— Вы так стараетесь сделать свой голос жалобным, что я подозреваю — не вы ли и есть сам Серверов?
— Помилуйте, да разве Серверов посмеет звонить такому человеку, как вы! Никогда не посмел бы он вас беспокоить, — взмолился жалобный голос. — Ему самому стыдно и неловко… Я друг Сервера Серверовича. Друг не просто так, а самый близкий, родной друг… Но хотя я и друг ему, и живем мы с ним душа в душу, я все же ничуть не жалею Сервера Серверовича. Да, да, поверьте мне! Провинился — пусть отвечает… Волнует и тревожит меня другое. Сервер Серве-рович еще молод, вся жизнь у него впереди. Недавно, знаете, он женился. Ва, какая у него чудесная жена! А всего четыре месяца назад у них родился ребеночек. Такой хорошенький мальчик, просто загляденье! Похлопаешь ему в ладошки — он сразу заулыбается и смотрит на тебя такими умненькими глазенками и ножками толстенькими перебирает. Смеется так весело!.. Вот кого мне жалко — невинную молодую женщину и невинного младенца… Вы, наверное, сами поняли, товарищ редактор, что я хочу сказать.
Семья. Жена. Ребенок. Магические слова. Они оказывают на человека размягчающее действие. Если бы люди, подобные Серверову, придавали им должное значение, не было бы таких явлений, как эгоизм, забота лишь о собственных удовольствиях, собственных страстишках.
Друг Серверова был или большим пройдохой, или очень умным человеком. Рассказывая о жене и ребенке, он знал, по каким струнам сердца бить. Слова его произвели впечатление на Тораева. Положив трубку, редактор погрузился в глубокое раздумье.
"А может, и в самом деле будет лучше, если не печатать фельетон?.. Стоит ли выносить его на общественное обсуждение? Послать материал в колхоз с предложением обсудить на собрании и принять на месте меры?.."
Если бы телефон не зазвонил в четвертый раз, если бы он помолчал хоть немного, возможно, Сары Тораев и остановился бы на этом решении. С таким намерением он уже протянул руку к электрическому звонку, чтобы вызвать к себе автора фельетона… Но не успел редактор нажать на кнопку, как зазвонил телефон. Нет, точнее, не зазвонил, а прямо-таки завизжал. Затрезвонил во всю мочь. Аппарат чуть ли не подпрыгивал, оглашая резкими звонками просторный кабинет.
Голос, раздавшийся после таких звонков, не походил на прежние. Голос этот был басовитым и строгим:
— Алло! Кто это?
— Тораев.
— Редактор, значит. А знаешь, кто с тобой говорит?
— Нет, не догадываюсь.
— Мой голос, надеюсь, должен быть тебе знаком.
— Кто бы вы ни были, я вас не знаю.
— Во-он как! Наверное, ты думаешь, если стал редактором, так и нос можешь поднимать? — Бас, солидно откашлявшись, назвал свое имя. — Теперь-то узнаешь?
— Да, теперь узнал.
— Ну, если узнал, слушай меня.
— Я вас слушаю.
— У тебя других дел нет, кроме как поручать своим подчиненным писать фельетоны о Серверове?
— Я никому не поручал, автор написал сам.
— Кто написал?!
— Один наш сотрудник.
— Я тебя понимаю, — смягчился бас, — соблюдать редакционную тайну ты, конечно, обязан. Да, это нужно, согласен. Только вот что… Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Если слышишь, то я хочу у тебя спросить. Ты знаешь, кем работает брат Серверова?
— Какое имеет отношение брат к этому делу?
— Нет, я у тебя спрашиваю. Знаешь, кем работает брат Серверова?
— Нет, не знаю.
— Жаль. Тебе следует это знать.
— Для меня безразлично, кто его брат.
— Молод ты еще, потому глуп! Как это безразлично?! Тебе ведь еще работать… расти надо.
— Что вы этим хотите сказать?
— Не прикидывайся непонимающим! Мое дело — предупредить. Не говори потом, что не знал и ошибся… Хоп!
После четвертого звонка редактор стал хмурым, как туча. Когда он клал трубку, рука у него дрожала. Скоро к нему должен был зайти секретарь обсуждать очередной номер газеты. Но редактор не мог уже ждать ни минуты. Не мог усидеть на месте. Он сам пошел к секретарю:
— Где ваш фельетон?
— Вы же сами сказали, что факты…
Сары Тораев не дал ему договорить. Перебил:
— Все факты подтвердились. Посылайте фельетон в набор. Поставьте его в завтрашний номер. Пусть народ читает!
Секретарю этого только и надо было. Фельетон тотчас пошел в набор. На другой день он появился в газете.
И с того самого дня телефон нового редактора не умолкал. Звонил непрестанно.
Звонкам этим больше всех радовался ответственный секретарь редакции.
На нашей улицеМаленькие рассказы
Этот сад известен каждому на нашей улице. Я видел его в разное время года — и всегда он по-особому хорош, даже когда глухо и настороженно шумит в зимние ветреные ночи.
А весной! О, когда цветут урючины, или яблони, или вишни, от него просто глаз отвести невозможно!
