ьщиков, всей гидротехники! Мираб. И он не может держать себя так, как простые поливальщики. Солидность нужна! Да ты в этом ничего не смыслишь. Я заведую всем колхозным водопользованием, а ты удивляешься!
— Очень даже удивляюсь, сынок! Конца нет моему удивлению! — отвечает старая женщина. — Если так будешь до полудня валяться, из тебя не только начальника гидротехники, а и толкового поливальщика не выйдет.
— Долго жила ты, мать, а не знаешь, видно, как должно вести себя начальство, — не сдается Аман, но голос у него звучит уже не так уверенно.
Я стою у окна, слушаю. Шекер-эдже, не видя меня, пуще прежнего пробирает новоиспеченного мираба.
— Всему свое время, глупый мой сын! — говорит она. — Сну время и работе свое время. Стыда у тебя нет, Аман! Да что народ скажет, если узнает, что ты в такую пору валяешься, как корова, бока себе пролеживаешь! Мирабом выбрали тебя для этого, что ли? У мираба разве меньше забот, чем у простого поливальщика? А ты? Как ты себя повел с первого дня? Стыд, позор!
— Ай, ничего особенного! Отдохнул, сейчас встану и пойду, — начинает явно сдаваться наш мираб. — И хватит, довольно, мать. Поживей завари-ка чаю крепкого, я мигом оденусь и готов…
Я не вытерпел, прыснул со смеху, потом и захохотал во все горло. Аман растерялся, вскочил с постели, бормочет:
— Вай, вай, да кто это там за окном? Что за безобразие! Еще хохочет!
Откинув занавеску, я просунул голову в комнату. Увидев меня, Аман сперва не знал, как ему быть, но взял себя в руки, нахмурился и спрашивает:
— Ты чего тут? Бросил воду и гуляешь по селу?
— Пришел пример брать со своего начальника, — отвечаю я с самым серьезным видом.
Аман краснеет и начинает поспешно одеваться, но хочет еще сохранить положение и переспрашивает меня:
— Что, что ты сказал?
Я повторяю. Он смотрит на меня, и вид у него, словно его только что крепко побили. Он забывает и про чай, заваренный матерью и принесенный уже в комнату, на ходу бросает: "Пошли, пошли живей!" И почти бегом пускается в поле.
Всю дорогу молчит, и я ничего не говорю, бегу за ним, еле поспеваю. Огибаем большую карту, подходим к головному шлюзу. Тут он останавливается, поворачивается, берет меня за плечи и смотрит мне в глаза.
— Друг ты мне или не друг?
— До вчерашнего дня друзьями были, Аман-джан, а теперь не знаю, — отвечаю я не задумываясь.
— Нет, не шути, говори правду!
— А зачем мне врать, сущую правду говорю!
— Большая просьба к тебе, друг мой! — Аман не сводит с меня пристыженных глаз, смотрит не мигая и продолжает: — О том, что у нас дома было, что ты слышал, — никому ни слова. Ни звука! Поклянись!..
Я не успеваю поклясться. Из-за высоких кустов хлопчатника подымаются все наши поливальщики. Они лежали в тени и слышали, как Аман требовал с меня клятву вечного молчания. Хорошо, что я не успел ее дать. Меня разбирает смех. Как нарочно, кто-то из ребят тут же ставит точный диагноз Амановой болезни.
Приходится все рассказать, как было. Поливальщики хохочут до упаду. Аман сначала стоит сумрачный, а потом сам смеется. Мы беремся за лопаты, Аман останавливает нас и просит, стыдливо опустив глаза:
— Если вы друзья, то не болтайте обо всем этом по колхозу, а то от одних женщин разговора не оберешься. Пусть будет, словно все это мне во сне приснилось!
— И нам тоже! — со смехом заключаем мы всю эту историю, которая больше не повторится, за что ручаемся все мы — пять друзей-поливальщиков.
Пуд солиРассказ
Ночью был ливень, и на рассвете, когда Караджа ехал на станцию, в рытвинах тускло поблескивала вода, из-под колес летели брызги и ошметки грязи.
Караджа остановил свой самосвал у глухой стены приземистого станционного здания. Отсюда видна была часть темного железнодорожного полотна, вдоль которого дул степной ветер, а за полотном — невысокие, с прозеленью холмы, уходящие к недальним горам. Караджа постучал каблуком кирзового сапога по тугим скатам, придирчиво оглядел заляпанную грязью машину, закурил и вышел на перрон. Вдали натужно загудел приближающийся тепловоз. Поезд выползал из-за холмов, а ветер подхватывал и уносил в степь перестук колес. Из здания станции вышел дежурный в новенькой красной фуражке и поднял свернутый желто-зеленый флажок.
Поплыли мимо вагоны — все медленнее — и замерли, стукнув сцеплениями. Дежурный ушел, на перроне остался опять один Караджа. Он смотрел вдоль поезда налево и направо, но пассажиров не было видно, и даже проводники не спускались на землю, а только выглядывали из дверей и переговаривались — голоса их в утренней тишине слышались с особой отчетливостью.
"Не приехал", — подумал Караджа.
Но у одного из вагонов лязгнула поднятая площадка, и со ступенек на низкий перрон неловко спрыгнул человек в сером макинтоше. Проводник подал из тамбура кожаный, перетянутый ремнями чемодан, и хозяин тут же опустил его на асфальт, — видно, тяжелый.
