— Скажи, дорогой, скажи! С кем же и поделиться, если не с родной матерью!
Внешне Сонагюль-эдже казалась спокойной, но в душе у нее всколыхнулась тревога. "Что за девушка? Чья она? Откуда? Помоги, господи", — мысленно молилась она, шевеля блеклыми губами.
— Шекер тебе нравится, мама? — спросил Гельди.
— Кто? Кто? — Сонагюль-эдже привстала.
— Шекер-доярка.
Сонагюль-эдже поджала губы, не проронив ни слова. Ее молчание было плохим признаком, и все-таки Гельди спросил:
— Что ты скажешь о Шекер?
Сонагюль со слезами в голосе, раздраженно ответила:
— А что мне о ней говорить? Ты ее выбрал — ты и говори.
— Значит, она тебе не нравится?
— А чего в ней хорошего?
— Но почему ты против Шекер? Чем она тебе не подходит? Или некрасива, или делать ничего не умеет?
— Ветреная она, попрыгунья…
И тут Гельди проявил характер. Может быть, впервые в жизни он твердо сказал:
— А мне, кроме нее, никого не нужно!
— Уж не знаю, чего хорошего может ждать в жизни человек, который не признает свою мать… — обидчиво произнесла Сонагюль и две недели после этого не разговаривала с сыном.
Однако Гельди стоял на своем, и она, поразмыслив, решила дать согласие на свадьбу. Ведь будет хуже, если сын женится вопреки ее воле. От людей станет стыдно: вот, мол, какого вырастила, и в грош ее не ставит. Надо смириться. Видно, такова судьба. От нее не уйдешь.
Сонагюль-эдже сказала сыну как-то вечером:
— Я даю согласие на свадьбу, но помни: хозяйкой в этом доме буду я до самой своей смерти!
Первый месяц молодожены жили душа в душу, и мать им не мешала. Она все присматривалась к невестке. Гельди даже показалось, что Шекер понравилась матери и она довольна. Действительно, чего лучшего желать для матери, если не счастья ее единственного сына? Только живи, гляди на молодых да радуйся.
Но скоро пришел конец этой идиллии. Как ложка дегтя может испортить бочку меда, так иногда одно грубое или неуместное слово может искалечить людям всю жизнь.
Прошло немного больше месяца, и Сонагюль сказала про невестку:
— Все бы ей из дома бежать… Словно бездомная…
А дело заключалось в том, что Шекер хоть и надела на голову платок замужней женщины, все же не могла совсем распроститься с девичьей порой. Ее подруги после работы веселыми стайками летели в кино, участвовали в колхозной самодеятельности, танцевали и пели, а Шекер теперь была лишена всего этого.
Каждый раз, когда диктор колхозного радиоузла объявлял о демонстрации нового фильма и приглашал всех в клуб, Гельди выжидательно смотрел на мать.
Взгляд его был красноречив и понятен и Сонагюль, и Шекер. Он как бы говорил: "Скажи нам, мама, чтобы мы пошли в кино, чтобы мы отдохнули после работы, повеселились. Ведь мы еще молоды, у нас нет забот и детей нет". И супругам казалось, что мать непременно скажет: "Идите, дети, идите!"
Да где там! Наверное, легче добраться до неба, чем дождаться Шекер таких слов от своей неласковой свекрови. Едва диктор произносил только два слова — "клуб" и "кинофильм", как старуха вскакивала с места и с ожесточением выдергивала вилку из розетки. На этом и глохла идея пойти в кино. Воцарялось тягостное молчание. Настроение было испорчено. Гельди молча сердился на мать, и в душе у молодой женщины начинал шевелиться червячок сомнения. "И слова против матери сказать не может, на своем настоять не умеет, все глядит из ее рук…"
Проходили дни. Хлопчатник, ко дню свадьбы Шекер и Гельди выкинувший только первые листочки, теперь уже был выше пояса, на нем забелели коробочки.
Шекер по-прежнему работала на ферме хорошо, только стала немного грустнее да после работы спешила домой.
Доярки пили чай в обеденный перерыв, когда к ним на ферму пришла секретарь комсомольской организации Гюльджемал Тораева. Она стала раздавать билеты на концерт — приехал танцевальный ансамбль из Ашхабада. Когда очередь дошла до Шекер, она сказала:
— Ты тоже пойдешь? Или билеты зря пропадут?
Шекер покраснела, спросила с вызовом:
—. Почему это пропадут?
— Потому что ты, как наседка, сидишь все время в своем гнезде и никуда не выходишь. Наверняка и на концерт не пойдешь!
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, поэтому и говорю. Разве с таким мужем пойдешь куда-нибудь?
— Твое дело — дать мне билеты, а мое дело — пойти или не пойти! — Шекер, не допив чая, вскочила с места и, гремя ведрами, ушла в коровник.
Когда Гельди вернулся с работы домой, Шекер сидела уже принаряженная, в новом платье из кетени, на голове цветастый, яркий платок.
— Куда это ты собралась? — удивился Гельди.
Шекер вместо ответа протянула ему билеты. Гельди повертел их в руках, спросил:
— Мать знает об этом?
— Нет, а что? — как ни в чем не бывало спросила Шекер.
— Как что? Нужно обязательно ей сказать, спросить разрешения.
— Ну вот и скажи.
— А может, не пойдем?
— Почему?
— Ты же знаешь… — Гельди взглянул на жену жалобно, как ребенок.
