Ханов знал, где можно попировать в свое удовольствие. Переехав по мосту на северный берег, Ширли Лысый сразу свернул вправо. Дамба тут была широкой — по ней свободно могли ехать четыре машины в ряд. Внизу протянулся канал. Отделившись от пади аха всех здешних рек — Джейхуна и смело прорезав просторы бескрайней пустыни, где люди прежде не видели и капли влаги, он величаво нёс свои воды среди холмов и песчаных барханов, щедро одаряя зеленью оба берега. Правда, тутовые деревья и ветлы, посаженные года два назад возле моста, были еще низкорослыми. К тому же здесь кое-где виднелись одинокие фигуры рыбаков. Но чем дальше продвигалась машина, тем гуще становились прибрежные заросли. И когда мост скрылся из виду, Ханов уверенно объявил:
— Приехали!
Это была полянка, с одной стороны окаймленная плотной стеной камыша, а с другой — зарослями гребенчука, толстые ветви которого способны выдержать вес двухгодовалого козла. Ханов по-хозяйски походил среди кустов, остановился возле самого большого из них, поближе к дамбе, обломил на стволе веточку и повесил на сучок свою каракулевую шапку.
— Вот тут и бросьте подстилку! — распорядился он после чего каждому объяснил его обязанности.
Чары было поручено разложить костер и сделать из прутьев шампуры. На долю Лысого Ширли выпало потрошить джейранов и укладывать туши в мешки. А Агаев должен был освежевать молоденького джейрана, нарезать мясо и приготовить шашлык.
Все трое засучили рукава и взялись за дело, а Ханов тем временем стал раздеваться. Повесив одежду рядом с шапкой, он неторопливо взошел на дамбу и посмотрел на небо.
Время подходило к полудню. Хоть сентябрьские ночи были росными, днем пока еще стоял зной. Поглаживая вспотевший живот, Ханов спустился к воде и нагнулся, чтобы попробовать рукой, не слишком ли она холодна.
«Как раз по мне!» — улыбнулся он про себя и, взобравшись на бетонный выступ, бросился оттуда головой вниз.
Услышав всплеск, Чары вытянул шею в сторону дамбы.
— Ты не глазей по сторонам, а разводи костер! — поторопил его Агаев, свежевавший молоденького джейрана. — И выкинь, пожалуйста, дрова, что ты нарубил! От таких углей толку не будет — один треск и шипенье. Пока гребенчук разгорится, пройдет целый год. А товарищ Ханов не любит ждать. Не успеешь оглянуться, как он вылезет из воды и потребует шашлык. Если не хочешь нагоняя, не лепись, Чарыджан! Кажется, в машине есть саксаул? Принеси его, наломай и разожги. И шампуров нарежь побольше, чего ты жалеешь, не твое ведь добро!
Так как насчет обеда хлопотали трое взрослых мужчин, которые представлялись благодушно настроенному Ханову тремя добрыми волшебниками, он меньше всего думал сейчас о костре или о шампурах. Вода доставляла ему удовольствие, и он то нырял, то плескался на поверхности, плавал то на боку, то на спине, а то и просто «по-собачьи». А когда уставал плавать, вылезал на противоположный берег и валялся там на горячем песке. Потом снова нырял.
Ласковая вода, чистый песок, мягкий солнечный свет. Что еще нужно, чтобы дать отдых уставшему телу? Стараясь ни о чем не думать, он утратил ощущение времени. И кто знает, до каких пор он наслаждался бы купанием, если бы до него не донесся запах мяса, прожаренного на саксауловых углях, запах, который мгновенно пробудил в нем зверский аппетит.
Два ковра, раскинутых в тени гребенчука, и расстеленная скатерть сразу привлекли его взор. Но Ханов сделал вид, будто ничего не заметил.
— Что-то у тебя конца не видно? — решил он поиздеваться над Чары. — Может, ты вознамерился уморить меня голодом?
Чары не произнес ни звука. Сейчас ему было не до шуток. Он суетился вокруг костра, но в мыслях пребывал возле своего «газика», брошенного в пустыне. Что же касается Агаева, то даже всемирный потоп не достал бы ему сейчас до щиколоток. Любовно сняв с углей первые пять шампуров шипящего шашлыка, с которого капало сало, он сказал:
— Мы готовы, товарищ Ханов! Начинайте!
Ханов оделся и сел, поджав под себя ноги и сразу заняв целиком один из двух ковров. Прежде чем протянуть руку к жареному мясу, он жадно вдохнул в себя аромат еды и окинул взглядом угощение. Румяные помидоры, молоденький лук, тускло поблескивающий белый и черный виноград, нарезанный ломтиками красный, как угли, арбуз, пахнущая медом дыня «вахарман», мягкий золотистый чурек… словом, здесь было все, о чем только может мечтать человек после удачной охоты, вплоть до жирного чала. Поскольку Агаеву было сказано: «Хлеб и водка — с тебя!» — ревизор, не желая прослыть в глазах начальника скрягой, набил ковровый хурджун[17] всем, что оказалось дома.
Однако на скатерти пока не было того, без чего и шашлык не шашлык.
Увидав, что Ханов беспокойно оглядывается по сторонам, Агаев сказал:
— Чары! Открой-ка тот саквояж! — И, сняв с углей еще пять шампуров, положил их поверх прежних.
Чары покорно вытащил из саквояжа две бутылки водки, затем две бутылки коньяка и выстроил их рядком.
— Говорите, кому что наливать! — проявил инициативу ревизор.
— Лично я, люди, буду пить водку, — громогласно объявил Ханов и пододвинул к ревизору свою цветастую пиалу.