Караджа бросил сигарету, придавил ее подошвой и пошел к приезжему.
Тепловоз загудел, дернул состав, вагоны поплыли, обгоняя Караджу. В одном окне мелькнуло заспанное лицо — чего там смотреть на пустой перрон, по которому ветер перегонял змейками песок…
— Здравствуйте. Вы будете товарищ Тарханов?
Тот не спеша оглядел Караджу, понял, что это шофер.
— Да, я.
Караджа улыбнулся, взял чемодан, который и в самом деле оказался тяжелым, сказал:
— А я за вами. Из совхоза. Машина тут, за углом. — И спохватился: С приездом вас, товарищ директор!
Тарханов лишь неопределенно хмыкнул в ответ и пошел следом.
— Вы уж извините, — глуховато проговорил Караджа, заметив, как дрогнуло лицо Тарханова, когда остановились возле самосвала, — "газик", как назло, не на ходу… Но вы не думайте, в кабине чисто. Доедем не хуже, чем в такси. — И распахнул дверцу.
Тарханов постоял, словно размышляя, стоит ли садиться, потом перевел серые, очень спокойные глаза на Караджу.
— Н-да… — сказал не то с упреком, не то с сожалением и, подобрав полы плаща, тяжело влез в кабину.
Караджа захлопнул за ним дверцу, обошел машину спереди и сел на свое место. Мотор завелся сразу, и это несколько ободрило шофера, который все не мог отделаться от чувства вины перед новым директором. "Конечно, нехорошо получилось, — думал Караджа, выводя самосвал на степную дорогу. — Будто нарочно приличной машины не прислали. Надо же было именно сегодня полететь этому дурацкому кронштейну".
А тут еще дорога… Шоферы матерились, стучали кулаками по столу в конторе, грозились бросить все — пусть тогда начальство само за баранку садится. Но, поостыв, снова уходили в рейс. Знали, что Чары-ага всем, от кого хоть немного зависел ремонт дороги, прожужжал уши, даже в Ашхабад обращался, да пока без толку. Никто не отказывал, по мер не принимали — поважнеее дела находились.
— Ты что, выпил?
Вопрос оторвал Караджу от горьких мыслей. Он недоуменно посмотрел на директора:
— То есть… как?
— Мы не на гонках, — морщась, сказал Тарханов. — Потише надо.
— Извините. — Шофер покраснел. — Но если тише, хуже трясти будет.
Тарханов молчал, вцепившись побелевшими пальцами в трубчатую ручку перед собой и не отводя глаз от бегущих под колеса рытвин.
— Н-да… — повторил он, когда молчание наскучило ему. — По таким дорогам разве что на ишаках ездить…
— Так ведь не наша вина, — тотчас откликнулся Караджа. — Куда только не обращался Чары-ага.
Тарханов вскинул брови:
— Кто это?
— Директор наш…
"Бывший", — уточнил про себя Тарханов, а вслух сказал:
— Нарлиев. Знаю. Стар он стал, ему давно уже на отдых пора, да, видно, с привычным креслом расставаться нелегко.
Караджа обиделся за Чары-ага, но смолчал.
— Что же он не мог добиться, чтобы дорогу исправили? — после недолгой паузы спросил Тарханов.
— А Чары-ага и к вам обращался! — выпалил Караджа.
— Н-да, порядки… — Тарханов словно бы не слышал. Он потерял интерес к шоферу. До самого поселка не было сказано больше ни слова.
Возле отведенного новому директору домика, поджидая, томилась Айнагозель Мамедова. Сегодня он приедет наконец, директор, настоящий, толковый хозяин… Она заранее почитала его, мечтала, как будет работать под его руководством. Самостоятельно-то ой как трудно! Чары-ага не оставляет заботами, но совестно чуть что теребить больного старика — подскажи, помоги. А у нового директора сил, наверное, много, размах, опыт. Айнагозель хотела встретить его со всем радушием и волновалась — все ли сделала? Знала — несладко человеку бывает на новом месте, где ни одного знакомого лица. "Пришлось бы ему по душе у нас, — с беспокойством думала она, — а там пообвыкнет, втянется в работу, семью привезет. Я так эти места ни на какие не променяю, но ведь он нездешний…"
Она пошла навстречу машине, открыла дверцу, сказала сердечно:
— Здравствуйте. С приездом вас, Мавы Тарханович.
Он слабо пожал ее тонкие пальцы и сошел на землю, оглядываясь и разминая затекшие ноги.
— Вы Мамедова, как я понимаю? — сказал он, окинув ее быстрым взглядом и изображая на лице улыбку. — Исполняли обязанности директора?
— Да, временно. Вообще-то я зоотехник и секретарь партбюро… — Она почему-то вдруг смутилась.
— Так, так, — неопределенно отозвался он, продолжая озираться. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Проходите в дом. — Айнагозель повела рукой и отступила на шаг, давая директору дорогу. — Вот ваша квартира.
Тарханов поднялся по скрипучим ступенькам и толкнул дверь. Караджа внес чемодан. Айнагозель не отставала от мужчин, ревниво следила за выражением директорского лица — понравится ли жилье? Ночью она сама вместе с уборщицей скребла здесь и мыла, развешивала занавески, расставляла взятую со склада мебель.
— Кто здесь жил? Прежний директор? — быстро спросил Тарханов.
— Нет… — Такого вопроса Айнагозель не ожидала. — Собственно… мы специально для вас. На первое время. Заканчиваем строительство…