— Хочешь правду, Гельди? С этого дня я ничего не знаю и знать не хочу. Сегодня я чуть со стыда не сгорела, когда получала от Гюльджемал билеты. Наседкой меня назвала.
Шурша платьем из кетени, Шекер подошла к зеркалу, провела расческой по волосам, сказала:
— Собирайся поскорее. Не каждый день к нам в колхоз приезжают артисты из Ашхабада. Пойдем, немного побудем на людях!
— Значит, ты решила непременно пойти?
— Да, решила. Я долго ждала, что ты сам предложишь пойти нам куда-нибудь, но так и не дождалась. — Она сняла с гвоздя полотенце и протянула мужу. — Иди же поскорее умойся! Опаздываем! По дороге поговорим.
Гельди не пошел умываться. Он перекинул полотенце через плечо, сел за стол и, облокотившись, задумался.
Шекер подошла сзади, обняла мужа за плечи, затормошила:
— Ну, чего пригорюнился? Вставай, умывайся!
— Я не могу пойти, Шекер, — с трудом выдавил из себя Гельди и снял руки жены со своих плеч.
— Почему не можешь? Боишься матери?
— Ты же знаешь, что ей не понравится, если мы ночью пойдем на концерт…
— Какая ночь? Сейчас всего лишь семь часов. Скажи мне: почему матери нравится, что мы работаем с тобой наравне, едим за одним столом, но вдруг не понравится, если мы вместе сходим на концерт?
— Не знаю, не знаю… — нерешительно промямлил Гельди.
— Кому же знать, если не тебе? — наступала на него Шекер.
— Давай прекратим этот разговор…
— Нет, Гельди, давай поговорим. До замужества я не представляла тебя таким… таким бесхарактерным. Я вышла за тебя не потому, что искала мужа, я вышла по любви. Все мне в тебе нравится: и лицо, и фигура, и глаза, и слова, и поступки. Вернее, нравились поступки, но сейчас… Я гордилась твоим авторитетом в колхозе, твоими успехами, я думала: чего мне желать большего? Я люблю Гельди, мы будем вместе жить, трудиться, красиво одеваться, весело отдыхать. Он будет счастлив мною, а я им. Но мне и в голову не приходило, что парень, который носит в кармане комсомольский билет, который своим трудом прославился на весь Мургаб, находится под таким влиянием у своей матери с отсталыми взглядами. Теперь я кое в чем убедилась. Оказалось, что дальше своего носа я не видела в жизни…
В ее словах была только правда, и Гельди ничего не оставалось делать, как сидеть, опустив голову. А Шекер, высказавшись, погрустнела, ей стало жаль мужа — она обидела его, задела мужское самолюбие, — но было обидно и за себя: ведь он не разделяет ее боль, не понимает ее.
— Раз я человек, то хочу жизнь по-человечески, хочу, чтобы уважали меня! — сказала она, и голос ее задрожал.
— Ей-богу, Шекер! Ну что ты плетешь? Кто мешает тебе жить по-человечески?! — воскликнул возмущенный Гельди.
— Ты и твоя мать, — резко ответила Шекер. — Мои желания для вас ничего не значат.
— Разве ты голодна или раздета? — сказал Гельди, не замечая, что повторяет слова своей матери.
— Разве дело только в том, сыт человек или нет? Если бы весь смысл жизни сводился к наполнению желудка или же к тряпкам, то жить стало бы очень тоскливо. Человеку нельзя без друзей, без песен, без кино, без радости, без веселья. Я говорю о человеке, но и животное выдерживает недолго, когда его держат в четырех стенах. Думаешь, наша корова по своей воле стоит на привязи с утра до вечера? Нет, не по своей… В одной из книг написано: человек должен жить красиво. Понимаешь, красиво!
— Ты так меня убеждаешь, словно я пень и ничего не понимаю! — сказал Гельди, бросив исподлобья взгляд на двери, ведущие в комнату матери.
— А если понимаешь, то борись за свое достоинство, не робей перед ветхой стариной! Если хочешь знать, весь колхоз смеется над нами. Сегодня…
Шекер не договорила. Открылась дверь, и на пороге появилась свекровь, лицо ее было пасмурно. Весь ее вид говорил, что она слышала разговор невестки и сына. Гнев распирал Сонагюль.
— Ты, невестушка, сегодня что-то слишком разговорчива, конца нет твоим речам! — сказала ехидно свекровь. — Кто же это ветхая старина? Я? Повтори-ка еще.
— Достаточно и одного раза, если вы слышали.
— А мне хочется услышать еще раз!
Шекер промолчала. Свекровь надвигалась на нее. Гельди испугался, что мать вцепится Шекер в волосы, встал из-за стола.
— Мама, займись, ради бога, своим делом!
— Помолчи! — прикрикнула мать и сдернула с головы Шекер платок. — Больно наряжаться ты стала! Значит, в хулуп собралась?
Шекер вырвала платок из рук свекрови.
— Да, в клуб!
— Пока я жива, ты не будешь таскаться по хулупам! — Сонагюль снова наступала на молодую женщину. — Сплетен только нам не хватает! Погуляла девушкой — и будет! Теперь твоей заботой должен быть дом! Если станешь препираться со мной, уйдешь и с работы. Нам достаточно того, что зарабатывает Гельди. Не так ли, сынок?
Гельди не подал голоса. Старуха, оставив невестку, набросилась на сына:
— Почему не отвечаешь матери? Онемел, что ли?
Гельди в ответ лишь махнул рукой: