Все, кроме самого младшего подпаска, вскочили, оделись и вышли за дверь.
Ораз вдруг почувствовал усталость, присел на кошму и задумался: "Неужели и в других отарах так же?.. Вот беда-то! Хорошо, что я сразу поехал…"
Подпасок поставил перед ним пиалу, чайник и большую миску с жирным бараньим супом. Ораз наспех выпил пиалу крепкого зеленого чая, сел в машину и поехал проверять другие отары.
Только пастух, исходивший эту пустыню вдоль и поперек, знавший каждый холм и каждый кустик, мог в темноте, в снежной сумятице найти отары овец.
Всю ночь Ораз колесил по пустыне от одного стана к другому и успокоился только тогда, когда увидел своими глазами, что все отары в загонах. Но пастухи говорили ему, что запас кормов у них небольшой, что товарищ Бакыев их кормами не балует, и это продолжало сильно тревожить Ораза.
Уже на рассвете машина его увязла в снегу, во впадине, почти при самом въезде в главный стан, и он пришел домой измученный, почерневший, осунувшийся от бессонницы, приказал подпаскам отрыть машину, подкатить к дому, а сам скинул с себя шубу, лёг на кровать и сразу же крепко заснул.
Снег шел весь день, но к вечеру немного затих. На горизонте среди разорванных туч показалось багровое солнце.
Подпаски повеселели, проворно дали корм овцам, поужинали, поиграли в шахматы и легли спать. Лёг было и Ораз и стал уже задремывать, как вдруг послышалось мелкое постукивание по стеклам окна. Он поднял голову. За окном опять шел мокрый снег.
Ораз закурил. Ему уже не спалось. Он встал, зажег лампу и стал читать. Но мысли его летали по пустыне от стана к стану, от загона к загону.
"Ведь знают же, что мало у нас сена. Почему же не шлют? Или ждут, чтоб я сам приехал? А как мне уехать? На Овеза, что ли, оставить отары?"
В полночь он потушил лампу и лёг. Но незадолго до рассвета проснулся, накинул на плечи шубу и вышел из дома. К нему подбежали овчарки.
Небо прояснилось. Среди облаков ярко мерцали звезды, но с востока тянул сухой, резкий ветер. Ораз постоял с минуту и покачал головой:
— Ну, теперь все скует!
И он не ошибся. В тот же день глубокий снег в степи сковало морозом, и обледенелые кустарники и травы зазвенели под напором ветра.
Прошло еще два дня, а снег не таял. Валы сена, ограждавшие загон, сильно понизились, и ветер уже свободно врывался туда. Овцы зябли, жались друг к другу и ели значительно больше, чем прежде.
На четвертый день потеплело. Солнце пригрело, и снег начал таять. А ночью небо опять задернулось тучами и на прежний, уже заледеневший снег посыпался новый — сухой и легкий.
Ораз с нарастающей тревогой видел, что запас сена идет к концу. Еще день — и овцы останутся без корма, в открытом, не защищенном от ветра загоне. Он курил, хмурился, посылал подпасков то в одну, то в другую отару узнать, как там дела. Подпаски скакали по снежной пустыне, возвращались и говорили одно и то же:
— Кончается корм. И овцы стоят на ветру. Люди ругаются, не знают, что делать…
На пятый день, перед рассветом, Ораз вышел из дома. Овчарки было бросились к нему, но вдруг остановились и с лаем бросились прочь. Ораз увидел вдали, в предрассветной мгле, верблюда, а на пем Овеза. Вот он подскакал, спрыгнул на землю, привязал верблюда и торопливо сказал:
— Ораз, да что же это за порядок? Кормить-то уже нечем, овцы остатки доедают. А снег идет и идет. Что прикажешь делать? Опять я буду виноват?
— Что тут прикажешь, — с досадой махнул рукой Ораз. — Придется, видно, мне ехать в колхоз. Больше нечего делать.
— Ты вот ругаешь меня, — взволновался Овез, — думаешь, что я только у печки сижу, а об овцах не думаю. Ну верно, сидел я, ужинал. А после ужина-то все равно и без тебя поставил бы их в загон. Что я, не человек, что ли? Или у меня совести нет? Да мне сейчас овцам-то в глаза стыдно глядеть. А чем я виноват? Ведь заведующий фермой был у меня, сам видел, что корма в обрез. И постановление правления было, чтоб он немедля перевез всю траву к нам в степь.
Овез торопливо сунул руку за пазуху, вытащил смятую бумажку и сунул Оразу:
— Вот читай! Тут прямо сказано: "Немедля перебросить сено к отарам в степь". А он что? Он даже за ухом не почесал. Так зачем же тогда приняли постановление?
Ораз не сводил глаз с овец в загоне, которые отталкивали друг друга, выдергивая пряди сена из снега.
— Ах ты, Овез! — с досадой проговорил он. — Все твердишь: "Заведующий, заведующий, товарищ Бакыев!" Как будто действительно говоришь о дельном человеке. А по-моему, уж лучше бы разводил, как раньше, огурцы и помидоры и не лез в животноводство. Пустой он человек! Байбак! Ты видел, как он ухаживает за своей бородой? Ведь у него вся забота — мыть бороду кислым молоком, подстригать да расчесывать. Ты слышал от него когда-нибудь "нет"? Не слышал? Ну вот, и я тоже не слышал. Что ни скажешь ему, он все одно: "Ладно, ладно!" Все на словах готов сделать. А что толку…
Рассвело. Сквозь мутную пелену снега виднелись темные силуэты загона, склада, карагачей над ховузом. Ораз посмотрел на свой старенький "газик" и сказал:
— В колхоз надо ехать, да боюсь, подведет меня эта машина, застрянет где-нибудь.
