ять, и инструктора — живым. Известное дело, в штабе всегда знают, как можно было сделать лучше. Старая истина. Такая же старая, как присказка про победу, у которой всегда много «отцов», в отличие от поражения, часто остающегося «сиротой»…
Тем не менее Ермакова, сапёра и всех раненых представили к «красным звёздочкам» — вот и после Толи Сошникова кто-то получит… Глинского и Семченко — к медали «За боевые заслуги». У Бориса это была первая медаль за всю службу, и она открыла старлею-«залётчику» путь в капитаны. Правда, у него до очередного звания ещё срок не вышел, но в Афганистане, где выслуга шла «год за три», досрочные звания присваивались чаще, чем награждали орденами-медалями. Впрочем, получали их куда реже, чем оформлялись представления.
Кстати, капитан Самарин, сидевший «дома» (то есть в разведотделе) на связи и поэтому в режиме реального времени докладывавший «наверх» об «историческом захвате западного ПЗРК», также был отмечен — он чуть позднее удостоился «подстаканника», то есть ордена «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» III степени. «Подстаканником» этот орден прозвали за то, что при обмывании он не помещался в стакан…
По правде говоря, Слава Самарин не только докладывал «наверх», он ещё и фотоплёнки оперативно проявил, да так, что фотографии получились — просто загляденье. Реквизиты читались, будто обведенные тушью.
Что ни говори, а в этом деле Самарин действительно разбирался… И «проявленные» им реквизиты завода-изготовителя срочно затребовала себе Москва ещё даже до итогового донесения. А в Москве этими реквизитами чуть ли не Политбюро озаботилось… Самарина же после такого «подвига» тоже в скором времени забрали в Москву.
Формально потому, что там срочно понадобился «аналитик с боевым опытом». Славу забрали в подразделение центрального аппарата, специально созданное под наглядно (наконец-то!) проявившееся «западное военное вмешательство в дела суверенного Афганистана».
Генерал Иванников не возражал против откомандирования Самарина. Профи «вполнюха» чуял, кто есть кто, и он никогда бы не отпустил того, кто был нужнее в Афгане. Нет, про Славу он ни одного дурного слова не сказал, и тем более, не написал.
В конце концов, Самарин свою замену ещё в Чирчике «вымучил» — четыре с лишним «туркестанских» года, да ещё с почти годовым «заходом» в Афган он всё же «положил на алтарь Отечества». Да и кое-какие свои выходы на Москву у него, видимо, появились. Просто по жизни этот «герой-фотограф» как-то не очень вписывался в общую атмосферу кабульского разведотдела. Во всяком случае, симпатии офицеров-спецназёров, знавших, конечно, в общих чертах о чирчикском ЧП, были на стороне Бориса, хотя прямо ему об этом никто никогда не говорил.
В общем, проводили Славу и вздохнули с облегчением. И повод нормальный, и букву соблюли — вот и ладушки, как говорится…
А на место капитана Самарина штабным спецназёром через некоторое время забрали Глинского, хотя жить он остался в родной роте. Поначалу этому переводу воспротивился «даставаль»[58] начальника разведки подполковник Челышев. Таким прямо-таки хайямовским титулом наделил Челышева самый крутой генеральский переводчик Гена Клюкин.[59]
Да-да, того самого Челышева, давнего знакомого майора Беренды ещё по отделу славянских рукописей, о чём Борис, конечно, не знал. Дело в том, что поначалу Челышев посчитал Глинского и его бывшего сослуживца Самарина парой, образуемой теми самыми двумя сапогами из известной русской присказки. Но потом получилось так: подполковник, удививший старлея какой-то «невоенной» вежливостью, поставил Глинскому задачу — обобщить в виде справки данные из «духовских» донесений о поступлении моджахедам оружия — и вручил ему целую стопку переводов этих «доносов». Уже через час старлей попросил оригиналы. И хотя Челышев, самоучкой — «по-уличному» — выучивший дари и даже кое-как пушту, не имел права показывать «почерки авторов», скрепя сердце, он всё-таки принёс Глинскому и оригиналы — «на вдруг». Старлей уже к вечеру доложил чуть ли не о тридцати ошибках-неточностях в переводах. А наутро представил справку, из которой следовало, во-первых, ранее не сильно подмеченная дифференциация поставок по партийному принципу.[60] Во-вторых — некая закономерность: оружие поступало прежде всего в те «духовские» банды, которые снижали боевую активность, а не наоборот, как считали раньше.[61] Да и язык документа поразил весьма искушённого в филологии подполковника грамотностью и по содержанию, и по стилистике. (Челышев ещё подумал, уж не Петра ли Станиславовича Беренды «уши торчат»?) Но свою оценку он до Глинского не довёл.
Уже потом он разговорился с Борисом (Знаете, о чём? Об оккупации Испании Наполеоном в 1808 году и художнике Франциско Гойе!), затем поговорил ещё и ещё — на отвлечённые, в общем-то, темы. Потом Челышев навёл уже подробные справки и мнение своё о старшем лейтенанте изменил кардинально. Даже обратил на Глинского внимание самого Профи, сказав генералу при случае:
— Грамотный парень этот старлей. Правда, немного оригинальничает, но, если им позаниматься…
А Профи к мнению Челышева очень даже прислушивался. Ведь «профессор» Челышев слыл главным «интеллектуалом-эрудитом всея ограниченного контингента», он даже писал от имени Бабрака Кармаля поздравительные выступления! И как писал! Даже сам Гена Клюкин языком цокал:
— Лихо ты Омара Хайяма в текст втюхал! Вот только знает ли его Бабрак так же, как ты?
