— Высотных зданий у нас пока нет, — с вызовом вставил Караджа. — Так что в финских домиках живем. Без лифта.
Тарханов остановил на нем тяжелый взгляд, но, ничего не сказав, отвернулся.
— Мне можно идти? — спросил Караджа, обращаясь к Мамедовой.
Та посмотрела на Тарханова. Директор махнул рукой не оборачиваясь.
На улице Караджа столкнулся с Чары-ага.
— Привез? — справился старик, ответив на приветствие.
— Привез, — сказал Караджа и отвел глаза.
— Ну, как он тебе?
— А кто его знает… Квартира вон не понравилась. Ванны нет.
— Ничего, — улыбнулся Чары-ага. — Он городской, к другой жизни привык, это понимать надо.
Он вошел в дом, а Караджа, включив мотор, со злостью рванул машину и понесся по улице. Куры с истошным кудахтаньем кинулись из-под колес.
— Салам алейкум! — Чары-ага протянул Тарханову руки, как родного обнял. — Очень кстати приехали. Айнагозель хоть и старается, да одной ей с таким хозяйством трудновато.
— Спасибо, вы помогаете, Чары-ага, — сказала Айнагозель.
— Э, какой я помощник! Развалина! — сказал Чары-ага. — Наше дело — на солнышке кости греть. А работать нынче вам, молодым. Так что желаю удачи.
Тарханов сдержанно кивнул в ответ. Он стоял у окна, смотрел на безлюдную в этот час улицу, и не понять было, что у него на душе.
— Чего же мы стоим? — засуетился старик. — Пойдемте ко мне. Тут рядом. Чектырме[95] готово. Перекусим, отдохнем, потолкуем.
Айнагозель кинула на Тарханова полный надежды взгляд, директор заметил его, помедлил.
— С удовольствием. Но я очень устал. Спал плохо. Голова разламывается. Я прилягу. Потом в конторе встретимся, обо всем поговорим.
Айногозель опустила глаза. Чары-ага сказал с запинкой:
— Конечно… Мы понимаем. Дорога — она всегда дорога… Вы отдыхайте, отдыхайте.
Столовую уже закрыли, когда пришел Тарханов. Судомойка гремела посудой за перегородкой. Молодой повар, держа в руке только что снятый белый, с темными пятнами жира халат, удивленно посмотрел на вошедшего.
— Завтрак кончился.
Но Тарханов молча прошел к раздаточному окну, по-хозяйски заглянул на кухню, потянул носом.
— Чем сегодня кормите? — спросил он, обернувшись.
Повар, не зная, с кем имеет дело, на всякий случай снова натянул халат, ответил, завязывая на спине тесемки:
— По калькуляции, товарищ. — И осведомился осторожно: — Вы из района?
Тарханов, ничего не ответив, сел за стол и снова спросил:
— Так чем кормите?
Смахнув крошки со скатерти, повар скороговоркой перечислил:
— Гуляш с макаронами, компот, могу и яичницу, курицу поджарить, если хотите… Продуктов хватает, и мясо есть, масло сливочное, кефир, снабжают, пожаловаться не могу.
— Это для всех? Или только для начальства? — спросил Тарханов, осматривая столовую.
— Что вы, яшули, рабочие довольны. Семейные, конечно, дома питаются, а холостяки — к нам. В книге жалоб одни благодарности. — Он вздохнул и добавил, потупившись: — Верно, не то что в городе, но стараемся…
— Моя фамилия Тарханов, — представился наконец директор. — Дайте мне кефир, если свежий, булочку и масла граммов двадцать пять.
— Одну минуту! — Повар сорвался с места и исчез за занавеской, где была дверь кухни.
Ел Тарханов не спеша, глядя в чашку. А повар стоял поодаль и терпеливо ждал.
— Сколько с меня? — спросил Тарханов, вставая и вытирая губы платком.
Повар даже руки вскинул, как бы защищаясь.
— Ай, товарищ Тарханов! Ничего, пешгеш[96]! Обидите, честное слово.
— Это еще что? Задобрить, что ли, хотите? — Тарханов спрятал в карман платок, достал бумажник, порылся в нем, вынул рубль. — Возьмите.
И уже в дверях, не оборачиваясь, бросил ошарашенному кулинару:
— Сдачу получу за обедом!
Айнагозель увидела его в окно и, поправляя платок, вышла встречать.
— Уже отдохнули, Мавы Тарханович? — улыбнулась она.
Он тоже улыбнулся ей, как старой знакомой.
— Какой там отдых! Не спится.
Она провела его в директорский кабинет. Тарханов сиял макинтош, повесил у двери, пригладил седеющие волосы.
— Так сказать, мое рабочее место? Ну что ж… — И снова не понять было, доволен или нет.
Он сел за широкий письменный стол, провел ладонями по стеклу, поморщился, увидев под ним аляповатый, с яркими картинками табель-календарь.
— Это пусть уберут. И чернильный прибор тоже. Две авторучки, блокнот — больше ничего.
Айнагозель стояла посреди кабинета, а директор все не предлагал ей сесть, и она чувствовала неловкость и не знала, оставаться здесь или уйти.
— Значит, будем работать вместе, — без всякого перехода продолжал Тарханов, откидываясь в кресле. — Будем поднимать хозяйство. — И ни с того ни с сего спросил: — Как, сработаемся?
Айнагозель теребила уголок платка.
— Должны… Мы все здесь за совхоз болеем.
