— Соберите народ вот сюда, под окно, — приказал он солдатам.
Переводчик подвел Заман-шахира к окну, отдернул штору и опустил стекло. В лицо шахира пахнул степной свежий ветер, ударил в уши разноголосый крик толпы, с изумлением увидавшей в вагоне англичан Заман-шахира с белыми глазами.
Заман-шахир спокойно вытянул руку, призывая к тишине, вскинул голову и звучным, твердым голосом стал читать свои новые стихи.
Капитан слушал, сидя в кресле, положив ногу на ногу, крутя в руках инкрустированную трость, и пристально наблюдал за шахиром. Он понимал только отдельные слова: "Индия", "Иран", "Афганистан", часто повторяющееся слово "большевик", которое, как показалось капитану, слепой, но теперь уже, видимо, прозревший поэт произносил с особенной яростью.
"Молодец! — радовался капитан. — Все-таки послушался, сочинил по тому плану, как я ему сказал. Сначала о расцвете Индии, Ирана под владычеством нашим, а потом об этом ужасе большевиков".
В тщеславном восторге он перевел глаза на переводчика и ' удивился — почему тот так таращит глаза и бледнеет?
А переводчик вдруг грубо оттолкнул Заман-шахира от окна, быстро поднял стекло и задернул штору. За окном раздался бурный восторженный вопль толпы:
— Заман!.. Заман-шахир!.. Да продлятся дни твои!..
Капитан вскочил, как встревоженный зверь, злобно спросил переводчика:
— О чем он читал?
В это время поезд дрогнул и застучал колесами. Двинулась и толпа за окнами. Она шла рядом с вагоном и радостно и горестно кричала:
— Заман! Заман-шахир!..
— Этот негодяй, — сказал переводчик, — читал о рабстве и нищете Востока под владычеством Британской империи и славил большевиков, которые будто бы несут всем народам свободу и счастье.
— Так почему же вы сразу не остановили его?
— Да я… я просто растерялся от такой наглости!
— Э!
Капитан презрительно посмотрел на иранца, побелевшего от страха, и устремил свинцовый взгляд на Заман-шахира. Тот стоял возле окна и ждал смерти.
Капитану захотелось с размаха ударить тростью по этому неподвижному лицу с загадочными белыми глазами, но он удержался и приказал:
— Пристрелить и выбросить!
Переводчик нажал на стене кнопку. Вошли два индуса: один — молодой, новобранец, лет двадцати двух, другой — постарше, лет тридцати восьми.
Иранец повторил приказ капитана.
Индус-новобранец глянул на суровое, как бы окаменевшее лицо поэта, и вдруг острая боль сжала его сердце. Он вспомнил отца, которого чем-то очень напоминал этот человек. Отец его, бедный старик, не мог уже работать, и его единственному сыну, вот этому самому новобранцу, чтоб не умерли с голода отец, мать и сестры, пришлось продаться в английскую армию.
Индусы схватили за руки Заман-шахира и провели на площадку вагона. Открыли дверь. Ворвался упругий ветер. Заман-шахира поставили на край тамбура лицом в ночную степь.
Индус-новобранец положил сзади руку ему на плечо. Другой — постарше — расстегивал кобуру пистолета. Когда он щелкнул, взводя курок, новобранец со всей силой толкнул Заман-шахира.
Заман-шахир, пролетев по воздуху, ударился о песок железнодорожной насыпи и кубарем покатился куда-то вниз. Вслед провизжала запоздалая пуля.
Через неделю, двадцать третьего мая, вечером возле чайханы собралось множество народу — старики, молодежь, а в чайхане сидели на полу и стояли у стен люди с винтовками и саблями, с пулеметными лентами. Утром они выбили англичан и белогвардейцев из Мары и теперь веселились, отдыхая в чайхане.
Возле буфетной стойки стоял Шаады. Его роль официанта кончилась. Он был теперь в гимнастерке, с красной звездой на папахе и под хохот всей чайханы рассказывал, как капитан Китс хотел сделать Заман-шахира певцом Британской империи.
Заман-шахир, покачивая головой, улыбался.
— Заман-шахир! Прочти, прочти эти стихи! — закричал народ и в чайхане и на улице.
Заман-шахир встал и прочитал стихи, которые уже многие знали наизусть.
На свадьбеРассказ
Хангельды наскоро пообедал, побрился и стал переодеваться.
"Опять уходит, — подумала Бике-эдже, — так я с ним о деле никогда и не поговорю. Полгода, как вернулся домой, а я его почти не вижу…"
— Хангельды, ты опять уходишь? — спросила она обеспокоенно.
— А что?
— Так… — упавшим голосом ответила Бике-эдже. — Я думала, ты… Да ничего…
Обычно, когда Хангельды одевался, Бике-эдже уходила в свою комнату. Но сегодня она осталась. Пристально вглядывалась в лицо сына, будто впервые его видела. Ей не терпелось затеять тот разговор, к которому она давно стремилась.
Сын вырос, стал стройным, как трехлетний тополь. Глядя на него, Бике-эдже невольно вспомнила мужа. Стала сравнивать отца и сына: те же широкие плечи, тот же слегка выдвинутый вперед подбородок. "Весь в отца, — мелькнуло у нее. — Только вот глаза мои — карие, отец-то черноглазый был… Но не было у отца такой шелковой рубашки, не знал он, что такое туфли. Носил старый чекмень[90] с чужого плеча да рваные чарыки…" Тяжелый вздох вырвался из ее груди, а из глаз покатились слезы.
