Но поднялся Тарханов, попросил слова, а сам уже идет к фанерной трибуне, на которой стоят расписной чайник и пиала. Нацедил чаю, отхлебнул, кашлянул. И зал сразу затих.
Он говорил о больших задачах, стоящих перед сельским хозяйством, о вкладе коллектива совхоза, о том, что предстоит сделать, напомнил о значении государственной дисциплины, ввернул цитату о хулиганах и обрушился на Ханова.
— Думаю, что каждый из вас, товарищи, понимает: таким, как Ханов, не место в партийных рядах. Я — за исключение, — закончил он свою речь.
У Айнагозель пылали щеки. Она боялась смотреть в зал, где во втором ряду сидел Караджа, по чувствовала, почти видела, как страдает он, как мнет в крепких пальцах кепку, как сутулится, не смея поднять глаза…
"На таких должностях был, — подумала она о Тарханове, — может, лучше знает, какие меры надо… — Но оборвала свою мысль: — Нет, пусть там как хотят, — нет! Нельзя так с хорошим человеком…"
— Нельзя так, — услышала она голос Чары-ага, он уже стоял на трибуне и спокойно смотрел в зал. — Мы все Караджу знаем, верим ему, место его — среди нас. Что случилось — за то его не похвалим, да он и сам себя осудил. А исключать не надо. Наш он. Выговор заслужил, верно. Выговор и дадим.
В зале захлопали. Айнагозель повернула голову и встретила взгляд Тарханова, спокойный, будто бы подталкивающий ее: "Иди, иди, поддержи мое предложение". Она встала, поправила платок, оглядела зал, нашла макушку Караджи меж чьих-то плеч, вздохнула и сказала негромко:
— Товарищ Тарханов, видимо, просто погорячился. Впрочем, давайте голосовать. Поступило два предложения…
Карадже Ханову объявили выговор.
Новый директор не знал покоя. Допоздна светилось его окно, и если кто-нибудь, проходя мимо кабинета, бросал любопытный взгляд, видел, что Тарханов сидит над бумагами. Один. А на рассвете он уже шел неспешным шагом по поселку к фермам, и доярки, завидев его, стремглав бросались в коровники.
Айнагозель он послал на горные пастбища, где вели сенокос. Вернувшись, она зашла к нему. Тарханов оживился, увидев ее, отодвинул бумаги, придавил их пресс-папье, чтобы не сдуло сквозняком.
— Ну, рассказывайте, что там, в горах.
Она села, ответила спокойно:
— Работает бригада неплохо, травостой хороший. Вот только просят насчет продуктов позаботиться, а то им мало завозят.
Тарханов недовольно похлопал ладонью по стеклу, перебил:
— Так. Завтра вместе едем в горы.
— Я же только что оттуда, — удивленно возразила Айнагозель.
— Ездила, да ничего не увидела, — с упреком сказал Тарханов. — Вот сводка. Пятьсот тридцать шесть центнеров. Так? А в прошлом году к этому сроку сколько было? Семьсот пятьдесят. Не привыкли анализировать.
— В прошлом году мы слишком рано начали косить, — торопливо стала объяснять Мамедова. — Сначала будто бы много получилось, а потом до плана дотянуть не смогли. Вот и решили нынче повременить, дать траве подняться.
— Эх, вы… — грустно проговорил Тарханов и снова подвинул к себе бумаги.
Почему она, смышленая, в общем, девчонка, не понимает его? Иногда втолковываешь очевидное. Вот и сейчас: ну как послать такую сводку? На двести центнеров снижены показатели. Ничего себе подняли хозяйство!
Айнагозель мучительно думала о чем-то. Он краем глаза видел ее недвижную, вроде бы даже скорбную фигурку.
— Мавы Тарханович, — сказала она, и в голосе ее зазвенели слезы, — я хотела… Помните, вы спросили, сработаемся ли мы? Так вот…
— Я все помню! — отчеканил он. — Я хотел видеть в вас союзника…
— Против кого? — вскинулась Айнагозель.
Он запнулся, не ожидая такого поворота, по тут же поправился:
— Не против, а за. В борьбе за подъем хозяйства.
То, что Тарханов услышал в ответ, поразило его.
— Мы не сработаемся, Мавы Тарханович. Может, вам лучше уехать отсюда?
С той поры Айнагозель для него словно и не существовала. Буркнет ей что-то вместо приветствия, пройдет мимо с каменным лицом. А когда началась стрижка овец, он через секретаршу приказал Мамедовой выехать на самый далекий кош Чал-Ой.
— И пусть там все как следует организует — с нее спрашивать буду, — предупредил он, глядя на секретаршу спокойными, немигающими глазами.
Айнагозель пришла к нему.
— Мавы Тарханович, — сказала она как можно сдержаннее, — ведь я главный зоотехник, нельзя мне весь период стрижки сидеть в Чал-Ое, я за всю кампанию в ответе.
— Опять? — поморщился Тарханов. — За совхоз в ответе я, а вы поезжайте, куда посылают. Я считаю тот участок самым неблагополучным. И давайте без митингования. Время дорого.
С тяжелым сердцем уехала Мамедова из поселка. А когда вернулась, узнала еще новость: Тарханов отстранил от работы старого чабана Келеджара.
Она стояла у доски приказов, и машинописный текст плясал у нее перед глазами: "…проверкой установлена крупная недостача шерсти… сдать отару… дело передать в следственные органы…"
Келеджар-ага был почитаем всеми. Айнагозель и мысли не допускала, что этот человек способен поступить нечестно. Ее еще на свете не было, а чабан Келеджар пас в предгорьях Копет-Дага отару. Когда пришла Советская власть, Годжалы-бай решил угнать свой скот за границу. Позвал чабана: "Ты усердно служил мне, Келеджар, и я должен отблагодарить тебя. Перегоним скот на ту сторону — и половина отары твоя". Келеджар успел уже вволю хлебнуть байской милости. "Спасибо, ага, я сделаю все как следует". А сам пригнал отару в село. Председатель сельсовета удивленно спросил: "Чей это скот, парень?" — "Половина отары моя, другая принадлежит баю. Но настоящий хозяин скота народ. Берите овец".
Эту историю слышала Айнагозель в детстве, от своего отца, погибшего на войне. А потом и от других людей, и каждый раз с новыми подробностями.
И вот теперь Келеджара хотят отдать под суд за присвоение народного добра!
Возмущенная Айнагозель ворвалась в кабинет директора, заговорила с порога:
— Да вы понимаете, что делаете? Опозорили славного человека, облили грязью…
Тарханов медленно поднялся, задетый ногой стул пророкотал по полу, стукнулся о стену.
— Мне надоело выслушивать ваши поучения, уважаемая. Вы мешаете работать, суете нос не в свое дело. Я вынужден поставить вопрос…
Айнагозель выбежала, хлопнув дверью. В коридоре она столкнулась с Чары-ага. Он молча взял ее за руку и повел в комнату партбюро; усадил рядом с собой на диван, сказал:
— Что, дочка, тяжело?
У нее дрожали губы.
— Чары-ага, ну как он смеет! Он… он…
— Он убежден в своей правоте, — мягко возразил старик. — И, конечно, зла не желает.
— Но Келеджар-ага… Не верю!
— И я не верю. И никто не верит. Интересовался я, что там получилось. Ерунда какая-то. Прислали на кош стригалей, а парни ножниц никогда в руках не держали. Тарханов-то взялся круто — в кратчайший срок кампанию закончить. Всех мобилизовать. Ну и настригли — половина шерсти на баранах осталась. Вот и вышла будто бы недостача. Поголовье выросло, а шерсти меньше, чем в прошлом году.
— Так надо объяснить! — воскликнула девушка, готовая бежать и доказывать, что ни в чем не виноват старый Келеджар-ага.
— Подожди ты, коза, — остановил ее Чары-ага. — Я уже пытался — Тарханов и слушать не хочет. Правда, ко мне у него особое чувство, вроде ревности.
— Что же делать, Чары-ага? — Айнагозель с надеждой смотрела на него. — Нельзя же сидеть сложа руки.
— А мы и не сидим. — Он пригладил седые усы, пряча улыбку. — Я в райкоме был, рассказал все как есть. Келеджара из прокуратуры беспокоить не станут. Мы тут сами разберемся. Вот будет отчетно-выборное собрание — обо всем и поговорим. Надо же Тарханова в бюро избирать, — добавил он и глянул на нее с хитрецой.
Подсчет голосов показал, что за кандидатуру Тарханова в состав партбюро проголосовал только один человек.
Утром следующего дня Тарханов вызвал Мамедову:
— Я хочу уехать ненадолго. Останетесь за меня. Пусть Караджа подаст машину к четырем, чтобы успеть к ашхабадскому поезду.
Оказалось, что мотор у "газика" разобран, и Тарханову снова пришлось ехать в кабине самосвала. Караджа закинул в кузов перетянутый ремнями чемодан, захлопнул за директором дверцу, не спеша обошел машину, ударяя сапогом в скаты, сел за руль.
— Не опоздаем? — спросил Тарханов.
— Не должны, — равнодушно ответил шофер.
На станции Тарханов дал ему денег и послал в кассу. Караджа принес билет и сдачу, и тут подошел поезд. Караджа поднес чемодан, подтолкнул его в тамбур. Тарханов тяжело поднялся по узорным металлическим ступенькам. Дважды ударил колокол, загудел тепловоз, лязгнули сцепления, и поезд тронулся. Проводник встал на подножку, заслонив Тарханова.
Пророкотал последний вагон, земля перестала дрожать. Караджа купил в буфете сигарет и направился к машине. Приехав в поселок, он первым делом пошел отчитаться Мамедовой. У нее сидел Чары-ага.
— Успели? — спросила Айнагозель.
— Посадил, — ответил Караджа.
— Вот мы и доели тот пуд соли, — сказал Чары-ага. Айнагозель и Караджа посмотрели на него недоуменно. Потом Айнагозель вспомнила и улыбнулась невесело.
— А ты не вешай головы, дочка, — продолжал старик. — Работать надо. В райкоме мне говорили, что тебя директором рекомендовать будут.
Бывает и такРассказ
— Гельди! Положи билет на стол!
Он, не смея взглянуть в лица товарищам, сидевшим тут, в клубе, весь красный, поднялся с места и, тяжело ступая, словно к его ногам были привязаны пудовые камни, подошел к столу президиума. Вялым, безвольным движением вынул из внутреннего кармана пиджака комсомольский билет, и, когда клал его на край стола, у него дрожали не только руки, но и лицо.
Секретарь колхозной комсомольской организации Гюльджемал Тораева взяла билет Гельди, полистала, сказала негромко:
— Ты свободен…
Гельди мешкал, не уходил.
— Ты что-то хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что ты все же добилась своего! Добилась своей цели! — ответил Гельди, багровея еще больше. — Что ж… посмотрим…