— Пожалуй, я тоже, — присоединился к начальнику Агаев, которому страстно хотелось коньяку. Он ловко подкинул бутылку с водкой в руке и привычными движениями быстро откупорил ее. Затем, наполнив пиалу Ханова и свою, он обратился к Ширли: — А тебе, Лысый, чего налить?
Словно советуясь со своей совестью, механик погладил бороду и виновато посмотрел на соседей:
— Разве и мне выпить, люди?
— Ты не бормочи, говори прямо! — поторопил его Агаев. — А то я сейчас от голода с ума сойду.
— Ай, налей мне из цветной! — и механик нерешительно взял пиалу в руку.
— Ты что? — Чары с удивлением уставился на Лысого Ширли. — Как же ты примиришь аллаха с коньяком?
— Это я так, в шутку! — механик покраснел и замотал бородой, не зная, куда поставить пиалу.
— Разве можно так шутить, Ширли-хан! — засмеялся Агаев. — Впрочем, в наш век надо делать все, что нравится. Если сердце твое не противится коньяку, то он может у тебя и с богом соседствовать. Я вот, например, не признаю религии. И намаз не совершаю, и поста не соблюдаю. Но когда празднуют курбанлык[18] и мне подают кусок пожирнее, я получаю полное удовольствие. Особенно — с водкой.
Ханову было безразлично, пьет или не пьет Лысый Ширли, нарушает он обряд или нет. Сейчас все помыслы его были направлены на мягкую печень и круто посоленное мясо.
— А что, если о молитвах и постах мы поговорим попозже? — предложил он, придвигая к себе пиалу. — Раз Ширли не хочет, налей Чары и — конец спорам!
— Мне не надо! — категорически отказался Чары.
— И ты верующий? — притворно ужаснулся Агаев.
Чары промолчал.
— Не хочет — не принуждай. Ему еще предстоит вечером машину ремонтировать, — сказал Ханов и, подняв свою пиалу, чокнулся с Агаевым. — Джигиты, за ваше здоровье! Пусть самые плохие наши дни будут такими, как сегодняшний!
По мере того как с шампуров то по одному, а то и по два снимали куски мяса, пустела и бутылка.
— Как у тебя с поясницей, Караджа? — проявил вдруг интерес разомлевший Ханов.
Но тот после второй пиалы позабыл и то, что его выбросило из машины, и то, что он ушиб спину.
— С поясницей? — не сразу сообразил Агаев и удивленно прищурил пьяные глаза. — Ах, с поясницей теперь хорошо!
— Если хорошо, налей-ка еще по глотку!
— Пожалуйста!
Агаев и наливал, и сам пил, и в то же время успевал нанизывать на оголенные шампуры кусочки мяса и класть их на огонь, и в нужный момент поворачивать и раздувать своей соломенной шляпой угли, когда они покрывались золою, и снимать с огня готовое мясо, и вдобавок угощать присутствующих.
Ханов, конечно, ни за что бы так себя не повел. Он считал подобные хлопоты женским занятием. И сейчас, утолив голод, вместо того, чтобы похвалить Агаева, принялся его высмеивать:
— Как подстрелить джейрана, так у тебя поясница ноет. Зато за столом тебе, не сглазить бы, цены нет. Будь ты бабой, муж, наверно, не сетовал бы на тебя из-за харчей.
Если бы собеседником Агаева был не Ханов, а кто-нибудь другой, он конечно же сумел бы отшутиться. На худой конец, сказал бы: «А как, интересно, поступил бы твой муж, если бы ты был бабой?..» Но ответить Ханову подобным образом у него язык не повернулся.
— Да, кое-что и мы умеем не хуже других… — промямлил ревизор с кислой улыбкой.
После шашлыка Ширли и Чары принялись за дыню.
А Ханов и Агаев умиротворенно закурили, молча смакуя каждую затяжку.
— Ты о чем думаешь? — благодушно осведомился, наконец, Ханов.
— Я? — Агаев с ухмылкой посмотрел ему в лицо. — Сказать правду?
— Конечно.
— По правде говоря, о вас.
— Ну, и к чему ты пришел?
— Мне интересно, почему я не могу быть таким, как вы? — признался он, неожиданно заговорив о вещах, которые Ханову и в голову не пришли бы. — Вы такой жизнерадостный человек, товарищ Ханов, что даже завидно. Мне кажется, что у вас вовсе и не бывает огорчений. Вы умеете и работать, как вол, и веселиться, как дитя… Вы не смейтесь, я серьезно, — от всего сердца заверил его ревизор. — Возьмем, к примеру, нашу сегодняшнюю охоту. Есть ли у нас в районе хоть один человек, кроме вас, который решился бы на это? Даже крупные работники трясутся при одном слове «инспектор»… Почему, например, не выезжает на охоту Мухаммед Карлыев? Почему, я вас спрашиваю?
— Может быть, не желает?
— Скажете еще — не желает! Боится! Дрожит за свой авторитет. А вдруг наскочит на инспектора, а тот возьмет да напишет в Ашхабад, мол, такой-то уничтожает в Серахской степи джейранов. Ведь за такие вещи по головке не гладят. Вот он и боится потерять свое место. А ведь тоже мечтает, наверно… И в самом деле, что может сравниться с охотой? Не знаю, как люди, — выразительно глянув на Ширли и Чары, продолжал он, — а я получил сегодня огромное удовольствие. То, что мы перевернулись, — не в счет. Что ж, случается… Зато все остальное!.. Даже за месяц на даче в Фирюзе так не отдохнешь… Или, например, возьмем умение работать. Не подумайте, что я льщу вам, товарищ Ханов, ей-богу, народ вас высоко ценит. Зайдешь, говорят, к нему с каким-нибудь делом или заботой — тут же решает. Не откладывает, не тянет. Если может — поможет, а нет — прямо так и скажет — нет. Я считаю, что таким и должен быть с