Ораз усердно работал сам и подбадривал других.
— Ничего! Это такое уж место… А выедем, все будет хорошо. Солнце пойдет на закат, снег подмерзнет, а за Оджарли-ой пойдут уже кустарники — черкез, кандым, там не страшно. Считай, что дома!..
Машины вытащили, нагрузили и снова двинулись в путь. И тут опять солнце задернулось тучами и пошел сухой снег. За Оджарли-ой, густо покрытого кустами саксаула, Ораз остановил машину и предложил шоферам отдохнуть и пообедать.
Быстро развели большой костер из сухих стволов саксаула, вскипятили чай, закусили, погрелись.
Ораз посматривал вдаль, где нетерпеливо поджидали его пастухи и подпаски, а главное — овцы. Корм у них, должно быть, кончился, думал он, а на ледяном ветру они уж и блеять не в силах, только молча смотрят кроткими глазами, не несут ли им корм.
Снова двинулись в путь. К ночи мороз крепче сковал снежный пласт. Ехать стало легче, и только во впадинах, занесенных рыхлым снегом, машины пробивались с большим трудом. Две уже старые, потрепанные машины Сары и Мергена дважды увязали в снегу, и дважды пришлось их разгружать и нагружать.
Бедняга Сары так измучился, что, когда последний раз перегружали его машину, он в изнеможении упал на снег и закрыл глаза.
Ораз подбежал к Сары.
— Иди ты лучше в кабину… Полежи, отдохни. Мы и без тебя управимся. Теперь уж недалеко до стана… Нам тяжело, а овцам-то, мой ини[87], еще тяжелее. Они уж на ногах, еле держатся и ждут нас, как голодные дети свою мать. Ведь скот-то наш, колхозный. Четырнадцать отар, и в каждой по тысяче голов.
Ораз метнулся к машине Сары. Сары встал, вытер рукавом пот со лба и тоже стал грузить.
На рассвете, когда солнце мутно забагровело в снежной дымке, все семь машин подъезжали к главному стану. Навстречу им с радостным криком выбежали подпаски. Огромные овчарки с лаем заметались вокруг машин. Запорошенные снегом овцы в загоне, почуяв корм, нетерпеливо заблеяли.
— Ну как, все овцы целы? — высунувшись из кабины, еще издали крикнул Ораз.
— Все целы! — закричали подпаски. — Вчера вечером последний корм роздали! Как раз вовремя подоспели!
— Ну и хорошо! — повеселел Ораз. — Меред, готовь скорей обед! Видишь, гости приехали!..
Бакыев, пока нагружал машины, так устал, что едва добрел до кровати, накрывшись халатом, он сразу же крепко заснул. Проснулся он, когда уже рассвело. На улице по-прежнему шел снег и дул резкий ветер.
"А ну как они не доедут, застрянут в степи? — подумал он и живо представил себе, как бранят его уже не на партийном, а на общем собрании колхозников. — Вот дело-то будет! Хоть из аула беги!"
Он наскоро позавтракал и ушел на ферму. Весь день он ходил понурый, озабоченный.
Среди дня он зашел в правление колхоза, чтобы сказать счетоводу: "Ну и удружил ты мне!.." Но счетовод, поддерживая ладонью распухшую щеку, мрачно буркнул: "Овец, что ли, списывать пришел?" На что он только махнул рукой и вышел.
Бакыев вернулся с фермы поздним вечером, когда Сонагюль-эдже уже переделала все свои дела и собиралась спать. Она молча поставила перед мужем обед, чай и, пока он ел, что-то шила, протяжно зевая. Убрав посуду, она отправилась спать.
Лёг и Бакыев, но ему не спалось. Он прислушивался к свисту ветра в саду, и его все больше одолевала тоска и тревога. Он привставал, спускал ноги с кровати, нащупывал в темноте папиросы, чиркал спичкой и закуривал. Опять ложился и опять вставал и закуривал.
— И чего тебе не спится! — ворчала Сонагюль-эдже, ворочаясь с боку на бок. — Раньше надо было беспокоиться, а теперь чего уж…
— Э, много ты понимаешь! — с раздражением ворчал Бакыев. — Не суйся не в свои дела! Без тебя тошно.
Так они проворчали всю ночь, и оба встали сердитые, хмурые.
А после завтрака, как только Бакыев вышел на улицу, ему встретилась старая бабка, мать бригадира-хлопковода.
— Что слышно, Бакы? — спросила она. — Доехали паши?
— Не знаю. Должно быть, доехали, — задумчиво ответил Бакыев и пошел на ферму.
И весь этот день, с кем бы он ни встретился, все его только и спрашивали: "Что слышно? Доехали наши?" У всех одна печаль, одна забота.
Сначала он отвечал спокойно, так же как и старой бабке, а потом его так доняли, что он только отмахивался и с раздражением говорил:
— Да я-то откуда знаю? Вот приедут, тогда и узнаете.
Перед заходом солнца он обошел хлев, конюшни, осмотрел все, разругал конюхов за то, что плохо убирают навоз в стойлах, и направился домой.
Снег крутился в полосах света, отбрасываемых окнами домов. Бакыев еле брел. Он устал за день, и ему мучительно хотелось спать.
Возле правления он встретил агронома.
— Ну как, Бакы-ага, спина все чешется? — насмешливо спросил агроном.
— Тебе-то что? Если и чешется, так не твоя, а моя, — с раздражением ответил Бакыев и прошел мимо.
— Да ты не сердись, чудак! — крикнул ему вслед агроном. — Уж и пошутить нельзя… Не знаешь, доехали наши?