— А ты на него садись, — живо сказал Овез, кивнув на своего инера[85], который бил себя хвостом по ляжкам и рвался к серой верблюдице.
Издали донесся приглушенный стук моторов. В снежной мгле шли три машины, высоко нагруженные сеном.
— Ну вот, ругаешь Быкаева, а он — видишь… — обрадовался простодушный Овез.
Ораза тоже охватило нетерпеливое радостное волнение. Он вытащил портсигар и закурил.
Машины подъехали к высокому бархану, поросшему саксаулом, и должны были круто повернуть к стану, но не повернули, а стали удаляться.
— Эх, не наши! Это из "Искры", — вздохнул Овез.
А Ораз смял папиросу и пошел к "газику". Он нетерпеливо сорвал брезент и стал заправлять машину.
— Приеду и этого Бакыева прямо за бороду! Только бы мне доехать! — сердито ворчал он.
— А ну как не доедешь? — заволновался Овез. — Ведь этак, друг, весь скот погибнет. Давай-ка уж лучше я на инере поеду. Дело-то вернее будет.
— Э, триста километров! Когда ты на нем допрыгаешь! Ты уж тут будь, присматривай за скотом. А я как-нибудь доберусь, не в первый раз. Вот прошли же машины, да еще с грузом. Снег, видно, промерз, твердый…
Он заправил "газик", заглянул в дом, строго наказал подпаскам, чтобы они бережно расходовали корм, выпил наспех крепкого чая и уехал.
В этот день вечером в колхозе было назначено партийное собрание.
Коммунисты знали, что на собрании будут обсуждаться два вопроса — о подготовке к окотной кампании и о снабжении кормами тех отар, которые пасутся в степи, и что докладчиком по этим вопросам будет заведующий фермой Бакыев.
Узнал об этом Бакыев еще два дня назад. Ему было лестно, что он, беспартийный человек, будет докладывать на партийном собрании о важных делах. А вместе с тем и побаивался: а ну как коммунисты будут его ругать? Ведь это такой народ, никому не спустят и никого не постесняются.
Так как Бакыев не любил делать ничего заранее, подготовку к докладу он оттягивал до самого последнего дня. Только в день собрания он спохватился, прибежал в правление колхоза и стал упрашивать счетовода помочь ему написать доклад. У счетовода была своя спешная работа, к тому же у него сильно болел зуб, и он сначала только отмахивался от Бакыева, как от назойливой мухи.
— Ну хорошо же! Я это попомню! — с угрозой протянул Бакыев.
И счетовод одумался. Он отодвинул в сторону свои дела, взял лист бумаги, обмакнул перо, повернул мученическое лицо к Бакыеву и с раздражением сказал:
— Ну говори, что писать?
Бакыев повеселел, проворно развязал старый, порыжевший портфель, вытащил какие-то обрывки бумаг и начал диктовать.
Он чувствовал себя теперь важной персоной и диктовал с удовольствием, но не совсем ладно. Надиктовав полстраницы и поворошив свои бумажки, он находил вдруг такую, которая неожиданно меняла все дело. Он виновато почесывал переносицу и говорил счетоводу:
— Э, да, я никак напутал, не так тебе сказал. Это у Овеза девятьсот восемьдесят девять голов, а у Ораза-то больше. Стало быть, и кормов ему надо больше.
— Ну вот!.. А у тебя одна голова, и та, я вижу, не работает… — зло взглянув на Бакыева, ворчал счетовод. Он зачеркивал и начинал строчить заново.
Так просидели они до самого вечера, когда до собрания оставался всего час.
Бакыев проголодался и решил пообедать. Он аккуратно сложил доклад, написанный счетоводом, и, приговаривая: "Ну, вот и спасибо тебе! А я, брат, такой человек, что ни у кого еще в долгу не оставался и у тебя не останусь", сунул доклад вместе с бумажками в портфель и пошел домой.
Жена его, Сонагюль-эдже, уже начинавшая седеть, но еще здоровая и быстрая, встретила мужа в дверях и с укоризной сказала:
— И что это за дела у тебя сегодня? Не пил, не ел до сих пор.
— Э, да разве ты знаешь, что творится на свете! — пренебрежительно ответил Бакыев, протягивая жене свой толстый портфель, перевязанный шпагатом. — Через час буду делать доклад на партийном собрании. Надо же было подготовиться… Что у тебя на обед? Давай скорее!
Не снимая шапки и ватника, он прошел в комнату и сел на кошму.
— Подготовиться!.. Люди-то заранее готовятся, а ты все до последней минуты доводишь, — проговорила Сонагюль-эдже и поставила перед мужем большую деревянную миску с жирным белке.
Проголодавшийся Бакыев с наслаждением ел хорошо сваренные квадратики тонко раскатанного теста, начиненные сочным, жирным мясом и залитые кислым молоком.
Хлопотливая Сонагюль-эдже принесла пиалу и чайник с душистым зеленым чаем и поставила перед мужем. Но тот вытащил из кармана часы в чехле, посмотрел на них и вскочил.
— О! Некогда чаи распивать. После собрания приду и спокойно попью.
Даже не вымыв жирные руки, он схватил портфель, сунул под мышку и вышел.