Глинский, конечно же, не знал, что на него обратило внимание высокое начальство. Да и если бы вдруг узнал — что это изменило бы? Он старался просто исправно «тащить службу», ждал, как все, письма из Союза и считал недели до отпуска…
6
…Недели незаметно складывались в месяцы, и время шло. В армии, тем более воюющей, бездельничать особо не дают, а если день расписан поминутно, то и пролетает он быстро. Через восемь месяцев афганской службы Борис уже настолько «втянулся», что иногда ему казалось, будто нигде другой жизни и не существует. Он прижился. В Афгане всего два варианта было: либо человек приживался и служил нормально, воспринимал всё вокруг как нечто совершенно естественное, либо с адаптацией возникали проблемы, и тогда бедолагу «клинило», «плющило», и он мог даже начать всякими глупостями заниматься — типа поиском у себя какой-нибудь несуществующей хвори или попытками подцепить настоящую. Но второй вариант всё же встречался значительно реже.
У Глинского особых проблем не возникало. Правда, после памятного седьмого рейда его, бывало, мучили дурные сны, но это только в том случае, если он не очень уставал за день. А это случалось редко.
Будни афганские мало чем отличались от выходных… Сразу после подъёма зарядка в спортгородке, потом, когда уже просыпался аппетит, — в столовую. Её периодически приходилось обновлять, однажды Глинский даже руководил работами по «строительству» нового умывальника — с полками под навесом и деревянной «решёткой» под ногами.
Правда, мерзко пахнущая жидкость, в которую заставляли макать руки, чтобы не подцепить заразу, осталась прежней. Тут же на полках раскладывали и таблетки, тоже от «заразы», но уже от другой. Само собой, таблетки эти называли «нестоином» или «полшестолом» (от положения стрелок часов на полшестого), а еще поскольку половину таблетки нужно было глотать до еды, а половину — после). Почему называли именно так? Да потому что об «этом» «завсегда» на войне думается. В столовой штаба армии за молодыми летёхами иногда даже начмед приглядывал, чтобы никто не уклонялся принимать всё, что велено. Но, в принципе, офицеров пить эти таблетки никто особо не заставлял. Вот солдат — это, конечно, другое дело…
Однажды смешной такой случай произошёл: приехавшие молодые девчонки-«профилютки»[62] не сразу разобрались в местных шуточках и на полном серьёзе спросили у группы молодых офицеров, чем «нестоинчик» отличается от «полшестольчика». Ну, правда, в итоге разобрались они с этой проблемой быстро… Поскольку Глинский днями часто пропадал теперь в разведотделе штаба армии, то он, конечно, обедал в тамошней столовой. Там всё же — в отличие от ротной палатки — можно было и на женщин посмотреть. При них старались меньше материться и вообще как-то подтягивались. Но без шуточек с намёками, естественно, не обходилось. Однажды Борис стал свидетелем, как буквально «легла» вся столовая — некий разбитной капитан попытался, что называется на «кривой козе», подъехать к почти сорокалетней «сексообильной» прапорщице, на что она ответила ему громко и презрительно:
— «Нестоин» принял? А теперь кисельком запей. Там брома много.
…Женщина на войне — это тема сложная и до конца честно не раскрытая. В Афганистан женщины ехали одинокие и, конечно же, добровольно. И если без вранья, то чтобы подзаработать, а если повезёт, то ещё и мужем обзавестись. Тут уж кто как и что себе разрешал. Бывало всякое. Но парадокс заключался в том, что самые «ищущие» и ушлые редко добивались инстинно стоящего мужского внимания. Хотя это и не парадокс вовсе — кому ж навязчивые бабы нравятся? Никому. А потому они становятся навязчивее ещё больше…
Обычно «интернационалистки» сходились с кем-то одним, с которым и жили до замены. Ни того ни другую за это не осуждали — главное, чтобы скандалов не было! Но браки между такими любовниками и в Афганистане, и после заключались редко. По этому поводу командование с политотделом проявляли бдительность — особенно когда какая-нибудь военторговская «сорокапятка» пыталась за счёт всяческих военно-полевых дефицитов захомутать двадцатипятилетнего неопытного летёху. Такую «сорокапятку» могли и в Союз раньше срока отправить…
Бывало, конечно, что и «зажигали по-взрослому». Однажды Глинский, вернувшись из бани, в своем же модуле-«местоимении» застал настоящую оргию, когда «двое на двое с оборотным перепихоном». Увиденное сильно «торкнуло» Бориса. Что сказать, отрывались его соседи после рейда по полной. Плохой был у них рейд — на нервяке, с убитыми, ранеными, вот они и устроили такое, по сравнению с чем любая немецкая порнуха покажется невиннее сказки «О мёртвой царевне и семи богатырях»… Кстати, ребята не зажлобились, предложили Глинскому присоединиться, но он не стал, вышел, закурил… Неловко как-то было вот так уж совсем расслабляться рядом с фотографией отца и матери, да и вообще… Нет, осуждать ребят Борис тоже не стал, но, видимо, не весь запас «чистоплюйско-интеллигентской» брезгливости вышиб из него Афган. Кстати говоря, в этом отношении Глинский был не так уж одинок: многие офицеры, в том числе молодые, блюли себя достаточно строго. Хотя на словах (обычно под рюмку) и рассказывали порой о никогда не совершённых «мужских» подвигах…