Бакыев не оглянулся и ничего не ответил, только ускорил шаги.
Домой он пришел злой, снял шапку, халат, бросил на диван и сел на кошму, ужинать. Сонагюль-эдже поставила перед ним пиалу, чайник, заботливо спросила:
— Что слышно? Доехали паши?
— фу-ты! — уже в ярости закричал Бакыев, стукнув чайником по кошме. — Тебе мало того, что другие весь день меня донимают? Кого ни встретишь — все: "Доехали? Доехали?" И ты тоже. Сговорились, что ли? Дурацкий вопрос! Все с меня спрашивают! Хоть из дому не выходи!..
— Ну пусть будет так, как будто я и не спрашивала, — успокаивала его добрая Сонагюль-эдже, вполне понимавшая положение мужа. — Не сердись, сиди себе и пей чай, а я сейчас обед принесу.
Вернувшись, она покачала головой, увидев, что муж уже спит. Она на цыпочках пошла за одеялом, чтобы накрыть мужа. Предосторожность была напрасной. Бакыев так спал, что у него под самым ухом можно было палить из пушки и это его не потревожило бы.
Сонагюль-эдже убрала посуду, потушила огонь.
В полночь она проснулась от света фар в окне и тут же стала трясти мужа за плечо:
— Вставай, вставай! Едут!
Бакыев открыл глаза, сел.
— Что такое? Что случилось?
— Да из степи машины едут!
Бакыев вскочил, надел халат, папаху и выбежал на улицу. Мимо его дома проезжала последняя машина. Он кинулся к ней с криком:
— Стой!
Машина остановилась. Шофер приоткрыл кабину.
— Сары, это ты? Ну как, отвезли?
— Да, хорошо, вовремя доставили. И верблюды ночью пришли. Еще бы день-другой — пропали бы наши овцы.
Бакыев вздохнул с облегчением.
Подросток шофер хмуро смотрел из своей кабины на стоявшего в снегу заведующего фермой.
— Молодцы! А я-то за вас беспокоился! Ночь не спал, честное слово! Все меня спрашивают: доехали или нет? А я знаю?..
Бакыев с виноватым видом разводил руками. И этот безусый парнишка Сары наставительно сказал ему с высоты своего сиденья:
— Ну еще бы! Только знаешь, Бакы-ага, раньше надо было беспокоиться. Ты слыхал пословицу: "У того зимой котел не закипит, у кого летом котелок не сварит"? — И Сары выразительно похлопал себя по макушке.
Бакыев хотел рассердиться, — мол, яйца курицу не учат, — но передумал. Он только усмехнулся, сказав этому юнцу:
— Ну вот, и ты уже меня учишь! Ладно, езжай отдыхай!
Подвиг поэтаРассказ
Два дня — второго и третьего мая тысяча девятьсот девятнадцатого года — на станции Равнина между Чарджоу и Мары шли кровопролитные бои. Англичане и белогвардейцы, выбитые незадолго перед тем из Чарджоу, пытались прорвать фронт, выйти к Амударье и снова захватить Чарджоу. Их было значительно больше, чем красноармейцев и рабочих, защищавших Равнину, и вооружены они были лучше, но красноармейцы и рабочие дрались с таким мужеством, что не только отбили все атаки противника, но скоро сами перешли в наступление и погнали разбитые беспорядочные банды белогвардейцев и англичан через Каракумы в сторону Мары. Уже шестнадцатого мая они с боем заняли станции Захмет и Курбан-Кала.
В этот день в Мары был большой базар. С раннего утра в город съехалось множество народу. Сначала все шло обычным порядком. Неподалеку от Мургаба на площади под ярким весенним солнцем пестрели товары, ревели ослы, блеяли бараны и огромная толпа зыбилась и шумела, как море.
Только английских офицеров и полицейских на базаре почему-то было больше обычного. Это сразу же заметили крестьяне, приехавшие из аулов, и насторожились. Но офицеры и полицейские шагали не торопясь, с обычной своей петушиной осанкой, и это успокаивало.
Солнце клонилось к западу, когда мимо базара галопом в облаке пыли проскакали семь индусских солдат во главе с английским офицером. Индусы держали винтовки поперек седел и усердно подгоняли потемневших от пота коней голыми, медными от загара коленками. Индусы, видимо, так спешили куда-то, что, не доехав до моста, вброд пересекли Мургаб и выехали на Зеленной базар.
— Это, должно быть, английский авангард, — почтительно глядя вслед индусам, сказал толстяк в белой кудрявой папахе и шелковом хивинском халате.
— Какой там авангард? Грабители!.. — проворчал другой, долговязый, бедно одетый крестьянин.
— А не все ли равно, что авангард, что грабители? — усмехнулся третий. — И те и другие одинаково тащат из наших аулов то баранов, то ячмень, то пшеницу.
— Э, да ведь этак мы и ахнуть не успеем, как тут начнется стрельба, — забеспокоился хромой старичок, приехавший продавать осла. — А начнут стрелять, никого не пожалеют. Надо скорее в аул убираться…
— Да неужели они не оставят нас в покое? — задумчиво проговорил почтенный седобородый старик, мрачным взглядом провожая индусов.
— Сами не уйдут, так их выгонят, — гневно сдвинув брови, сказал широкоплечий рослый парень с огромным ножом за поясом. — Говорят, этой ночью их самый главный начальник не выдержал жары в Курбан-Кала, сюда переехал и теперь уж отсюда будет руководить войной против нашего народа. Ну, да его и отсюда выгонят за горы, в Мешхед.