И осенью сад хорош. И вовсе он не печален, как принято думать, не навевает грустных мыслей, хотя все в этом саду делается по законам природы: и желтые листья падают на сырую землю, и спелых плодов уже нет на обнажающихся ветвях, и запах совсем не такой, как летом, — пахнет и влагой, которую начинает копить почва, и дымком от костров, в которых сжигают опавшие листья, и еще чем-то напоминающим близкую зиму. И все-таки не грустно здесь, нет. Может быть, потому, что целыми днями между деревьями можно видеть старого Каджара-агу, слышать его бормотанье или встретить вдруг его добрый взгляд и обрадоваться тому, что он жив и здоров…
Каджар-ага живет здесь один. Ни к сыну-инженеру, что работает в Небит-Даге, ни к дочери, вышедшей замуж за ленинградского аспиранта, он не поехал. От их приглашений отмахивался по-стариковски: "Куда уж в мои-то годы! Мне и здесь хорошо".
Детей он вывел в люди и теперь был доволен ими, показывал соседям их письма, но уезжать не хотел. И кто знает, может быть, виною тому был сад…
Садом он гордился, пожалуй, не меньше, чем детьми. Потому что это тоже было его детище, которому он отдал столько сил, столько бессонных ночей. Дети выросли и теперь уже не нуждались в его опеке, а сад — сад не мог прожить без него ни одного дня, за ним надо ходить, как за маленьким. В этом все дело.
И сад платил добром за добро. Урожаи Каджар-ага собирал каждую осень отличные. И когда он приносил на почту фанерные ящики, приемщица с таким наслаждением вдыхала идущий от них запах, что все вокруг начинали улыбаться. А Каджар-ага доставал из сумки яблоки, аккуратно раскладывал на столе и говорил, улыбаясь чуть смущенно:
— Угощайтесь. Нынче у меня в саду неплохие яблоки уродились.
Сад был большой, и после того, как старик отправлял по нескольку посылок в Небит-Даг и Ленинград, фруктов оставалось еще много. И он звал на помощь соседских мальчишек. Они хозяйничали в саду, как хотели, и только одного не прощал Каджар-ага: если кто по озорству ломал ветки, то выдворял за калитку беспощадно.
И вот однажды весной, когда дел в саду хоть отбавляй, Каджар-ага занемог. Что-то случилось с сердцем, и старик, обхватив ствол яблоньки, медленно сел на землю, удивляясь, почему это так стремительно взметнулись перед глазами земля и небо и уже лопнувшие почки на бархатной ветке…
В больнице, оправившись, он спросил врача:
— Мне можно домой?
Тот удивленно глянул на него и сказал профессионально ровным голосом:
— Пока вам придется полежать в больнице.
— Но мой сад! Он погибнет, если я…
Сосед по койке, небритый человек с сердитыми глазами, вступил в разговор:
— Сад жалко, старик? А себя, выходит, не жалко? — И обратился к другим лежащим в палате: — Эх, что барыш с нашим братом делает, а!
Никто не поддержал его, а старик отвернулся к стене.
В больнице он пролежал долго. Уже и яблони отцвели, и на молодых, похожих на зеленых гусениц ветвях винограда обозначились будущие гроздья, когда вернулся Каджар-ага домой. Он распахнул калитку с тяжелым'вздохом, готовый увидеть запущенный сад, И увидел, и не поверил глазам. Виноградные лозы были умело подрезаны, молодые саженцы укреплены, земля вскопана и полита. И дорожка, которая вела к дому, подметена и посыпана песком.
Старик медленно пошел по этой дорожке, радуясь, что рядом нет никого и не надо скрывать своих слез.
С каждым годом домиков-времянок на нашей улице становилось все меньше и меньше. А к нынешней весне их осталось только две. Они притулились одна к другой между новыми домами, и как-то неловко было смотреть на них людям, живущим в квартирах со всеми удобствами. Мы знали, как много строят в городе домов, видели новые микрорайоны, и все же почему-то эти времянки вызывали такое чувство, как будто мы были виноваты в том, что землетрясение разрушило город. В одной времянке жил молодой рабочий с женой, в другой — вдова с четырьмя детьми.
Дети всегда все узнают первыми. Третьеклассник Батыр прибежал к матери:
— Мама, а дядя Аннакурбан квартиру получил! Управдом приходил, сказал, что их времянка на слом пойдет. Можно, мы будем помогать ломать?
Шабиби привлекла сына к себе, и он с мгновенно вспыхнувшей ответной лаской уткнулся лицом в ее платье, почуяв знакомый запах лука, тамдырпого дымка, свежего чурека.
— Конечно, помоги, — сказала мать.
Батыр, подпрыгнув от радости, выскочил на улицу.
А Шабиби почувствовала вдруг сильную усталость и присела на кошму. Нет, что ни говорите, а растить четверых одной нелегко…
В дверь постучали.
Шабиби быстро встала, поправила платок на голове.
— Войдите.
На пороге стояла соседка, жена Аннакурбана.
— Заходи, заходи! — засуетилась Шабиби. — Рада за вас. Мои сорванцы уже доложили мне. Поздравляю! Садись, Гуля, расскажи, в каком районе.
Гуля улыбнулась.
— Район хороший: и магазин рядом, и школа, и до автобуса недалеко.
— Ну, вот видишь, как все хорошо сложилось. Только ведь там сначала ясли потребуются, а потом уж школа, — лукаво взглянула на соседку Шабиби.
— Да это не мне, тебе, — продолжая улыбаться, сказала Гуля. — Вот, держи.