— При чем здесь я? У меня нет к тебе личной вражды. Я выполняю волю собрания…
Гельди резко повернулся и вышел из клуба, но тут же, у выхода, остановился, не зная, что делать дальше, куда идти.
Солнце давно село, спала дневная жара, и дышать стало легче. Мягкий ветерок, время от времени набегая, играл листьями молодых тополей, посаженных всего два года назад, тогда, когда на берегу Каракумского канала рождался новый поселок. Один за другим в окнах загорались огни, слышалась приглушенная музыка. Какой-то певец, кажется, Сахи Джепбаров с чувством воспевал косы Лейли.
В другое время Гельди приостановился бы, прислушался к песне, слова бы мимо ушей не пропустил, а то и сам бы стал подпевать. Но сейчас ему было не до песен. Опустив низко голову, он брел по площади перед клубом.
— Гельди! — услышал он возглас позади себя. — Обожди!
Гельди оглянулся — в дверях клуба стоял его друг Чары, тракторист. Чары догнал парня, взял его под руку, потянул в переулок.
— Пойдем поскорее!
Гельди удивился:
— Куда ты меня тянешь? Почему ушел с собрания? Разве оно уже кончилось?
Где там! Когда ты видел, чтобы Гюльджемал закруглилась раньше полуночи? Просто я решил взять тебя с собой…
— Куда взять? Куда ты меня тянешь?
— Как куда? Конечно, к себе домой. Сейчас придем, посидим, побеседуем, пропустим по рюмочке. Плохо ли? Для человека в беде нет лучшего друга и утешителя, чем это лекарство. Вот увидишь, сразу на душе полегчает!
— Нет, что ты! Если я сейчас выпью, мне станет еще хуже… — Гельди приостановился, попытался высвободить руку. — Я лучше пойду домой. Хочется побыть одному, подумать… Надо же! В двадцать три года я стал феодалом! Вот тебе и раз! Из комсомола исключили!
— Да пойдем же, — не отставал Чары. — Покушаем, выпьем. Если захочешь, на дутаре сыграю. А что хорошего тебя ждет дома? Шекер ушла. Дома одна мать, да и та, наверное, слезы проливает. Очень весело! Ей-богу, послушай меня! Идем!
— Нет, Чары. Прошу, оставь меня одного… — Гельди с трудом высвободился.
Чары с досадой махнул рукой и убежал в клуб, на собрание. Гельди миновал две улицы, узкий переулок. А вот и его жилье. Аккуратный красивый домик с верандой… Кажется, матери нет дома. В окнах темно, веранда тоже не освещена. Куда могла уйти мать? Идти ей некуда, разве что к соседке…
Гельди поднялся по ступенькам, нащупал в темноте выключатель. Резкий свет ударил в глаза. Огляделся — на столе ужин, в фарфоровом чайнике чай. Уходя, мать позаботилась о нем.
Гельди не дотронулся до еды, не стал пить чай, закурил и со вздохом опустился на старый диван, что стоял у стены.
Эх, тяжко! А ведь еще неделю назад жизнь была совсем другой! Ни забот, ни волнений… И вот неприятность, как злой ястреб на голову… А все из-за Шекер… Нет, она ни в чем не виновата! Виноват он сам, безвольная тряпка…
— Убить меня мало! — с досадой прошептал Гельди и скрипнул зубами.
…А ведь Гельди и в самом деле был прав — в том, что случилось, Шекер была ни капельки не виновна. Добрая, веселая, она никому в жизни не причинила вреда. Она полюбила Гельди всей душой; доверила ему свою судьбу, свою жизнь, а он не смог оградить ее от неприятностей и невзгод…
Гельди вернулся из Байрам-Али с дипломом механика-водителя, Шекер в тот же год окончила среднюю школу. Она не поехала в город учиться дальше, как поступили ее подруги, а надела белый халат и стала дояркой. Когда она, стройная, черноглазая, с косами толщиной в запястье, явилась на ферму, доярки к ее появлению отнеслись недоверчиво. Разве такая красавица захочет возиться с коровами? Просто какая-то блажь на нее нашла…
— Поработает пяток дней, а на шестой и след ее простынет! — предсказывали одни.
— Нет, — возражали другие. — Наоборот, она будет стараться изо всех сил, чтобы обогнать нас и получить Героя. Героиней задумала сделаться. Золотую Звезду на груди носить…
И никто из этих предсказателей не был прав. Просто Шекер была настоящей дочерью родного края, она любила всей душой свое село. Еще девочкой, пионеркой, она все свободное время проводила на ферме, ухаживая за животными. Так разве было непонятно ее желание пойти на ферму дояркой? Возможно, она хотела работать так, чтобы быть примером другим. Возможно… А разве это плохо? Возможно, она и мечтала носить на груди Золотую Звезду. И в этом нет ничего плохого. Награду дают за труд…
Словом, когда Шекер пришла на ферму, за ней закрепили пять коров, а через месяц она уже доила десять. Как же был удивлен заведующий фермой, когда еще через месяц Шекер попросила дать ей двадцать коров.
— Сколько? Сколько? Двадцать? — не поверил своим ушам заведующий.
А через неделю он удивился еще больше, услышав от Шекер:
— Дайте еще пять!
Заведующий нашел нужным предостеречь ее:
— А ты подумала как следует, Шекер? Справишься ли? Ведь так и посмешищем для людей можно стать. Пять лет тому назад двадцать пять коров доили двадцать пять женщин.
— Это была ваша вина. А над тем, что вы мне сказали, я подумаю, когда у меня будет тридцать коров…
Председатель колхоза к этой ее просьбе не отнесся всерьез. Он охотно поддерживал каждое начинание, был человеком передовым и уважал молодежь, но и он призадумался, покачал головой:
— Нереально это…
А завистницы, которым не под силу было тягаться с молодой дояркой, снова принялись предсказывать:
— Долго не потянет, выдохнется…
Нет, Шекер не выдохлась. Она успешно справлялась с дойкой двадцати пяти коров и упорно продолжала думать над тем, чтобы довести их до тридцати. И ведь вот что было удивительно старым женщинам, работающим на ферме: такой напряженный труд совсем не выматывал девушку. Приходя домой, она не валилась на кровать, обессиленная, а читала, занималась рукоделием, участвовала в клубной самодеятельности и не пропускала ни одну кинокартину.
Ничего нет странного в том, что ее энергия, ее жизнелюбие притягивали к ней многих односельчан. Пожилые люди любили Шекер за вежливость и уважительность, молодые — за веселый нрав, честность в дружбе, верность слову. Тропинка, протоптанная к дому Шекер свахами, не зарастала. Среди свах были и такие, которые неизмеримо высоко ценили своих женихов, но ни одна из них не удостоилась согласия ни Шекер, ни ее матери.
Да, нельзя было не любить такую девушку, не думать о ней. И одним из первых в Шекер влюбился Гельди. Прямо открыться он не решался, только ходил в сторонке да издали любовался своей красавицей. Если же ему приходилось встречаться с нею лицом к лицу на дороге или в кино, краска заливала его щеки, он терялся, не в силах вымолвить нужное слово, хотя в глубине души надеялся, что девушка к нему тоже неравнодушна.
Конечно, они открылись бы друг другу в своих чувствах, но когда? Однако случай ускорил события.
Возле колхозной конторы висела Доска почета. Каждый месяц на ней менялись портреты передовиков, тех, кто побеждал в соревновании, и только фотография улыбающейся, жизнерадостной Щекер не сходила с доски.
И вот как-то ранней весной Гельди подошел к стенду полюбоваться своим портретом (его только-только вывесили на Доске почета) и тут увидел рядом со своей фотографию Шекер. Приятно защемило сердце от такого совпадения. Гельди оглянулся по сторонам — не заметил ли кто его чувств? — и тут обнаружил, что возле него стоит Шекер и тоже смотрит на Доску почета.
Лучшего случая для разговора подыскать трудно, и на этот раз Гельди не растерялся. Правда, сильно покраснев, он все-таки храбро выпалил:
— Нравится тебе, Шекер, что мы здесь вместе, рядышком?
Видя, как заалели щеки Шекер, Гельди понял, что вопрос попал в цель.
— Неплохо, — ответила Шекер, улыбнулась и ушла.
Это была по просто дежурная улыбка, улыбка вежливого, воспитанного человека. За нею крылись теплота, ласка, сердечность, и их влюбленный парень не мог не почувствовать.
Улыбка Шекер лишила по ночам сна, а днем покоя, но она же и удвоила силы, вдохнула энергию в Гельди. Он ощущал необыкновенный душевный подъем, и, когда вспоминал эту улыбку, ему казалось, что даже колеса трактора начинают вращаться быстрее. А весенняя земля, что парилась легким дымком под плугами трактора, голубое небо, по которому неслись легкие облачка, казались еще прекраснее, еще роднее, как чистое, прекрасное лицо Шекер.
Гельди был в семье единственным ребенком, рос без отца. Отец погиб на фронте, и матери пришлось одной воспитывать сына. Возможно, от горькой вдовьей доли, а возможно, и просто от природы Сонагюль-эдже была чрезмерно обидчива и ворчлива. Чуть что — ударится в слезы или начинает осыпать сына попреками. Была она еще к тому же и набожной, почитала шариат и молилась в день по пять раз. Конечно, Гельди не мог поведать матери о своем чувстве. Кто знает, как отнесется к его рассказу старая обидчивая женщина… Понравится ли ей веселая, жизнерадостная сноха? Ведь порою даже громкий смех Гельди заставляет мать хмуриться. Как же быть? Ну, допустим, она даст согласие на свадьбу, а в первый же день скажет своей невестке: "Надень-ка, яшмак, милая! Я терпеть не могу болтливых женщин, что ходят с непокрытым ртом". Смешно подумать, что Шекер наденет яшмак. Она, конечно, ответит свекрови: "Я пришла в ваш дом не затем, чтобы носить грязный яшмак. Кому он нравится, тот пусть сам и носит!" Вот как, разумеется, ответит Шекер — и тогда конец в доме миру и спокойствию!
Эти думы не выходили у парня из головы. Он представлял себе воображаемые споры, становился мысленно то на сторону матери, то на сторону Шекер. И конечно же любовь победила.
Мать первая заговорила о его женитьбе:
— Не пора ли, Гельди-хан, ввести в дом невестку?
Я стара, мне трудно справляться с хозяйством…
Гельди подхватил разговор:
— Если ты одобришь мой выбор, то после посевной можно справить свадьбу.
— Что-то у тебя все легко получается, сынок! — Сонагюль-эдже с сомнением покачала головой. — Ты уже выбрал себе невесту?
— Сказать? — Гельди тоже засомневался.