— Мама, что с тобой? — удивился Хангельды.
— Как вспомню его, так слезы душат…
— Слезами не воскресишь, — понял сын, что речь идет об отце.
Момент для разговора был подходящий, и Бике-эдже решила им воспользоваться.
— Что правда, то правда, сыпок! Сиротливо живу… Женился бы ты… Приведи невесту. А там внучата пойдут — вот [91] мне, старухе, и утеха. — Глаза ее посветлели, морщины раз гладились, она словно помолодела.
Такого оборота дела Хангельды не ожидал, хотя не раз думал о женитьбе. "Оказывается, вот почему мать последнее время вздыхает! — подумал он. — Раз завела такой разговор, наверно, и невеста на примете есть…"
— Дитя мое, — продолжала Бике-эдже, скрестив руки на груди, — недаром в народе говорят: "Всякому овощу — свое время". Поспела вахарман[92] — ешь!.. Переспела — выбрось… Так и ты — женись, пока не состарился!..
— До старости мне еще далеко… — Он лукаво прищурился.
— За такого красавца любая не только пойдет, но и побежит, — продолжала мать. — Да ты не смейся… вприпрыжку побежит… Вон сын Огсолтан женился. И какая у него жена! Ничего не скажешь… И сам он уважаемый в колхозе человек, но ты зоотехник, твоя должность выше, чем у него! Мне все говорят: "В счастливый час приехал твой сын: коровы больше молока стали давать, с кормами дело налаживается… Быть нам теперь и с мясом, и с маслом". Я людям верю, они врать не будут…
— Ой, мама, — рассмеялся Хангельды, — зря ты меня расхваливаешь… Ничего особенного я еще не сделал… Ну, а насчет невесты, — он понизил голос, — думаешь, найдем?
Приблизившись к сыну, Бике-эдже полушепотом ответила:
— Ты мне только скажи: мол, вот эта… остальное я устрою… Мигом устрою…
— Да одна тут есть на примете, — будто невзначай сказал Хангельды.
— Неужели?! — обрадовалась Бике-эдже. — Кто она, сынок?
— Угадай!
— Скажи, сыпок, скажи!.. — Бике-эдже, не спуская с него глаз, стала перечислять: — Джерен? Гозель? Огульболды? Бибиджамал?.. А может быть, дочка мираба? Как ее зовут-то?.. Совсем запамятовала, старая. А может быть, дочка Карли-аги?
Бике-эдже загнула пальцы на обеих руках, но сын отрицательно качал головой.
— Вах, старая, совсем рассудок потеряла! — воскликнула Бике-эдже, схватившись за голову. — Да как же я про нее-то забыла… Про самую достойную… Такой по всему Мургабу не найти — лицом она светлая, как молодая луна, а глаза…
Не дожидаясь, когда мать перечислит все достоинства предполагаемой невесты, Хангельды перебил ее:
— Кто это такая?
— Вах, иль не знаешь? — спросила Бике-эдже. — Марал!.. Марал-джан!..
Смутился Хангельды. Краска залила его лицо. Состояние сына не укрылось от зорких материнских глаз. Бике-эдже торжествовала.
— Ой, опаздываю на ферму! — вскрикнул он, посмотрев на часы. — Ну, я пошел.
Бике-эдже улыбнулась:
— От матери не скроешь… нет, не скроешь! Сердце матери не обманешь…
Едва захлопнулась калитка, Бике-эдже взяла веник и стала мести, будто вот-вот должны прийти гости. Вскоре в комнатах, вокруг дома было подметено, полито водой, и она, умиротворенная, села пить чай.
Не успела она взять пиалу, как появился Пирли.
— Кхе, кхе!.. — откашлялся он у порога. — Жива, здорова?..
— Слава аллаху! — отозвалась она. — Здорова. А как ты? Как семья? Заходи.
Он снял сапоги и грузно опустился на кошму. Бике-эдже подала подушку, чайник, пиалу.
Пирли — младший брат Бике-эдже. Головастый, рябой, с длинными, почти до колен, руками, с красными, навыкате глазами, он с детских лет был неприятен ей… Еще маленьким его прозвали Пирли Котуром (Рябым). С тех пор все село, в том числе и сестра, звали его таким обидным именем.
Отношения сестры и брата нельзя было назвать сердечными. С самого того дня, как Бике-эдже вышла замуж, Пирли Котур ни разу не был у сестры. Не ходила и она к нему. Встретятся на улице, поздороваются — и все, будто чужие.
Но вот как-то в правлении председатель колхоза сказал:
— Молодец, Бике-эдже, хорошего сына воспитала. Вот смотрите. — Он развернул письмо. — Директор института сообщает, что Хангельды успешно сдает государственные экзамены и наша просьба прислать его на работу в колхоз будет удовлетворена.
На следующий день Пирли Котур был у Бике-эдже. Пришел веселый, добрый. Таким она его никогда не видела.
— Так, так, дорогая сестра, — сказал он после того, как оглядел все ее хозяйство. — Домик неплохой тебе колхоз построил, но подремонтировать его надо к приезду сына. А?
— Да где уж мне ремонтировать сейчас!.. — ответила Бике-эдже.
— Нужны деньги? — промямлил Пирли Котур. — Ты у меня единственная сестра. Я всегда рад тебе помочь!