— Я сторонник крутых мер, — не сводя с нее глаз, сказал Тарханов. — Если что не так, не посмотрю на прошлые заслуги…
— Да, да, — негромко согласилась Айнагозель. — Но у нас тут народ хороший, работящий, сами увидите.
— Угу. — Тарханов решил, что они отвлеклись. — Ближе к делу. Пришлите ко мне главбуха со всей отчетностью, заглянем, так сказать, правде в глаза.
Уже под вечер появился бухгалтер у Мамедовой, шумно дыша, сел на стул, стал ожесточенно вытирать шею платком.
— Что, устали, Каландар-ага? — участливо спросила Айнагозель.
Он вскинулся, размахивая руками:
— Я устал! Столько лет каждую копейку для совхоза берег, а тут нате — устал! Он тоже говорит, устал я, а сам не знает, что такое сальдо.
— Что случилось, Каландар-ага?
— Ты спрашиваешь, что случилось? — Главбух вытер вспотевший лоб, скомкал платок, но не спрятал, оставил в кулаке. — Он мне заявил, что государственные деньги по ветру пускаю, вот что случилось. Подумать только — швыряюсь деньгами!
Встав из-за стола, Айнагозель подошла и села напротив.
— Ну, вы явно преувеличиваете, Каландар-ага. Просто новый директор строгий, взыскательный человек, хочет улучшить положение. Может, ему на свежий глаз действительно виднее.
Комкая в кулаке влажный платок, Каландар-ага сказал с внезапной переменой:
— Честно говоря, я и сам пошуметь не прочь. Если для пользы…
— Ну вот, видите! — засияла Айнагозель.
— Да я что, — совсем уже смущенно сказал Каландар-ага, — я душу отвести зашел. А насчет строгости — я, сами знаете…
Он ушел, а Мамедова села за стол, прикрыла ладонью глаза. "Ой, сложно будет Тарханову! Он какой-то жесткий человек и не привык, кажется, верить людям. И нам с ним сложно будет", — подумалось ей, но она сердито отогнала эту мысль. По дороге домой зашла к Чары-ага. Старик обрадовался, усадил, по обыкновению, пить чай, стал расспрашивать обо всем. Выслушал, пожевал губами.
— Рано еще судить, дочка. Чтобы человека узнать, говорят, пуд соли съесть надо с ним. А Мавы один день здесь.
… - Давайте сразу договоримся: решать буду я, за мной последнее слово, — барабаня по стеклу пальцами, сказал Тарханов. Раз меня прислали сюда, значит, нужно. Так я понимаю. И я обязан навести порядок, поднять хозяйство на новую ступень. Согласны?
Айнагозель сидела, опустив голову, молчала. Тарханов ее разглядывал, будто видел впервые, и подмечал все — как вздрагивают густые ресницы, как ходит под кетени высокая грудь, как теребят бахрому платка тонкие пальцы.
— А вы должны, — продолжал он, — помогать мне, стать моей союзницей.
Ему приятна была ее молчаливость, ее смущение, и он подумал, что приручить ее не составит особого труда, он сделает все, что он найдет уместным и важным, и авторитет его быстро поднимется в глазах людей, а это уже половина успеха.
— Конечно, — тихо сказала Айнагозель, — мы делаем одно дело и должны помогать друг другу. Но у каждого своя голова на плечах. И я, и вы имеем право отстаивать свое мнение. — Тут она впервые за все время разговора подняла на него глаза, и Тарханов с внезапной тревогой увидел в них совсем не женскую твердость.
— Этого права у вас никто не отнимает, — сухо сказал он. — Но за совхоз отвечаю я.
— И я, — тихо вставила Айнагозель. — А людей я знаю лучше и Ханова в обиду не дам.
Он откинулся в кресле и, насупясь, смотрел на нее с интересом. Пальцы вытянутых рук постукивали по краю стекла на столе, и почему-то именно это непроизвольное движение крупных, поросших жесткими волосами пальцев приковало к ним внимание девушки. "Стучит, — думала она, — сейчас кричать будет".
Но Тарханов не стал кричать. Он начал негромко, будничным голосом — так усталый учитель разговаривает с бестолковым учеником:
— В совхозе не могут распоряжаться два хозяина, поймите, наконец: все пойдет прахом. Как в басне Крылова про лебедя, рака и щуку. — Он улыбнулся мимолетно, довольный сравнением. — Вы не раз подчеркивали, что хозяйство, его благополучие вам дороги. Так вот: я выступлю на собрании, а вы с этих позиций и поддержите меня. Все, можете идти.
Мамедова быстро прошла через общую комнату, чувствуя любопытные взгляды счетоводов, и у себя в изнеможении опустилась на стул, кусая кончик платка, боясь разрыдаться.
"Девчонкой меня считает! — с возмущением думала она. — На Крылова ссылается… Ну и пусть. А я на своем стоять буду. Нельзя исключать Караджу, но за что…"
Персональное дело Караджи Ханова обсуждалось после первоочередных хозяйственных вопросов, коммунисты уже устали, да и само дело казалось нм ясным. Ну, случилось, перебрал на тое, под хмельком пришел в гараж, хотел гостей покатать, сторож его не пустил, так он его толкнул, тот за ружье… Некрасивая история, что и говорить. Но Караджа вообще-то парень непьющий, потому и не заметил, как опьянел. А работяга — за что ни возьмется, любое дело в его руках горит. И проступок свой осознал, вон сидит краснее скатерти, что на столе президиума, не знает, куда деваться со стыда.