действительно ошибся. Перспективы у тебя были хорошие. Были. Считай, сплыли. Ищи свое счастье дальше — между уборщицей и цыганкой.
После этого Петр Сергеевич положил ключи от чужой теперь дачи на стол и вышел, не хлопая дверью. Даже дверь закрыть у него получилось не просто так, а со значением… В тот же вечер Глинский позвонил Ольге. Разговор вышел недолгим и неожиданно спокойным — она как будто его ждала. Гораздо больше разнервничалась мама, когда Борис обо всём рассказал родителям. Надежда Михайловна ведь всерьёз занялась Алевтиной Ефимовной — действительно не очень здоровой…
Мама даже всплакнула, а вот Глинский-старший хоть и молчал, но вроде как бы с некой моральной поддержкой сына. Молчать ведь тоже можно по-разному…
Домработница Людмила, разумеется, сразу же уволилась. Борису она успела шепнуть, что позвонит, если тот позволит. Он лишь грустно улыбнулся ей в ответ. Зла на неё он совсем не держал. За что? За то, что она пожалела его по-женски? А заодно и себя тоже?
Виола откуда-то быстро узнала, что Борис ушёл от жены, и что в этом деле не обошлось без какой-то ушлой «лимитчицы». Она позвонила Глинскому, долго говорила что-то обидное, а потом, успокоившись, сказала, как о чём-то решённом:
— Хватит обманывать всех по кругу. Не звони мне больше, — и повесила трубку.
Борис даже не пытался ей перезвонить. Он сидел у телефона, грустно покачивая головой, и думал, что вот если бы всех трёх его женщин — Виолу, Ольгу и Людмилу — можно было бы соединить в одну, то, возможно, идеальная жена для него получилась бы. Но такое бывает только в сказках. Если бывает и в них.
Ещё через несколько дней из командировки вернулся майор Беренда. Он тоже уже откуда-то всё узнал. Глинский даже не удивился — в «аквариуме», как известно, все рыбы на виду, со всех сторон просматриваются. Начальник не стал читать Борису нотаций, даже наоборот, как-то подбодрил:
— Я смотрю, ты, брат, решительней, чем сначала мне показался… Что ж… Нас всегда учили не рубить сплеча — это для службы правило. А для жизни, тем более личной, — иногда только так и можно, чтоб себя до конца не потерять. Я тебе уже сказал в прошлый раз: «Бойся потерять счастье. В остальном не бойся быть смелым». Похоже, ты мой совет воспринял буквально.
— Да нет, — пожал плечами Глинский, — просто как-то оно всё сошлось сразу вместе.
— Бывает, — усмехнулся мудрый Беренда. — Только впредь старайся сам управлять обстоятельствами, а не чтоб они тобой управляли. Ничего. Побыл блатным, побудешь опальным. И это пройдёт. Важно, что в концовке остаётся. Ты готовься в дальнюю дорогу. Сам понимаешь, не за кордон. Ничего, у настоящего офицера должен быть разнообразный опыт… Да. А я уже к тебе привыкать стал. Старею, наверное.
— Спасибо, Петр Станиславович! — только и смог сказать Глинский, едва ли не впервые назвав начальника по имени-отчеству.
— Да мне-то уж точно не за что, — с лёгким вздохом ответил ему Беренда.
…Через две недели Бориса вызвал к себе кадровик центра и без лишних эмоций сообщил о его «плановой замене на должность переводчика арабского языка в 476-й отдельный учебный полк „спецназ“». Несмотря на то что «пилюля» была вполне ожидаемой, кадровик решил всё же её как-то подсластить отеческим напутствием:
— Значит, так: идёшь на равнозначную должность. Капитана, во всяком случае, получишь. Будет нормальная аттестация, и если не наживёшь врагов, — годика через два вернёшься по такой же замене. Вот, смотри — я даже твоё личное дело на всякий случай скопировал — по секрету тебе скажу, не только по своей инициативе. Да. Нашлись у тебя и заступники, так сказать. Кстати, в личном деле у тебя всё нормально — звание-то недавно получил… А так… Насчет Афгана ты не думай — он хоть и рядом, но тебя туда не пошлют, с арабским языком там делать нечего. Да и всё там скоро закончится, я так думаю. Это я к тому, чтоб твои родители чего не напридумывали. Ну и, как говорится, делай выводы… Урок тебе будет. Полезный, если выводы правильные сделаешь. Не ты первый, не ты — последний. Главное — не бузи. У тебя и так в первой аттестации — «вспыльчивый», да. Всё. Взрослей.